Играя сердцем

Весь тот день мелкие неудачи постоянно преследовали Антонио Сальери. Будь то воля случая или же влияние накопившейся отрицательной кармы, только вот дела не задались с самого начала. В слепой надежде освободить свои нервы от очередного испытания, итальянский капельмейстер отправился в Бургтеатр. У него был почти закончен новый концерт, оставалось лишь проверить, как будет звучать мелодия в огромном зале с хорошей акустикой. Раньше такие проверки и не требовались, Сальери всегда был уверен в своих произведениях. Сейчас же его уверенность серьёзно пошатнулась. Уже около самой двери в большой зал композитор столкнулся с Моцарт: эта взбалмошная девушка так торопилась, что не замечала ничего вокруг. От этой встречи Сальери словно молнией ударило. Он совсем не ожидал наткнуться на свою соперницу, и Бог ему свидетель, она последняя, кого придворный капельмейстер хотел бы сейчас видеть. А впрочем, нет ничего удивительного в том, что Моцарт часто проводит свои дни в Венском театре оперы. О её музыкальном таланте знали все. Пока юная девушка-композитор в недоумении хлопала глазами и поправляла свои и без того взлохмаченные волосы, Сальери оглядывал её с медленно подступающим раздражением. Ему и так сегодня не везло с самого утра, а эта фрейлейн определённо доставит ещё больше неприятностей. И что же, интересно, Моцарт понадобилось в Бургтеатре именно здесь и именно в этот момент? - Сальери? – Виктория наконец оправилась от своего первого потрясения и с плохо скрываемым удивлением посмотрела на своего коллегу. – Не ожидала вас здесь увидеть. - Это взаимно, Моцарт. Но, может, вы поделитесь со мной секретом, куда вы так спешили? Стоило итальянцу задать этот вопрос, как девушка тут же заметно оживилась. А Сальери в свою очередь заметил грубую кожаную сумку на её плече, которую Виктория всегда с собой таскала во время работы, и выглядывающие оттуда листы нот. - О, у меня сейчас генеральная репетиция «Похищения из Сераля». В зале уже все ждут. Сами понимаете, в самые последние дни хочется, чтобы произведение было идеально, - Моцарт говорила быстро, без умолку и с лучезарной улыбкой, которая появлялась у неё всегда, стоило лишь завести беседу о музыке. Сальери на миг прикрыл глаза. Точно, «Похищение из Сераля». А он и думать забыл. Собственно, в таком случае, ничего удивительного, что Моцарт носится, как пчелой ужаленная: это её первая опера в Вене, на которую обратил внимание сам император. К тому же, это единственная возможность австрийки доказать, что женщина вполне может быть композитором. Естественно, Моцарт сделает всё возможное, чтобы « произведение было идеально». Сальери был так далёк от всего этого,…но почему-то судьба сей оперы волновала его не меньше, чем собственной. Может всё потому, что постановка зингшпиля – так или иначе значимое событие в жизни Вены? Или всё из-за того, что музыка «Похищения…» до ужаса восхитительна и пронзает душу насквозь…? - Что ж, в таком случае, не буду вам мешать. Желаю удачной репетиции, - проговорил придворный капельмейстер, вовремя сообразив, что опробовать концерт на сцене у него сегодня не получится. И это ещё одно обстоятельство, попадающее в копилку неприятностей этого совершенно неудачного дня. Он уже развернулся, чтобы покинуть коридор, как звонкий голос Моцарт настигнул его: - Постойте, Сальери! – композитор вновь повернулся к девушке и увидел, что её глаза даже заблестели от только что пришедшей в голову идеи, - Может, вы пойдёте на репетицию вместе со мной? Послушаете новые арии, скажете, что ещё стоит доработать, и как оно звучит в зале. В прошлый раз вы услышали так мало…- внезапно Моцарт запнулась и поспешила добавить, - Если вы хотите, конечно. Сальери задумался, размышляя над предложением девушки-музыканта. С одной стороны, он не хотел сейчас никого видеть и уж тем более мучить себя присутствием Моцарт, к которой он относился весьма неоднозначно. Его ждала работа, дела, почти оконченный концерт, который должен был звучать с точностью идеально. Но с другой…так хотелось услышать божественную музыку ещё разок. И этот соблазн сильнее всех доводов, он опутывает душу Сальери, подобно змеям. И даже в глубине души осознавая, что после прослушивания его собственные ноты, скорее всего, полетят в камин, капельмейстер не мог отказать себе в этом навязчивом желании. И согласился быстрее, чем смог до конца осознать это: - Конечно, Моцарт. – Его бархатный голос неторопливо прозвучал по коридору. Поблескивающие в полумраке темные глаза внимательно смотрели на австрийку. От этого взгляда Моцарт стало слегка не по себе, но она поспешила отбросить эти ненужные мысли. – Я хотел бы услышать результат вашей работы. И австрийка тут же просияла, воодушевлённая заинтересованностью коллеги она стала похожа на маленькое солнышко. Услышав отголоски последней мысли, Сальери попытался избавиться от них, пока не стало поздно, но воображение уже предательски обрисовывало продолжение этого размышления, уводя совсем не туда, куда нужно. К счастью, Моцарт уже пружинистой походкой направлялась к сцене, и итальянцу оставалось лишь проследовать за ней. Со вздохом композитор печально оглядел собственные ноты и спрятал их в недра своей сумки. Он снова не нашёл в себе сил возразить и не потакать смутным желаниям души. С каждым разом становится всё труднее бороться, и Сальери не уверен, что вообще когда-нибудь получится одержать над ними победу. И вот он глухими шагами направляется в зал, садится на одно из зрительских мест и готовится испытать самую священную, жестокую и одновременно сладкую для себя пытку. В другой раз они пересеклись в том же зале, на той же сцене, но уже при других обстоятельствах. Ученик Антонио Сальери, молодой, но пока малоизвестный композитор – Людвиг ван Бетховен собирался давать академию на следующей неделе. В связи с этим событием он настойчиво просил своего учителя прослушать его новые произведения и указать на их самые весомые недостатки. А чтобы знать наверняка и тщательно слышать каждую ноту, Бетховен настаивал на занятии в главном зале Бургтеатра, известном своей хорошей акустикой. Сальери ничего не имел против, тем более, что в тот день зал пустовал: репетиций назначено не было. Был уже вечер, и единственное, что нарушало умиротворённую тишину – это плавные, равномерные звуки сонаты, сходящие с клавиш клавесина. Зал был освещён лишь наполовину, для экономии свечей. Впрочем, это не мешало Сальери с пристальным вниманием вглядываться в ноты, и вслушиваться в мелодию, отзывающуюся эхом в зале так, что невозможно было бы пропустить фальшь. Вся мелодия, мягкая и спокойная, вызывала внутреннее одобрение, но внезапно появляющиеся неудачные места портили это приятное впечатление. - Аккорды во втором такте нужно заменить, - негромко сказал Сальери, как только Бетховен доиграл разработку своей сонаты и убрал руки с клавиш. – Необходимо заменить, на что-то более плавное и не такое резкое. Иначе при переходе от экспозиции создаётся ощущение, что между тактами ударили ножом. Если бы при этом ещё и пели, то уверяю вас, эффект бы был пренеприятнейший. - При всём уважении к вам, маэстро, но я всё же собираюсь давать академию, а не ставить оперу. – ответил его ученик, плохо скрывая раздражение. Нет, Бетховен не отличался особой грубостью, но был особо резок и прямолинеен по характеру и говорил чаще, чем успевал подумать и подобрать более деликатные слова. Его задетая гордость – лишь реакция на неоценённый новый приём в музыкальной игре. Сальери уже достаточно хорошо знал характер своего ученика, слишком хорошо, чтобы злиться на него. Как преподаватель, он знал, что должен был направить своего подопечного, повернуть ход его мыслей в нужное русло и, никак внешне не отреагировав на дерзкую реплику, поспешил так и сделать: - Да, это, несомненно, так, Людвиг, вы готовите для своей публики академию. Но на следующий же день вас могут попросить сделать к этой сонате вокальную партию, и что вы тогда будете делать? – придворный композитор внимательно посмотрел на своего ученика, отметив, как уверенность на его лице дрогнула. – Я понимаю и поощряю вашу страсть к экспериментам, но в некоторых случаях они просто не удаются. Какое-то время между ними шла молчаливая борьба. Затем, с коротким вздохом, Бетховен признал поражение и послушно склонил голову. - Вы правы, маэстро, - сказав это, он повернулся к своим записям, чтобы сделать в них необходимые исправления. Пока Людвиг что-то зачёркивал и приписывал в проблемной странице, Сальери осматривал партию, идущую далее, мысленно уже проигрывая в голове получающуюся мелодию. Музыка Бетховена, такая смелая, новая и интересная напоминала Антонио музыку Моцарт. Его ученик и сам был похож на неё, только гениальности и одарённости ему недоставало. И вновь, как всегда, Сальери злился на себя за такое сравнение, ведь из-за этого он снова вспоминал о Моцарт. Он и так думал о ней почти постоянно. Её было слишком много, казалось, она окружала его повсюду. Ей даже не нужно было быть рядом, чтобы угнетать Антонио своим совершенством. И почему он считает её совершенной? Девчонка, юная и нелепая, которой просто повезло оказаться в нужное время в нужном месте. Слишком много о себе вообразившая фрейлейн, которая, на самом-то деле, не представляла из себя толком ничего особенного. Но Сальери знал, что это не так. Ключ к разгадке её успеха, вызывающего у него душевные терзания, - музыка, та самая, что звучала сейчас в зале, та самая, которой итальянский композитор посвятил свою жизнь. И эта музыка, такая многогранная, великая и непредсказуемая, казалось, звучала иначе, как только за неё бралась та самая слишком много возомнившая о себе девчонка. Сальери не знал, что тревожило его больше: этот факт, или то, что он постоянно думает об этом факте. И эти размышления о ней, они стали почти болезнью, так навязчиво и часто они проявлялись. Несколько часов прошли практически незаметно, и когда Бетховен, поблагодарив своего учителя, собирал вещи, Сальери был почти готов удивиться. Ему казалось, что уже не поздний вечер, а всё ещё шесть-пять часов, так сильно он был поглощён музыкой и своими раздумьями. Но время абсолютно точно показывало девять, да и на виски давило лёгкой усталостью, напоминая о необходимости отдыха. Капельмейстер, готов был уже спуститься со сцены и направиться домой, как услышал сзади себя немного удивлённый голос Бетховена. - Маэстро Моцарт? Как неожиданно и приятно вас видеть! Сальери едва заметно вздрогнул. Моцарт здесь? Опять судьба над ним смеётся, ибо он и без того весь вечер был окружён незримым её присутствием. А теперь, явившись воплоти, Виктория, видимо, решила довершить удар. Обернувшись, он увидел своё наваждение, стоящее рядом со сценой. Свет свечей почти не касался её, но Сальери смог увидеть в глазах девушки плохо скрываемую неловкость и смущение. Значит, она была здесь относительно давно и стала молчаливой зрительницей их урока. Не то, чтобы это был какой-то постыдный поступок, но Виктории всё же следовало заявить о себе. - Мне тоже, поверьте, мсье Бетховен, – впрочем, Моцарт обворожительно улыбнулась и начала говорить так, как если бы всё было в порядке. Сальери не знал, намеренно или нет, но австрийка явно старалась сделать вид, что всё происходит так, как и должно быть. - То, что я сейчас слышала, ваши новые произведения, не так ли? Интересно, весьма интересно. Вы определённо заставите всех о себе говорить! - Мне очень приятно слышать это от вас, маэстро. – Людвиг буквально расцвёл на глазах. Он был одним из тех молодых композиторов, которые уважали Моцарт не столько за то, что она была единственной девушкой в их кругах, сколько за то, что она была действительно одарённым музыкантом, - Я как раз устраиваю академию на следующей неделе. Думаю, вам будет интересно посмотреть. - Обязательно загляну, - легко и воодушевлённо пообещала Виктория, и Бетховен вежливо откланялся, сославшись на то, что ему ещё необходимо внести нужные исправления. Моцарт и Сальери остались в зале одни. Повисла неловкая тишина. Сальери знал, что австрийка смущена, но также он знал, что уходить та никуда не собирается. Она всё также стояла напротив, прижимая к себе ноты, как будто пытаясь защититься ими. Забавно. Наконец, придворный композитор сдвинулся с места, медленно сокращая расстояние между ними. Звук его шагов гулко раздавался в зале. Моцарт замерла, молча наблюдая за его движениями, но не смея сдвинуться с места. Лишь крепче сжала нотные листы. - Давно вы здесь? – спросил капельмейстер спокойно и бесстрастно. Его взгляд холодно и немного свысока взирал на конкурентку, Сальери давал понять, что не упустил из виду тот факт, что Виктория беззастенчиво подглядывала за ним и его учеником. Но Антонио не Бетховен, и прыгать вокруг неё в восхищении он не собирается. Плевать, что сердце кричит совсем об обратном. - Почти всё ваше занятие, - созналась Моцарт, неловко потоптавшись. Но при этом извинений не последовало. Несмотря на всю прямоту ситуации, австрийка продолжала делать вид, что всё так, как должно быть. Сальери сузил глаза. - Разве вы сейчас не должны заниматься своей оперой? – поинтересовался он, остановившись прямо напротив Виктории. До премьеры «Похищения из Сераля» действительно оставалось всего несколько дней. Композиторы в такое ответственное время порой вообще не выходят из дома. К его удивлению на щёках Моцарт проступили красные пятна, а сама она смущённо опустила глаза: - Моя опера готова. А я…я просто пришла сюда, чтобы сыграть свой новый концерт, и…и остальное вас совершенно не касается. – спохватилась Виктория к середине своей бессвязной речи, в одно мгновение ставшая странно робкой и смущённой. Видно было, её концерт, вещь совершенно личная и сокровенная для неё, но словно незримый дьявол тянул её за язык, заставляя австрийку поведать это обстоятельство Сальери. Итальянец удивлённо приподнял брови, наблюдая, как бессильно опустились руки Моцарт с нотными листами. - Хорошо, – неторопливо проговорил он, обращая свой взор вновь на своё наваждение. – Но вам всё же не стоило стоять в зале так долго, вы могли хотя бы заявить о себе. - Простите. – Выдохнула Виктория, попытавшись улыбнуться. – Я не хотела помешать, просто… Она внезапно замерла, всматриваясь куда-то в пространство, словно поймав обрывок какой-то важной мысли. Сальери терпеливо дождался, пока пройдёт минута её нерешительности, прежде, чем услышать: - Сальери, вы знаете, вы просто превосходный педагог. – Моцарт смотрела непривычно серьёзно, прямо в глаза, когда говорила эти слова. Антонио показалось, что от этого внимательного взгляда и от этого твёрдого, низковатого голоса, сердце в грудной клетке пропустило удар. Да, ему уже не раз говорили о его способностях к преподаванию, капельмейстер прекрасно знал и оправдывал свои возможности. Для него не было новостью услышать эту фразу. Но услышать её от Моцарт он почему-то не ожидал. Почему-то из её уст она звучала как-то особенно, непривычно, по-новому. Что-то в осознании того, что его соперница, непревзойдённый гений, считала так, приоткрывало занавес к чему-то новому, неизведанному. Постепенно раздражение сменилось на любопытство. - Вы, в самом деле, так считаете? – тихо и немного хрипло спросил Сальери. Только сейчас в голову пришла мысль, что они стоят достаточно близко друг к другу, композитор может тщательно рассмотреть каждую чёрточку лица Виктории. Осознав это, капельмейстер сделал пару шагов назад, почти невесомо. В пламени свечи он выхватил мелькнувший в глазах Моцарт огонёк еле заметного разочарования. Или это просто игра его воображения? - Абсолютно, - с улыбкой кивнула, наконец, Амадея. – Я вам даже немного завидую. - Но вы тоже преподаёте, Моцарт, - немного растерянно произнёс Сальери, пока австрийка не спеша шла к клавесину, - Причём, достаточно успешно, насколько я могу судить. - Вы меня переоцениваете, Сальери, - Виктория на миг отвлеклась от раскладывания на пюпитре нот, повернувшись к своему сопернику и весело ему улыбнувшись. – Мне не хватает иногда терпения, я легко выхожу из себя. А вы всегда такой сдержанный, спокойный. Вы никогда не сорвётесь на своего ученика, вы всегда дадите ему дельный совет, направите в нужное русло. Вы действительно способны выявить нераскрытый потенциал. Я хотела бы уметь также. Антонио застыл. Происходящее казалось странным. Ему с трудом верилось, что такой человек, как Моцарт, может действительно восхищаться им. Ведь такие вещи, пусть и были важны, но казались сущей мелочью, по сравнению с её гением. И всё же Виктория открыто восторгалась им, признавая его, как равного, а в чём-то и превосходящего её маэстро. Сальери было особенно приятно осознавать это, и в то же время он понимал, что есть вещи лучше, совершенней. И одна из таких вещей терзала его душу уже не первый месяц. - Это малое, по сравнению с тем, что умеете Вы, - тихо сказал итальянец, почти необдуманно, не успев уследить момент, когда слова сорвались с языка. Почти сразу же после этого, он развернулся, и покинул зал, чтобы не мешать Моцарт. А может быть, он просто боялся того, что его последняя фраза была услышана. Шумный бал. Всё вокруг словно потонуло в ослепительном блеске, сиянии свеч, разговорах придворных. Чествование удачной постановки «Похищения из Сераля» в самом разгаре. Со всех сторон слышался весёлый говор, кокетливый смех и шипение пузырьков в бокалах. Прекрасная музыка, игравшая в зале, только усиливала общее приятное впечатление. Сальери не принимал участие во всеобщем празднестве. Прислонившись к мраморной колонне в тёмном углу, он мрачно наблюдал за происходящим. Шипение пузырьков от шампанского, казалось, было единственным безнадёжным звуком вокруг него. Даже отзвуки музыки едва долетали до того места, где стоял композитор. Услышав краем уха отрывок одной из арий «Похищения…», итальянец болезненно поморщился, словно эти самые звуки только что оцарапали ему сердце. Сегодня, услышав всю оперу целиком, Сальери словно увяз в бесконечной гармонии, узнав историю от начала до конца, он полностью проникся ей, позволил музыке проникнуть вглубь себя и вывернуть душу наизнанку. Те отрывки, которые он слышал на репетициях, и раньше казались ему гениальными и необычными, но сейчас они приобрели новую особенную целостность. Убийственная гармония скользила везде, куда могла проникнуть. Она была даже в этой комнате, хотя опера уже давно закончилась. Сальери чувствовал её, восхищался и был болен ей. Как одна хрупкая худенькая девушка могла создать всё это? Поискав немного глазами, Антонио без труда нашёл в толпе Моцарт. Она чётко выделялась из всеобщего окружения ярким платьем и резкими движениями. Композитор вела себя совсем иначе, чем накануне: была весела, смела и развязна. Ощущая себя хозяйкой положения, Виктория позволяла себе порой чересчур дерзкие поступки, но придворные молчали, зная, что император благоволит австрийке. Девушку уже окружила свита из поклонников, поспевающих за ней повсюду, не упускающих из виду не одно её действие. Моцарт сегодня была в центре внимания; вертелась во всех важных кругах, принимала ухаживания, посмеивалась над чопорными дамами и просто бесконечно веселилась, крутясь на месте волчком или заливисто смеясь. Она была словно ребёнок, впервые появившийся на балу и награждённый всеобщим вниманием. Всё это видел Сальери из своего угла. Наблюдая неотрывно за яркой фигуркой, окружённой бесчисленным множеством франтов, он не ощущал ничего кроме грусти, ревности и злости. Единственное, о чём сейчас жалел итальянец, так это то, что он не может покинуть бал так рано. Она была так непозволительно беспечна, весела, жива. В сравнении с ней, композитор ощущал себя основательно погрязшим в тьме собственных тёмных мыслей и зависти. Там, при свете свечей Моцарт находилась удивительно далеко от него, но капельмейстер не мог быть ближе, даже если бы сделал шаг вперёд. Она была недосягаема, как и её музыка. Сальери мог только с болью наблюдать за ней из темноты, ловить каждый её жест, взмах руки, и, околдованный сегодняшним представлением, он мог позволить себе те мысли, которые так старался спрятать раньше. Но только как, всё же, эта фрейлейн создаёт такую гармонию… - герр Сальери, вот вы где! А я вас повсюду ищу! – Моцарт возникла перед ним, словно из ниоткуда, весёлая, счастливая и немного подвыпившая. Из-за её внезапного появления те грустные мысли, в которые был погружён капельмейстер, безвозвратно канули в забвение. Одним своим присутствием она разрушила окружавшую Сальери спокойную тишину, но при этом, воздух вокруг будто бы стал теплее на несколько градусов. - Ищите? – Антонио чуть прищурился, награждая Викторию внимательным взглядом. Мимо прошёл слуга с подносом, и композитор поспешил поставить туда опустевший бокал. - Именно. Я еле углядела вас здесь, вы словно спрятались от всех остальных. Вам не нравится приём? – Моцарт чуть наклонила голову и посмотрела на него с искренним любопытством. Она словно стремилась узнать итальянца настолько хорошо, насколько это было возможно, словно тот был загадочной, но интересной книгой, которую хотелось прочитать. А может, так всё и происходило? На этом балу всё было и могло казаться иначе, чем всегда. Сальери совсем недавно услышал самую лучшую оперу из всех, которые ему когда-либо приходилось слушать, и всё ещё находился под впечатлением, достаточным, чтобы поддаться очарованию этого вечера. К слову сказать, странно, что Моцарт не спросила его мнения о своей опере. Оно не имеет для неё значения? Или же просто Виктория увлечена сейчас совсем другим…? - Я не очень люблю быть окружённым большим количеством людей, - Сальери вспомнил о том, что нужно отвечать, уже тогда, когда Моцарт собиралась повторить свой вопрос. Эта неловкая пауза породила внутри итальянца смущение и раздражение. – В тишине спокойней. И, пожалуй, вы правы, сегодняшний вечер действительно немного утомителен. - Может, у меня получится сделать его немного веселее? – Карие глаза девушки лукаво блестели в темноте. Сальери пытался угадать, что у этой авантюристки на уме. Ведь это же Моцарт, она могла сделать всё, что угодно, особенно сейчас. Оставила же компанию своих преданных поклонников и блеск шумного зала, чтобы найти его в тишине. Но почему-то именно это обстоятельство порождало в душе Сальери какое-то мрачное и отчасти злорадное удовлетворение. - Вы можете попробовать, – хмыкнул он, не скрывая своей заинтересованности. Виктория собиралась сказать ему что-то ещё, но в этот самый момент в зале зазвучали первые звуки полонеза, призывая всех к танцу. - О, вот и оно. Собственно, я как раз собиралась спросить: герр Сальери, не хотели бы вы потанцевать со мной? – Моцарт присела в полушутливом реверансе, весело посмотрев на композитора, впрочем, застыв в ожидании. Сальери замер, обнаружив, что ему нечего сказать ей в ответ. Он совсем не ожидал этого от неё, хотя, казалось бы, успел приготовить себя ко всему. Но Моцарт, которая совсем недавно была так далеко от него, а теперь стояла так близко, хотела танцевать с ним. Именно с ним, а не с теми франтами, которые весь вечер ухаживали за ней и пытались добиться её внимания. Сальери умел танцевать, конечно, однако не очень любил это делать. Танец – это всегда не просто танец. Но Виктория стояла сейчас перед ним и терпеливо ожидала ответа, хотя полонез уже давно начался. Она сама сделала шаг ему навстречу, и капельмейстер не был в состоянии отказать ей. Просто не мог. - Как скажете, фрейлейн Моцарт. – Сальери чуть склонил голову в знак согласия и протянул ей руку. Амадея тут же обхватила его ладонь цепкими пальцами и повела на середину зала: в самое средоточие света, блеска и звука. Как только они оказались там, Антонио поспешил встать правильно напротив Виктории и заложил руку за спину, сжав другой ладонь девушки. Сердце на миг резко подскочило, когда его пальцы коснулись кожи столь желанного и одновременно запретного тела, но задуматься над этим не было времени: Виктория начала движение, ведь мелодия уже играла, да и танцевали они не одни. Сальери чувствовал, как взгляды гостей обратились на них, буквально слышал их тихие разговоры и сплетни, связанные с ними. Но сейчас, вдали от них, рядом с Моцарт и в окружении музыки, он словно забыл обо всём этом и о репутации, которую не так давно хотел яростно оберегать. Амадее было всё равно и ему, внезапно, стало всё равно тоже. Даже музыка была её, только к середине танца Антонио догадался, что полонез был одним из моцартовских произведений. Но теперь это не вызывало в нём внутреннего диссонанса, как раньше. Её музыка лишь создавала атмосферу, которая окружала их с каждой минутой всё больше. Танец – это всегда не просто танец. Происходящее сейчас будто напоминало разговор между ними. Таким разговорам не нужны слова, достаточно взглядов, мимолётных жестов и музыки, невесомо проникающей в самую душу. Виктория смотрела прямо в глаза, весело улыбалась и словно пыталась сказать что-то важное, то, что не получилось бы сказать в обычных обстоятельствах. Сальери ловил эти незримые знаки и позволял ей увести себя в этот маленький мир танца. Боль и зависть, терзающие его изнутри, забылись на мгновение, уступив место чему-то новому. Важным было только присутствие гениальной Моцарт рядом, которая показалось ему теперь невероятно близкой - осталось только дотронуться рукой. И он дотрагивался, аккуратно касался её руки, боясь сделать что-то не так. Но всё было идеально, если можно было верить душевному подъёму в груди и счастливому лицу Виктории. Когда они остановились, а музыка закончилась, всё наваждение, как вуаль, спало с них. Сальери в недоумении хлопал глазами, пытаясь осознать, что же всё-таки только что произошло. Моцарт, всего лишь секунду назад стоявшая перед ним, уже пружинистой походкой шла в противоположный конец зала и вновь казалась ему далёкой и недосягаемой. Композитор поспешил вернуться в безопасную темноту угла, по пути досадуя на собственное участившееся сердцебиение. Но как итальянец не пытался привести себя в порядок, ему пришлось признать, что этот танец всё-таки изменил что-то в нём. Уже можно было вполне покинуть бал, сославшись на усталость, но теперь капельмейстер этого не хотел. Напротив, вспомнив о своей навязчивой болезни и о музыке, что так легко завладела его душой и сердцем, Сальери понял, что невозможно больше было бежать от вопроса, мучившего его всё это время. Он обязан был спросить. Итальянский композитор обнаружил свою главную соперницу в одной из комнат дворца, которая никак не была связана с залом, где проходило основное торжество. Где-то к середине праздника Моцарт исчезла, и Сальери потратил достаточно много времени, чтобы отыскать её. Виктория с мечтательной улыбкой изучала старенький, но ещё вполне пригодный для игры клавесин. Видимо ей надоела вся эта суматоха и шум праздника, и наступил тот момент, когда захотелось насладиться одиночеством вдали от суеты и придворных. Стоя рядом с инструментом, Амадея совершенно интуитивно опускала пальцы на клавиши, даже не особо задумываясь над тем, что играет. Подчинившись собственным эмоциям и чувствам, она настолько увлеклась процессом, что не заметила мелькнувшую в дверном проёме тень. Сальери остановился, с наслаждением вбирая в себя звуки новой импровизации. Вот так просто вся эта мелодия ломала все основы его мировоззрения, превращала в пепел всё то, во что он верил раньше. Антонио всегда думал, что все вещи, даже музыка, подчиняются своим законам. Он постигал эти законы с самого детства, в течение долгих лет, пробиваясь к своему успеху ценой долгих трудов и стараний. Моцарт же всё удавалось с лёгкостью, она просто была вне этих рамок и парой взмахов руки создавала нечто прекрасное и необычное. Композитор уже устал искать причины и копаться в себе, но это была та дилемма, от которой зависело слишком многое в его жизни. Он должен был понять, как эта странная девушка создавала такую живую музыку, в чём был её секрет. Ведь она, словно ангел, прибыла в Вену, чтобы донести до них всех музыку небес. Амадея…Любимица Бога. Забавно, как судьба любила связывать вместе некоторые вещи. Сальери покачал головой, отгоняя очередной поток ненужных мыслей, связанных с этим наваждением. Задать этот вопрос – означало признаться в своём бессилье, признать поражение в их негласном соперничестве. Но более так продолжаться не могло, Сальери устал от своих страданий, всё чаще его бросало из крайности в крайность и, в конце концов, могло случиться нечто ужасное, непоправимое. Он уже чувствовал, как тянут его в пропасть зависть, злость и непонимание. Здесь, пока они одни, можно было задать этот личный, сокровенный вопрос. Никто не узнает об этом. Мелодия, подобно маленькой птичке, порхала над клавесином и просто не могла быть разрушена. Сальери не двигался с места, стараясь не мешать даже одним неосторожным вздохом. Как опытный и чувствующий композитор он слышал нотки слепого отчаяния и некой волнительной тайны, что пронизывали мелодию насквозь. Моцарт всегда была откровенна в своей музыке, особенно сейчас. Антонио чувствовал, что девушка находится в тупике, что хочет сказать что-то важное, но не знает как. Осознание этого порождало в нём трепещущее любопытство, но не успел капельмейстер до конца понять отчаянную просьбу этой мелодии, как Виктория подняла взгляд и заметила его. Сальери отчётливо увидел, как она вздрогнула и, кажется, даже отшатнулась от инструмента. Ему на мгновение стало ужасно стыдно за то, что он застал Моцарт здесь, когда она хотела побыть одна, наедине со своими мыслями. Но тягучая боль внутри напомнила, зачем итальянец вообще решился искать эту необычную девушку. - Сальери?! Вы…прошу прощения, я не заметила, как вы вошли, - ошеломлённо проговорила Виктория. Через секунду она поморщилась, словно досадуя на собственное изумление, и сделала усилие над собой, чтобы вернуть лицу обычное весёлое выражение. Кажется, Амадея стыдилась проявлений своей слабости. – Честно говоря, мне показалось, что вы уже давно покинули бал. Сальери покачал головой, осторожно приближаясь к австрийке на пару шагов. Та фальшивая беззаботность, с которой она пыталась загладить произошедшую неловкую ситуацию, больше походила на знак безвыходного отчаяния, словно её только что загнали в угол, и Моцарт всеми силами искала лазейку для побега. Всё это, несомненно, только усложняло ситуацию. Сальери чувствовал смущение и не знал, как обратиться к ней со своим вопросом. - Кстати, я совсем забыла, что хотела сегодня у вас спросить, - наконец, Виктория нашла своё спасение в полной смене темы, - Вам понравилась моя опера? Антонио замер, вспомнив о прошедшей премьере, о своём восхищении, о множестве похвал и поздравлений, что вызывали в нём удушающую зависть. Моцарт всё-таки не забыла о нём, ей было важно его мнение. Композитор смотрел на неё сейчас и понимал, что не сможет ей солгать. Она гений, гений необыкновенный и совершенный, чья музыка не оставляет равнодушным никого, даже его. Особенно его. - Ваша опера была выше всяких похвал, – тихо произнёс Сальери, пользуясь тем, что в комнате они одни и слышать его может только Моцарт. Это были слишком личные, слишком сокровенные слова, чтобы доверять их другим. – Впрочем, как и то, что вы играли сейчас, - немного помедлив, добавил итальянец. Комната была освещена не так ярко, как зал, но всё же придворному композитору показалось, что Виктория побледнела. Австрийка никак не ответила на его слова, только задумчиво посмотрела на клавесин. Подойдя к инструменту, она почти невесомо коснулась пальцами клавиш, задумчиво сыграв несколько аккордов, которые, можно было поклясться, только-только возникли в её голове. Сальери, как заворожённый, неотрывно наблюдал за движениями её рук. Словно струна лопнуло терпение в его душе, и капельмейстер сам не заметил, как оказался рядом с клавесином. - Скажите мне, как вы делаете это? – Быстро проговорил Антонио, будто был в бреду. Вцепившись руками в спинку клавесина, он жадным, полубезумным взглядом смотрел на Моцарт. Та подняла голову и удивлённо посмотрела на него. Осознание того, что их отделяет лишь инструмент, и не будь его, неизвестно, что могло бы произойти, стало внезапно кристально ясно для них обоих. – Объясните, как вы создаёте такую совершенную музыку? В чём ваш секрет? Я столько всего сделал, столько перепробовал, чтобы хоть на шаг быть ближе к Вашему таланту, но ничего не получается! Это не даёт мне покоя ни днём, ни ночью. Я медленно схожу с ума… - отойдя от инструмента, Сальери обхватил руками голову, вцепившись себе в волосы. Ему показалось, что сейчас всё внутри разорвётся от вспыхнувших в мгновение зависти и боли. Слова, которые он только что наговорил, набатом звучали в ушах, и Антонио было страшно за них. За весь этот срыв, за всё то, что успела подумать о нём Виктория. Но он больше так не мог, было очень больно, очень… Когда круги в глазах перестали мелькать и к Сальери вернулась ясность мысли, он вновь поднял глаза на Моцарт. Капельмейстер уже готов был извиниться за всё произошедшее, но австрийка всем видом показывала, что ей не нужны его извинения. В её взгляде сквозило некое сочувствие и…понимание? - Я такой же композитор, как и вы, Сальери, - тихо, но твёрдо произнесла она, не отводя глаз. – Не может такого быть, чтобы моя музыка так сильно мешала вам жить. Я не настолько гениальна. Нет, не настолько. Больше. Намного больше. - Я не знаю, как такое вообще происходит и что со мной, - начал Антонио с какой-то странной смиреной обречённостью, что испугала даже его, - Но я был предельно честен с вами. Мне кажется,…у вас есть какой-то секрет, какая-то тайна, что помогает вам создавать такую музыку. Мне кажется, узнай я её, я смог бы создавать не хуже, так же, как и вы. Я знаю, что это эгоистично, но прошу вас: Помогите мне. – Боже, как много мольбы было в его голосе. Сальери совсем от себя этого не ожидал, но, честно сказать, всё происходящее этим вечером шло вразрез его ожиданиям. Он и так уже ощущал, как раздавлена его гордость. Какой смысл спорить теперь? Моцарт на минуту склонила голову, задумавшись, а затем улыбнулась, озарённая новой идеей. Убрав пальцы с клавиш, девушка внимательно посмотрела на своего побеждённого соперника и задала весьма странный вопрос: - Скажите, Сальери, когда вы садитесь за инструмент, чем вы играете? Антонио удивлённо взглянул на неё, пытаясь понять, в чём подвох. Фраза, сказанная Викторией, звучала как сущий абсурд, и он всё ждал, когда та рассмеётся над собственной шуткой. Однако австрийка не смеялась и лёгкая улыбка, что была на её лице, являлась скорее больше заинтересованной, чем насмешливой. Наконец, повторив про себя несколько раз её вопрос и не дождавшись никаких намёков на шутку, Сальери решился ответить: - Руками, конечно же. Амадея кивнула, словно эти слова подтвердили какой-то важный, одной ей понятный довод. Обойдя клавесин, она медленно, совершенно без страха, приблизилась к Сальери. Тот замер, не отрывая взгляда от своего наваждения. - Вот именно, вы играете руками. А надо играть сердцем, - её тихий, низкий голос, звучащий так близко, опьянял не хуже крепкого вина. Виктория лишь на миг коснулась рукой его груди, где должно было находиться сердце, но этот жест вызвал целую бурю эмоций внутри. На мгновение показалось, что это волшебный сон и сейчас Сальери проснётся в своей постели. Их близость и важность момента создавали в голове какой-то туман, что не пропускал доводы разума. Но прежде, чем композитор смог до конца осознать происходящее, Моцарт покинула комнату, и он в который раз остался один. Яркое пламя камина освещало рабочий кабинет Антонио Сальери. Несмотря на позднее время суток, было зажжено всего несколько свечей на столе: композитор не любил много света, из-за него больно резало глаза. Почти весь прошедший день музыкант провёл в своём кабинете, он пытался сочинять. Слова Моцарт всё ещё чётко звучали в его голове, и Сальери всеми силами старался следовать им. Однако главная проблема заключалась в том, что капельмейстер совсем не понимал их смысла и сколько не размышлял над ними, а ни к чему новому не приходил. В результате чёрное перо, что до этого бегало над нотными листами, остановилось, а Антонио едва не взвыл от досады, оглядывая свою двадцатую по счёту попытку. Сколько он не бился, а ничего не изменялось, ноты всё оставались такими же нотами, строгими и последовательными, а сам звук сухим и безжизненным, как раньше. Не то, всё не то! Листы бумаги отправились в огонь, а сам Сальери, зарычав от досады, ударил кулаком по столу. От встряски опрокинулась чернильница, испачкав оставшиеся нотные листы, но на данный момент итальянцу было всё равно. Обхватив руками голову, Антонио тяжело вздохнул, едва справляясь с нахлынувшим отчаянием. Что он делал не так?! Почему даже после того, как Моцарт дала ему совет, всё равно ничего не выходит? Иногда Сальери казалось, что Виктория так посмеялась над ним. Решила выставить на смех своего извечного противника, понаблюдав, в каком жалком состоянии он предстал перед ней. Но тогда музыкант вспоминал тот тихий, низковатый голос, честный взгляд медовых глаз и понимал, что Моцарт говорила серьёзно, от всей души. Именно так она всё и понимала. Но как должен был понять он, Сальери? "Вы играете руками. А надо играть сердцем". Антонио рывком поднялся со стула и заходил кругами по комнате, пытаясь ещё раз осознать значение этих загадочных слов. Играть сердцем…логически придворный композитор не мог представить, как такое вообще возможно делать, но если отбросить логику…В голове яркими вспышками проносятся воспоминания о каждом концерте Моцарт, каждом её музицировании. В любом своём произведении Виктория играла то, что думала, искренне, совершенно не стесняясь того, что подумают о ней другие. Для Сальери это не было секретом и раньше, но сейчас обрело новый смысл. Неужели в этом и есть вся суть? Не задумываться, наплевать на общественное мнение, следовать своей мимолётной мысли? Важно только то, что здесь и сейчас? Капельмейстер неодобрительно покачал головой, на секунду остановившись. Вряд ли это выход, он не сможет также, так просто отбросить всё придворное общество и свою репутацию. В конце концов, он выстраивал свою жизнь по кирпичикам в течение долгих лет. Итальянец привык, что его музыка подчиняется логике, что всё в ней должно быть правильно выстроено. Даже когда композитора посещало сильное вдохновение, и муза не отпускала, он всегда много раз делал исправления позже, чтобы мелодия не только хорошо звучала, но и нравилась публике. Сальери просто не мог позволить своим чувствам взять вверх в этом деле. Деле великом и важном, по его мнению. Дай он сердцу затмить разум, и все его настоящие эмоции перейдут на ноты, а Антонио не мог это допустить. Это всё равно, если бы герр придворный композитор вздумал бы рассказывать всему придворному обществу свои самые сокровенные тайны. Недопустимо. Так он думал. Но всё же… Сальери остановился посередине комнаты. В своей теории итальянец забыл об одной маленькой детали: не каждый человек мог слышать музыку так, как слышал он. Или Моцарт. Или другой чувствующий композитор, коих было не так много при дворе. И даже слыша мотивы, нельзя было сказать точно, какое послание зашифровал в своих нотах музыкант. Сальери прекрасно видел это в тот злосчастный вечер, когда стал невольным свидетелем импровизации Моцарт. Тогда девушка, несомненно, несла мелодию прямиком из своего сердца, однако Антонио так и не смог понять, что хотела сказать Амадея. Да, ему не хватило совсем чуть-чуть, чтобы понять, но всё же… Антонио медленно подошёл к своему столу. Всё это время он упрямо отказывался меняться, пробовать сочинять по-новому. Но если на этот раз сдаться? В любом случае, разве уже будет хуже? Сальери прикрыл глаза, позволяя своему сердцу раскрыться. Наконец капельмейстер позволил себе прислушаться к тому, к чему был глух последние месяцы. К чему отказывался прислушиваться так долго. И что считал ужасной, постыдной болезнью. Но теперь он слушал, внимал и верил тем новым и неожиданным ощущениям, нахлынувшим подобно водопаду. Они словно открыли второе дыхание внутри Сальери, и тот почувствовал совершенно новый, доселе неведомый ему порыв писать. Совсем не так, когда итальянец создавал свои прежние концерты или оперы. Распахнув глаза, Антонио быстро сел обратно за стол. Отыскав последние чистые листы, капельмейстер нетерпеливо схватил своё чёрное перо. Не прошло и минуты, как на линейках запестрели новые ряды нот, которые впоследствии уже не стали пищей для огня. Спустя несколько месяцев вся Вена бурлила и стояла на ушах. Ещё бы, ведь сам знаменитый герр придворный капельмейстер Его Величества после долгого затишья собирался давать концерт в Бургтеатре. Ради этого знаменательного события все билеты были почти сразу скуплены подчистую, приглашены практически все музыканты города, и только сам император не смог присутствовать по причине недавнего отъезда по делам страны. Интерес подогревали разговоры публики: поговаривали, что герр придворный капельмейстер не просто так устроил такой масштабный концерт, он нашёл что-то новое в своей музыке, что хотел показать другим. Сальери внешне оставался невозмутимым и спокойным, как и всегда, но внутри у него бушевал ураган. Противоречивые чувства охватывали: итальянец знал, что в этот вечер делает шаг в пропасть неизвестности, однако что-то внутри вселяло уверенность. Впервые за очень долгое время Сальери действительно был уверен в своих произведениях и чувствовал, что готов представить их публике. Он бросил короткий взгляд на сцену, где усаживались музыканты. Капельмейстеру с самого начала хотелось исполнить этот концерт с помощью оркестра, хотя редко композиторы демонстрировали свою музыку таким масштабным и помпезным способом. Но Сальери чувствовал, что эти композиции должны были прозвучать именно так, поэтому позволил себе такую вольность, после которой его вполне могли обвинить в излишней заносчивости и гордыне. Обведя взглядом зал, он нашёл на одном из зрительских мест Моцарт. Почему-то она не захотела сидеть в отдельной ложе, где расположились остальные композиторы. Девушка предпочла сидеть в партере, затерявшись в основной массе зрителей, но Антонио сразу нашёл её, ведь Виктория села с краю, неподалёку от сцены. Композитору было хорошо её видно, ведь австрийка помимо этого постоянно вертелась на месте, так или иначе, привлекая к себе внимание. Встретившись взглядом с Сальери, Моцарт приветливо подмигнула ему и чуть склонила голову набок. Большего она сделать не могла, так как сидевшие рядом соседи по ряду с радостью могли раздуть из этого новые сплетни. Сальери приветливо кивнул ей в ответ, слегка улыбнувшись девушке, и даже не попытался остановить себя. Её незримая поддержка весьма вдохновила его, поэтому итальянец не хотел делать вид, что для него это не имеет значения. Наоборот, капельмейстер был благодарен своей сопернице и по совместительству личному наваждению за то, что она пришла в этот вечер на его концерт. Наконец, настал тот момент, когда нужно было начинать представление. Поправив воротник и вдохнув поглубже, Сальери направился к сцене. Каждый шаг сопровождался громким ударом сердца, пока он шёл. Страх и волнение неприятно защекотали горло, когда композитор поклонился публике. А когда Антонио взмахнул дирижёрской палочкой, ему показалось, что даже этот жест отразился в зале напряжённым вибрированием. Но когда музыканты заиграли, Сальери ощутил долгожданный покой. Его музыка, наконец-то, звучала как надо, проникала в сердца своих слушателей и подчиняла их себе. Итальянец почувствовал небывалый прилив гордости за свои творения. Это была всё ещё его музыка, с его стилем и его приёмами, но она была не просто торжественной и красивой, она была живой. В ней было всё, что тревожило Сальери в последние месяцы. Много раз перед концертом он спрашивал себя: правильно ли он поступает? Будет ли такое откровение правильным решением, или же простым подражанием. Однако в эти минуты, когда музыка звучала не только для зрителей, но и для него самого, Сальери ощущал внезапно нахлынувшую уверенность и чувство, похожее на эйфорию. Это были его творения, полностью его создания и они были совершенны, идеальны по своей гармонии. Композитор отмечал появившуюся в мелодиях резкость и порывистость, которых не наблюдал за собой раньше, но они отнюдь не портили произведения. В этот вечер не было ничего, что могло испортить его музыку. Впервые после приезда Моцарт Сальери ощущал то, чего не мог добиться раньше. Он был абсолютно доволен. Когда капельмейстер вновь оборачивался к публике для поклона, на миг ему показалось, будто время остановилось. Будто и не прошло несколько часов с момента начала, будто не он только что активно дирижировал перед оркестром. Настолько Антонио ощущал в своей душе эмоциональный подъём и прилив сил. С радостью итальянец наблюдал на лицах своих слушателей именно то, что наблюдал на концертах Моцарт – осознание прекрасного, проникновение до глубины души. Это и стало главным подтверждением победы Сальери над самим собой. А эти лица стали самой главной наградой. Как только закончились аплодисменты, поклоны и последние благодарности началось нечто невообразимое. Сальери окружили со всех сторон, его поздравляли, его восхваляли, кто-то из зрителей объявил, что устраивает бал в его честь. Антонио благодарно принимал их поздравления, похвалы, кивал в ответ на комплименты и чувствовал полное удовлетворение. Гордость его торжествовала, и внешне Сальери был рад такому успеху, но мысленно он был далеко. Мысленно композитор вновь и вновь возвращался к отзвучавшему концерту, ко всем прошедшим до этого дням, складывал картинки воедино, осознавал, кому обязан таким успехом. И пусть публика сегодня его славит, это не первый вечер, когда Сальери добивается признания. Но этим вечером он смог покорить самого требовательного слушателя. И этим слушателем был он сам. Наконец-то капельмейстер понял тот секрет, который не давал ему покоя столь долго и, возможно, спас от ужасной катастрофы. Именно сегодня, именно сейчас тот убийственный яд, что терзал душу так долго, наконец, покидал композитора. Когда Сальери прощался с последними музыкантами, покидавшими сцену, тихий и до боли знакомый голос окликнул его: - Сальери? Только один человек мог обратиться к нему так. Композитор с замирающим сердцем обернулся, чтобы увидеть своё наваждение, стоящее в отдалении. Моцарт смотрела на него со своей фирменной радостной улыбкой, но так и не делала шаги навстречу. На этот раз Сальери не стал дожидаться знака судьбы и сам направился к ней. Он чувствовал, как внутри расползается огромная благодарность и признательность ей. Это и новые другие чувства нахлынули с головой, стоило лишь раскрыть своё сердце и прислушаться к тому, что терзало долгие месяцы. Однако Антонио больше не чувствовал зависти, что до этого разъедала его душу. Чему теперь завидовать, когда они равны? Теперь они оба создают неповторимую музыку и не могут больше называться соперниками, только музыкантами, которые отдали себя самому прекрасному без остатка. Это была такая простая вещь, которую Сальери смог понять только благодаря сегодняшнему вечеру, благодаря её совету, которым Моцарт спасла его, сама того не ведая. - Ваш концерт был прекрасен, - Виктория, как и всегда, говорила честно и открыто, от всего сердца. – Это была абсолютно ваша музыка. Наконец-то вы играли сердцем. Сальери благодарно улыбнулся ей, не зная, как ещё выразить свою признательность. Разве возможно было словами передать всё то, что он чувствовал в этот самый момент? Слишком много эйфории, счастья и радости, казалось ещё секунда, и он захлебнётся ими. - Всё это случилось благодаря вашему совету, - проговорил итальянец, наклонив голову в знак благодарности. – Спасибо за то, что тогда помогли мне. Моцарт вновь улыбнулась, но было в этой улыбке что-то особенное. Она была слишком личной, новой и предназначалась только ему, Сальери. - Люди отмечали в вашей музыке совершенно новую для вас резкость и порывистость, - доверительно произнесла австрийка, придвинувшись чуть ближе, будто посвящала в какую-то тайну. Улыбка её стала игривой, - Они говорили, что будто бы вас раздирают душевные страдания, тайная страсть, - она многозначительно приподняла брови, - Это ли вы хотели показать в своей музыке? Сальери не сдержался от смеха, покачав головой. Чего только не придумают люди, право слово. Конечно, он опасался подобных мыслей ранее, но сейчас ему внезапно стало так легко и свободно, что композитор просто не придал этим словам значения. Да и по весёлым искоркам в глазах Моцарт было видно, что та также не воспринимала эти домыслы всерьёз. Она – вот кто был важен прямо здесь и сейчас, та, кто открыла ему совершенную музыку и помогла выбраться из тьмы, в которой он блуждал всё это время. Гений, чьи мелодии касались самых глубоких струн души Сальери, так или иначе меняя его жизнь. Раньше он гадал, в какую сторону именно, а сейчас осознал, что всё-таки в лучшую. - А вы, Моцарт? – спросил Антонио с улыбкой, вспомнив о той самой импровизации с того судьбоносного приёма, - Что вы хотели сказать в той мелодии? И о, чудо! Лучистая улыбка неожиданно погасла на лице Виктории, а взгляд её стал непривычно задумчивым. Сердце итальянца испуганно сжалось, когда он увидел такую перемену. Ему показалось, что он чем-то расстроил её, а если это было так, то, внезапно понял Антонио, тогда и его вечер будет безнадёжно испорчен. Ведь весь его сегодняшний триумф связан с Моцарт, и Сальери чувствовал, что остаётся какое-то незаконченное обстоятельство, что-то, что он должен был решить по отношению к своему наваждению, преследовавшему его последние месяцы и это что-то точно не относилось к тому, чтобы обидеть и разозлить. И если Виктория сейчас опять развернётся и уйдёт, то всё внутри Антонио разобьётся в крах, на тысячи осколков, которые он уже никогда не соберёт. Мысль эта стрелой пронеслась в голове композитора, но прежде чем он успел сказать хоть что-то, что угодно, лишь бы исправить свою оплошность, Моцарт порывисто спросила у него, посмотрев прямо в глаза глубоким взглядом, проникшим в самую душу: - Сальери, позволите ли вы мне сделать одну глупость? – и прежде чем итальянец успел сказать хоть слово в ответ, он почувствовал губы Моцарт на своих губах. В этот момент все мысли мгновенно вылетели из его головы. Весь мир словно исчез вокруг, будто его и не было никогда, а сам Антонио невольно прикрыл глаза, поддавшись происходящему. Исчезло всё: яркий свет зала, который сегодня в первый раз не причинял Сальери никакого неудобства, исчез пустующий зал, сцена с инструментами, недавнее ликование и триумф. Оставалась только Виктория – это желанное, сводящее с ума наваждение, сосредоточившее в себе весь мир в эти секунды. Она целовало его пылко, отчаянно, а в душе Сальери бушевал ураган от осознания происходящего и от внезапного трепета, от которого по телу пронеслась волна мурашек. Сердце стучало галопом в грудной клетке, а Антонио внезапно понял, что именно это он и должен был сделать. И должен был сделать ещё раньше, чёрт возьми, но раньше его чувства были наглухо заперты под семью замками в соответствие с требованиями общества, в котором он жил. Но вот появилась она, необычная девушка-композитор из Зальцбурга и одной своей музыкой, одним своим советом проникла без приглашения туда, куда Сальери не разрешал приходить никому. Виктория Амадея вновь заставила его сердце биться, а его самого жить – это-то Антонио и не желал слушать все прошедшие месяцы, и именно это легло в основу его сегодняшней музыки. Всё вернулось на круги своя, когда Моцарт неспешно отодвинулась от него, медленно открывая глаза. Так странно, композитору показалось, что она слишком быстро завершила свой поцелуй, будто боялась того, что делала. Глупость…неужели австрийка думала, что этот поступок не должен был ничего значить для Антонио? Очень даже вероятно, ведь своим ранним поведением он и не оставлял ей других мыслей. Сальери стоял, как вкопанный, не сводя с неё взгляда, не зная, как опровергнуть её предположения, как объяснить свои эмоции. Для него самого всё было в новинку: совсем недавно он и слушать не хотел о каких-либо чувствах по отношению к Виктории, а теперь боялся просто так её отпустить. Она сама пришла к нему, она была так близко… - Сальери…- внезапно услышал он тихий голос Моцарт, полный смущения, - Простите…если что-то не так, если я зашла слишком далеко, просто я… На этот раз Антонио не стал дослушивать до конца, а просто резко поддался вперёд и, прижав девушку к себе, требовательно поцеловал её, выражая так свой ответ. Плевать на всё, плевать на всех, пусть он трижды растопчет свою репутацию таким образом, Сальери хотел, чтобы Виктория знала всё. Всё, что он чувствует, всё, что он желает, что он, чёрт возьми, уже не сможет жить без неё. Моцарт замерла на мгновение, изумленная происходящим, однако после композитор с ликованием почувствовал, что ему также страстно отвечают, а чудесные музыкальные руки гения обвивают его шею. И вновь та необъятная радость обхватила всё его существо, но теперь Антонио был согрет осознанием взаимности своих чувств. Сжимая в объятиях так внезапно доставшееся ему сокровище, Сальери знал, что теперь всё будет иначе. Как поменялась его музыка, так поменяется и жизнь, ведь его личное наваждение сейчас рядом с ним, мужчина ощущал громкий стук её сердца, бившегося в унисон с его собственным. Нехотя, но Сальери прервал поцелуй, впрочем, не размыкая объятий. Глядя в эти прекрасные карие глаза, композитор понимал, что у них ещё будет достаточно времени на новые поцелуи, и понимание этого порождало в душе итальянца удовлетворение. Теперь он донёс музыку от своего сердца и услышал такую же мелодию в ответ. А далеко не все люди могли слышать и понимать так же музыку, правильно? Антонио чуть усмехнулся в ответ своим мыслям, всё-таки отпуская из объятий Викторию. - Мадемуазель Моцарт? – тихо, наигранно торжественно произнёс Сальери, чуть поклонившись – Почтенная публика собирается устраивать бал для моей скромной персоны. Не окажете ли вы мне честь сопровождать меня там? – итальянец мягко посмотрел на своё наваждение, протянув ей руку. Моцарт удивлённо склонила голову и взглянула на него: - Вы действительно хотите явиться на это торжество именно в моей компании? – поинтересовалась она, не скрывая удивления и заинтересованности. Антонио понимал причину её сомнений. Он так долго беспокоился о своей репутации, надевал равнодушные маски на своё лицо, что мысль связаться со своенравной девушкой-композитором, имеющей неоднозначную репутацию при дворе, казалась безумной и из ряда вон выходящей. Не говоря уже о том, что скажут остальные, включая Розенберга. Сальери прекрасно знал это, ведь об этом вопил его рассудок последние полчаса. Но после победы над собственными слабостями и признанием своих самых сокровенных чувств, композитор хотел начать жить уже не для публики, а для себя. Ведь он тоже имел право на счастье. А его счастье заключалось в стоявшей напротив него девушке. - Именно, моё самое прекрасное наваждение, - прошептал Сальери, сделав шаг навстречу. И Моцарт больше не оставила его, а доверительно обхватила локоть мужчины, позволив ему вести её на тот самый бал, где их уже наверняка дожидался весь высший свет города. Разрешив теперь сердцу играть свою самую настоящую, живую музыку, Сальери смело шагнул навстречу судьбе. Рассудок скорбно молчал.