До девяти

Цианид убивает человека за девять секунд. Они сидят рядом; пока никто не видит, выуживают из карманов по таблетке и кладут друг другу в рот. Глаза в глаза, прикасаются нежно к губам подушечками пальцев, проталкивают через них крохотные пилюли с отравой. Можно было бы ощутить некую будоражащую интимность, но ее нет. Есть страх. Они едва удерживают разрывающие изнутри крики, слезы и вой в груди. Полисмен разъяснил: как евреев их отправят в лагерь вместе с остальными заключенными. Что ж, они выбирают более короткий путь. Знают: судьба предрешена и так - Эрвин рассказывал, что это за лагеря. Лагеря, из которых не возвращаются, откуда не существует обратной дороги. Они не сводят друг с друга глаз. Смотрят, глотая таблетки, как туго скользит под кожей вверх выпирающий хрящ. Приникают друг к другу лбами и смыкают веки. Раз... Захари разодрал коленку, протер штаны и порвал сразу в нескольких местах, упав с велосипеда. Мать точно рассердится, что он пошел играть сразу после синагоги в выходной одежде, но об этом он особо не думал. Спешил догнать друзей, которые уже подъезжали к парку вниз по улице. Веяло ранней зимой, первыми холодами; он старался не обращать внимания на пронизывающий ветер, ускоряя свой бег. Благодаря высокому росту - даже слегка нелепой долговязости - и длинным ногам, бегать у него всегда получалось лучше остальных ребят. Мама часто подшучивала над тем, что ему впору участвовать в Олимпийских играх, но он знал, что для таких, как они, это не больше, чем фантазии. Захари отвлекся и сам не заметил, как случайно влетел в девочку на лужайке. Она не устояла на ногах и упала, и сам он тоже свалился сверху. Ее подружка сразу закричала и оттолкнула его, как какого-нибудь маньяка. - Что ты наделал? Тут же так грязно! Ой, кажется, ты ее ранил. Подружка помогла ей подняться, а он так и сидел на траве, стыдливо уткнувшись взглядом в свои ладони. - Тебе не больно? - донеслось до него приглушенно. Наконец, когда шушукания между девочками стихли, он осмелился поднять на них глаза. Вся в пыли перед ним стояла Мари - девочка, живущая неподалеку, на одной улице с ним. Другая, суетящаяся вокруг нее, отряхивающая ее платьице от грязи, - Ханна Буэр, одетая в легкое бледно-розовое платье, с длинными светлыми волосами, переливающимися на солнце. Все называли ее Наной. Она была самой красивой девочкой из всех, кого он знал - нет, когда-либо видел, - и хотя им было всего по двенадцать, он уже не мог совладать со смущением, одолевающим его при каждой встрече с ней. - Извини, - пробубнил он и подвелся, снова уткнувшись взглядом в свои ботинки. Ханна все еще косилась на него; он чувствовал, как прямо-таки сгорает под ее взглядом. - Ты должен смотреть, куда идешь, - сказала она важно. - Ты мог бы ее поранить, Захари. - Я не хотел, Нана. - Ты ведь живешь неподалеку? Помоги мне довести ее домой. Два... - Захари? - она не могла поверить собственным глазам. - Захари Сэн Микель, это правда ты? Он очень изменился: повзрослел как-то изнутри, окреп и совершенно сменил свой образ - в детстве всегда держал волосы короткими, а юношей не оставлял даже щетины, не говоря уже о бородке. Впрочем, несмотря на это, его выдал нос. И рост: он умудрился вытянуться еще больше и стоял перед ней невообразимо высокий. - Нана? - переспросил он, наклонив голову вбок. Всегда такой спокойный. Она невесомо рассмеялась. - Ох это старое прозвище. Сейчас я просто Ханна. Мне так привычнее, если ты не против. Он кивнул и мягко улыбнулся. - Тогда Ханна. Я… не ожидал увидеть тебя. Думал, ты уехала из страны. - Я и уехала, - сказала она. - А потом, в шестнадцать, сбежала с танцевальной труппой. А буквально на днях узнала, что стала солисткой балета. Вот, теперь я здесь. Его улыбка стала шире. - Замечательные новости, - голос оставался таким же приятно ровным. - А ты как поживаешь? - Работаю на судах. В основном торговых и грузовых. - Уверена, ты делаешь успехи, - произнесла она с теплом. - Конечно, - он был благодарен за такую любезность в свой адрес, вопреки тому, что работой похвастаться не мог. - Свожу концы с концами, как приходится. - Как и все мы. - Разве что иногда не очень законно, - его усмешка стала по-мальчишески заговорщической, что рассмешило ее. - Мы должны поддерживать общение, Захари. У меня совсем не осталось знакомых в Париже. - Вообще, сейчас я зову себя Микелем. Это довольно долгая история. Три... У Ханны были роскошные длинные волосы, и то, как она их укладывала в самые прелестные, простые и мудреные прически, было ничем иным, как волшебством. Микель стоял за спиной и смотрел на нее, глядящую на себя в зеркало: размазанный макияж, кровь на руках, огромные сверкающие глаза. Она вся тряслась, наблюдая, как вода стремительно уносит алую дорожку в водосток. - Ты говорил… - голос дрожал. О керамическую раковину звякнул ее нож. - Говорил, что работал на черном рынке? Знаешь кого-то, кто помог бы мне сменить имя? - Нана, - попросил он опять, - Расскажи, что стряслось. Мгновение она молчала, склонившись над умывальником, а когда заговорила, то ее слова были едва уловимы из-за бьющей из крана струи. - Одним балетом не перебиться, гонорары ничтожно малы. Другие танцовщицы… пользуются покровительством мужчин постарше, спонсоров театра. Обычное дело, такое происходит все время. Она стиснула зубы, помедлив, но все же продолжила: - Я говорила ему нет, но он не слушал. И так каждый раз. Я больше не могла позволять ему так мной распоряжаться. Микель молча не сводил с нее задумчивого взгляда. Больше она не произнесла ни слова. - Нужно будет изменить и внешность. Кивнула, не колеблясь. - Тогда срежь мои волосы. Чтоб я была похожа на парня. Я готова на все. Он не стал перечить. Бережно принялся выполнять ее просьбу, краем глаз цепляясь за каждую срывающуюся под ноги прядь. Четыре... Она чувствовала себя комфортно в роли юноши. Это новое ощущение нравилось ей все больше - отсутствие ежеминутного страха, убежденность в своей безопасности. Ее внешность служила ей лучшим укрытием. Впрочем, Нанабе действительно очень нравилось и то, как сидят рубашки и брюки; нравилось, когда о ней говорили как о “нем”. Она по-прежнему любила платья. Кружевное белье и чулки. Время от времени скучала по корсетам. Поэтому новая работа была идеальной. - Я наконец смогу съехать, Микель, - она хлопнула в ладоши, не в силах сдерживать радости. - Все еще не верится, что меня приняли! Никогда не думала, что сумею петь - по-настоящему, как певица. Он улыбнулся. - Ты всегда пела чудесно, Нанаба, - ему нравилось произносить ее новое имя вслух. - Придешь на меня посмотреть? - спросила она. - Клуб называется “Крылья Свободы”. Название странноватое, знаю… - Приду. Ты же знаешь, я не могу не прийти. Ее губы растянулись в лучезарной улыбке, обнажая ряд жемчужных зубов. - Я так счастлива. Спасибо, Микель. За все, - она стиснула его в крепких объятиях. Пять... Ему понадобилось так много времени, чтобы, наконец, признаться себе в том, что влюблен в нее. Теперь его сковывал страх признаться в этом ей. И он просто наблюдал за ней, молча упивался ей и ее красотой, что бы она ни делала: говорила, улыбалась, танцевала, просто сидела рядом. Его сожитель и недавний друг, англичанин, замечал, как часто в ее присутствии он впадает в некий ступор, и постоянно отпускал сухие шутки по этому поводу. - “Майк” звучит так непривычно, - сказала ему Нанаба, пробегая глазами по новым документам. Он вздохнул. - Так по-христиански. Эрвин тяжело выдохнул, кивая. - Вам же лучше. Пока нацисты во Франции, вам обоим грозит опасность, - он выглянул в окно. - Мне пора на работу. Оставшись наедине, они осушили бутылку красного вина. - Это была наша последняя бутылка нормального питья, - сетовала Нана, теребя кончики своих мальчишеских волос. Она не переоделась после последней репетиции; гротескное платье и туфельки делали ее сказочно неотразимой. - Да уж. - Ничего, я привыкну называть тебя Майком. С Микелем же как-то свыклась, - она протянула руку через стол и вложила свою ладонь в его, переплетя пальцы. - Это ведь не изменит того, кто ты есть на самом деле. Ты всегда будешь моим самым близким другом. Шесть... Много лет минуло с тех пор, как ее целовали. Она успела даже позабыть, насколько ей этого не хватало. Губы Майка удивительно мягкие, поцелуи - ласковые. Он обращался с ней, как с хрупкой статуэткой, и это было чем-то необычным, странным, но ни в коем случае не отталкивающим. - Нана, - выдохнул он ей в шею. - Я… Я так долго ждал этого, - его слова обжигали кожу; она чувствовала собственную влагу, когда его рука скользнула вверх по ее бедру. - Майк, - протянула она. - Отвези меня к себе. Займемся любовью. Он тотчас вызвал такси ко входу “Ailes”. Казалось, путь до дома длился целую вечность. Постель Майка объяла Нанабу знакомым чувством чего-то родного, навевая воспоминания о том судьбоносном дне, который еще преследовал ее в тревожных снах. Откинувшись на подушки, она спешно стянула чулки и белье. - Ты так часто позволял мне оставаться у себя на ночь. И каждый раз мне было ужасно стыдно. Он оставил поцелуй на ее лодыжке; вверх по телу поползли мурашки. Он мог видеть ее всю, нагую в его руках, - она чувствовала себя выставленной напоказ, но ей впервые не хотелось прикрыться. А он смотрел на нее так, словно не видел в жизни ничего и никого красивей. - Ты всегда тысячу раз извинялась. - И все равно чувствовала себя ужасно. Его губы снова накрыли ее. - Просто я был к тебе неравнодушен. Всегда, Нана. Семь... Когда они занимались любовью, все в Нанабе было совершенно. От ее стонов и вздохов замирало сердце. Чувствуя ее жар, ее влагу, он едва совладал с собой, сотрясаясь в ее умопомрачительных объятиях. Она нашептывала ему на ухо подсказки, направляла его, говорила, куда прикасаться, а иногда просто брала все в свои руки, занимая позицию сверху. - Ты в-все время… смотришь, - выдавила она, постанывая с каждым движением своих бедер. Майк притянул ее за руку к себе, и она, улыбнувшись, склонилась над ним за поцелуем. - Я люблю тебя, - пробормотал он ей в губы. - Никак не могу отвести глаз. Она улыбнулась снова и, откинувшись назад, прогнулась в пояснице, находя нужный угол. Он придержал ее за бедра и стал вбиваться в нее сам, лицезря, как она впадает в крайнее исступление с каждым глубоким толчком, и ее напряженные черты становятся все прекраснее. - Хочу жениться на тебе, - добавил он. - Зажить обыкновенной жизнью. Нана застыла. - Я такого не хочу. Майк тоже замер, в замешательстве. - Тогда… - он заглянул прямо в ее глаза. - Тогда мы просто будем жить так, чтобы ты была счастлива. - Сейчас я счастлива. Нормальная жизнь… Не могу себе такую и представить. Словно она не для меня. Винтовки в руках и руки в крови - вот какой была жизнь для них. Майк снова поцеловал Нанабу в губы. - Хорошо. Они уснули вместе, в объятиях друг друга. И каждый миг, когда он мог ощущать ее близость, он знал, что счастлив. Восемь... - Я бы погибла без тебя. Они были одни в гримерной “Ailes”. Майк обрабатывал порез на руке после последней схватки, а она глядела на него, застегивая рубашку. Он только что подоспел предупредить, чтоб она не шла домой одна. - Все было бы с тобой в порядке, Нана. Она покачала головой, хватая его за локти. - Майк, я не хотела бы жить в мире без тебя. Он потупил взгляд. - Ты не серьезно. Так просто отказываться от стремления к жизни, к выживанию не было на нее похоже. Она боролась с самых юных лет. Пусть время от времени он служил ей некой опорой, это не умаляло ее собственных заслуг. Майк был для Нанабы исключением во всем. Без его поддержки она не чувствовала себя слабее, рядом с ним не становилась сильнее. Он любил этот несгибаемый стержень внутри нее, а она любила его. Любила достаточно самозабвенно, чтоб знать: без него жизнь утратила бы всякий смысл. - Я люблю тебя, - сказала Нана. Ей пришлось подняться на носки, чтоб дотянуться до его губ, и он наклонился навстречу. - Люблю тебя, - прошептал Майк в ответ. - Эта война - настоящий ад. - Да. Но мы будем бороться. - Будем, до самого конца. А когда умрем, то только вместе. Майк помедлил - такой же спокойный, как всегда. - Я бы не дал тебе умереть в одиночестве, Нана. Она улыбнулась - воздушно, как прежде. - Я бы не дала тебе умереть без меня. Девять.