Холодный ноябрь

      Стасова сидит за столом в своём кабинете — её фотографию можно публиковать в брошюрах о том, как развить у детей идеально правильную, идеально прямую осанку, — и через равные промежутки времени осторожно подносит к губам нарядную чашку с чаем. Ждёт. Большинство подчинённых саботировали её распоряжение сдать деньги и тёплые вещи для некоторых из тех, кого ошибочно обвинили и называют врагами народа, хотя это, убеждена Стасова, честнейшие, беззаветно преданные делу партии люди. И если уж подобные возмутительные перегибы имеют место, то надо, по крайней мере, попытаться помочь доступными средствами. Но время тяжёлое, все запуганы, и Стасову поддержали лишь единицы. А остальные наверняка тут же настрочили доносы в высшие инстанции, и вполне вероятно, уже сегодня за ней приедут. Стасова снова поднимает чашку к губам. Ждёт.       Дверь открывается, конечно, резко и внезапно: они стучать не станут. Но появляются вовсе не чекисты — а немолодая женщина в чёрном костюме, с кислой миной на худом лице и сединой в зачёсанных назад волосах. Поправив почти такие же, как у Стасовой, очки в круглой чёрной оправе, хмуро произносит:       — Добрый вечер, Елена Дмитриевна.       «Да нет, добром это не кончится», — думается Стасовой. Увидеть здесь лично товарища Землячку, занимающую в Комиссии советского контроля должность далеко не последнюю, она не ожидала.       — Здравствуйте, Розалия Самойловна.       Тяжёлым шагом, который больше подошёл бы какому-нибудь внушительному мужчине, Землячка пересекает комнату и садится в кресло для посетителей. Стасова подвигает ближе вторую чашку.       — Чаю?       — Ну, если только без сахара.       — Я тоже не люблю сладкое. Пожалуйста.       — Спасибо.       Стасова бросает взгляд за окно: крупными хлопьями летит снег. Землячка, обхватив чашку обеими ладонями, смотрит туда же.       — Очень холодный в этом году ноябрь.       Она специально не торопится перейти к сути дела. Нагнетание обстановки — хороший приём, старый, известный, проверенный. Удобно было бы сейчас сказать: «Тем нужней заключённым тёплая одежда», но Стасова решает подыграть Землячке.       — Да… Хотя в Минусинске бывало куда холоднее.       А здесь она может ответить: «Вот это вы кстати упомянули, если вам знаком и дорог Минусинск, отправим вас именно туда». Землячка ставит чашку на стол. Итак…       — Крепкий. Самое то.       Нет, ей угодно продолжать. Ладно.       — Рада, что вам понравилось.       От напряжения начинает ломить в висках, но Стасова по-прежнему высоко держит голову: она первой не сдаётся. Наконец Землячка поджимает губы и резко говорит:       — К чёрту! Оставим этот политес, — она наклоняется к своему портфелю и достаёт оттуда аккуратную стопку писем. — У меня тут сообщения от нескольких ваших сотрудников о том, что вы симпатизируете врагам народа и злоупотребляете своими должностными полномочиями. Объяснитесь, будьте добры.       Велико искушение откинуться на спинку стула, но Стасова этого не делает.       — Могу лишь повторить вам то, что сказала на заседании: мы — организация помощи борцам революции, а истинные её борцы томятся не только в буржуазных, но и в наших, советских тюрьмах. Раньше в питерской ЧК я проверяла списки арестованных на предмет ошибок — и, знаете, очень часто их находила. Туда по случайным данным попадали люди, сочувствующие нам, работавшие с нами. Сейчас происходит то же самое. Я не могу оставаться в стороне.       Землячка задумчиво перетасовывает донесения.       — Если уж речь зашла о прошлом — как мы говорили в начале века? «Революция не терпит либеральной дряблости»? Это так же верно сейчас, как было тогда. И я крайне удивлена, что напоминать об этом приходится именно вам, носившей прозвище Абсолют.       Стасова подаётся вперёд, оперевшись на локти.       — Значит, помощь попавшему в беду товарищу — дряблость? Если бы так считали все большевики, мы с вами сейчас бы тут не сидели. Хорошо, я вам приведу такой пример, Розалия Самойловна: представьте в сырой, холодной камере, где на стенах чёрная плесень, а в спёртом воздухе затхлый запах, кого-то, кого вы очень близко знали. С кем вместе воевали в Гражданскую, с кем восстанавливали Крым… Товарища из Венгрии. Нам здесь не жарко, это правда, а каково там этому человеку?..       Стасова делает выверенную, выразительную паузу. Они смотрят друг на друга из-за стёкол очков, серые глаза и тёмно-голубые, смотрят не отрываясь, снова меряясь силой. И снова Землячка не выдерживает первой.       — Я поняла вас, — говорит она тихо. И продолжает уже совершенно другим, казённым голосом, лишённым всяких эмоций: — Но и вы, конечно, должны понять, что в настоящих условиях я не могу расценивать ваши действия иначе как вредное самоуправство и должна известить об этом товарища Сталина.       Конечно. Они ведь две стороны одной медали, бывшие Демон и Абсолют, каждая непреложно соблюдающая свой внутренний кодекс. Их обеих когда-то называли кристаллами революции. И было время, когда они вели вполне светские разговоры без всяких подтекстов в кулуарах съездов партии, а пару раз — давным-давно — пили вот так же чай в Женеве с Лениным и Крупской. Причудливы пути судьбы!       — Сейчас вы не обладаете полной информацией, Елена Дмитриевна, чтобы судить, кто обвинён ошибочно, а кто нет. Получается совершеннейшая рулетка, играть в которую вы не имеете права.       — А у вас самой — ну разумеется! — есть полная информация.       — Я занимаюсь только тем, что входит в мои обязанности, и вам бы рекомендовала… если бы была уверена, что вы ещё будете где-то продолжать работу.       — Ну, а это уж решит товарищ Сталин. Подождём.       — Подождём.       Разговор кажется законченным, но Землячка не спешит вставать — наоборот, закидывает ногу на ногу.       — Я, с вашего позволения, допью. Уж больно чай хороший. Благодарные борцы-революционеры из дальних стран прислали?       Острый язык с годами не затупился. Подобие ностальгии, которое ощущает Стасова, становится сильнее.       — Нет, это наш, азербайджанский. Одна из первых пачек.       — Саженцы двадцать девятого года? — блещет познаниями Землячка. — Я в эту затею не очень верила, а надо же, недурственно как получилось.       Стасовой снова вспоминается Женева и их шахматные сражения под азартные одобрительные комментарии товарищей. Землячка играла дерзко, смело и не задумываясь жертвовала фигурами, из-за чего трудно было просчитать её будущие ходы. Тем не менее, Стасова, действуя взвешенно и осторожно, обычно выигрывала, и Землячка, поглаживая какую-нибудь из «съеденных» фигур, небрежно замечала: «Недурственно!» А жизнь рассудила, что за пределами шахматной доски землячкин подход более успешен. Шах и мат, и вот Стасова, привыкшая всё держать под контролем, сидит здесь в полной неопределённости относительно своей дальнейшей судьбы.       Землячка одним долгим глотком допивает чай и, наконец, поднимается.       — Ну что! — говорит бодро и деловито. — Елена Дмитриевна, решайте пока текущие вопросы, только уж, пожалуйста, без самодеятельности, не усугубляйте своё положение. За чай — ещё раз спасибо. Азербайджанский, значит…       — Возьмите, — предлагает Стасова. — Вы ведь тоже… борец революции.       Она уверена, что Землячка не откажется, но та качает головой, приподняв уголок губ в обычной своей едкой полуулыбке.       — Некоторые из нас и сами справляются неплохо. Будьте здоровы.       К концу месяца приходит приказ о снятии Стасовой с поста. Она дважды перечитывает его: ни обвинений, ни ареста, ни ссылки, лишь новая должность — в редакции «Интернациональной литературы». Наилучшее, а главное, безопасное применение её знанию трёх иностранных языков.       И всё же то, что она, усомнившаяся в справедливости репрессий, сама их избежала, говорит о многом. Для партии ещё есть надежда.