Первый шаг

Я слышу его голос, когда заканчиваю зачистку своего сектора. Методично отправляю по контрольному в головы моих незадачливых противников, оказавшихся совершенно не готовыми к нашему появлению, и с удовлетворением думаю, что наша слава вполне оправдана. Нам понадобилось меньше получаса. Приподняв маску, сплёвываю на заляпанный кровью пол. Здесь всё кончено. И вот тогда я слышу его голос. Он отвечает за соседний сектор. Затаившись за вынесенными взрывом обломками стены, я слежу за происходящим на том конце широкого коридора. Он говорит негромко, но в его голосе отчётливо слышны истерические нотки. Он лежит на полу в такой позе, как будто не находится на волосок от смерти, в прицеле, а позирует на фотокамеру для какого-нибудь гейского журнала. Откинулся на согнутые в локтях руки, ноги разведены в стороны и чуть согнуты в коленях, голова запрокинута. Маска, видимо, слетела во время потасовки, и я вижу его нездорово горящие глаза сквозь занавесившую лицо неровную чёлку. Чёрные, как смоль, волосы растрёпаны и заляпаны багровым, из носа стекает на тонкие губы и гладко выбритый подбородок струйка крови. Он нервно слизывает её с губ. Не считая разбитого носа, ранений я не вижу, так что кровь на волосах, видимо, не его. Его держит на мушке девчонка с не по-женски развитой мускулатурой рук. Удивительное дело эта Партия Жизни – бабы дают нам отпор куда деятельнее, чем их слюнтяи-мужики. Я с отвращением кошусь на трупы «защитников». У нас, вообще-то, не было приказа убивать всех, да и пуль-то было меньше, чем дротиков с вакциной старения. Но у меня свой взгляд на это дело. И начальство обычно не жалуется на результаты, а если и требует объяснений – что ж: самооборона, не более. Мои губы под маской невольно расползаются в едкой усмешке. Конечно, всего лишь самооборона. Возвращаюсь к наблюдению и вдруг отчётливо понимаю, что девица, собирающаяся отправить пулю промеж глаз нашему Ди, и есть наша цель. Та, кого начальство потребовало непременно доставить живой. И Ди, разумеется, это известно. И какого, спрашивается, дьявола он позволил загнать себя в такое положение? И, что более важно, почему я слышу произнесённое его высоким надрывным голосом: «Прости, детка, но я не хочу умирать, так что придётся тебе». Дальше – как в замедленной съёмке: из своего расслабленного положения позирующей порно-модели он мгновенно подбирается и вскакивает, оттолкнувшись руками от пола; манерно вскидывает голову, отбрасывая чёлку с лица, и параллельно одним ударом ноги выбивает пистолет из рук девицы; а затем в его руке сверкает лезвие, и через мгновение цель с мерзким булькающим звуком и второй улыбкой на шее оседает на землю. Всё это – доля секунды. И вот он стоит, вытирая нож о бедро, и, черти его задери, всё громче и истеричнее смеётся, а по лицу (с совершенно ёбнутым выражением, надо отметить) стекает кровища. Цель мертва, миссия, считай, провалена, отвечать за это будет явно не Ди. За-е-бись. Он смеётся. Это, конечно, простой непрофессионализм и, разумеется, это была самооборона. А меня не покидает мысль о том, насколько играючи он вышел из своего положения. Будто никакой опасности и не было, будто с него не сбили маску и не повалили его на землю, направив ствол в лицо. Чёрт его знает, что там произошло. Выясню позже. Я выжидаю около минуты после того, как он, успокоившись и подобрав маску, спускается на нижний ярус, к месту сбора. Когда я спускаюсь, все маски сняты, а скандал уже в разгаре. Син и Фанни курят в стороне, а вот Кёрл во всю орёт на Джея, нашего командира, которому никогда не хватало воли заткнуть всех нарывающихся. Потому и командир: неконфликтен, удобен начальству – в штабе его не боятся. А по сути – мы здесь все равны (нулю, по мнению общества). Так что Кёрл орёт. А Ди сидит на полу, неловко облокотившись о стену, одной рукой держась за живот, второй – за скулу. В диалоге не участвует. Уже отхватил от кого-то, вестимо. Голова запрокинута, из носа всё ещё идёт кровь, которую он по-прежнему слизывает с губ. — Ну и как ты, блядь, собираешься это объяснить наверху?! — орёт Кёрл. — Из какой задницы ты выудил этого идиота, мать твою? Ты нас всех подставил! Джей бубнит что-то в ответ, хотя сказать ему, в общем-то, нечего. После блядски-предательского повышения парня, занимавшего раньше место Ди, именно он, Джей, притащил в штаб замену и лично поручился перед вышестоящими за новенького. Но Кёрл зря нервничает – отвечать за провал перед начальством будет только командир группы. А отыгрываться на ребятах после выволочек от начальства – не его, Джея, стиль. Нам бояться нечего. Если нас, конечно, не расформируют, что при нашей репутации – тоже вряд ли. «Нежить» – лучшие из Бессмертных. Это всем известно. Один провал не в счёт. Я захожу в помещение и молча делаю знак «всем заткнуться». Кёрл, как ни странно, затыкается на середине фразы, Джей смотрит на меня благодарно и тоже молчит. Я приседаю перед Ди, беру его за подбородок и, глядя в глаза, выражение которых не могу прочитать, вкрадчиво интересуюсь: — Ты как? Он кивает, прикрывая глаза – окей, мол. Я поднимаюсь и поворачиваюсь к ребятам. — Не дёргайтесь. Я всё видел, — на секунду кидаю взгляд на Ди и не могу сдержать ухмылки, когда вижу на его лице искреннее изумление, граничащее с ужасом. Ребята этого не видят: я загораживаю Ди от их взглядов. Продолжаю: — Это была самозащита чистой воды. Выговор Джей, конечно, получит, но всё будет в порядке. — Вот именно, кого ебёт судьба этих выродков? — философски протягивает Син, втаптывая в пол окурок и вновь прикрывая лицо маской. Кёрл продолжает крыситься: — Приказ был – доставить цель живой! Я пресекаю балаган на корню: — Приказ был заткнуться, Кёрл. Здесь – всё. Уходим. Мы освобождаем помещение, и Джей даёт отмашку санитарной бригаде. Огнемёты ставят точку в проделанной нами работе. К выволочке он явно был готов изначально – не за смерть конкретной цели, так за то, что мы снова вообще не оставили живых. Начальство тоже к этому готово. Поди, знали, кого отправляют на дело. А вызвать командира на ковёр – это так, для галочки, всё-таки в «правовом государстве» живём. Я выхожу из здания последним, машинально сжимая в кармане брюк кассету с камер на верхнем ярусе. Теперь точно никто не увидит того, что видел я, а у меня будет возможность посмотреть кино полностью и разобраться, что же я, чёрт возьми, видел. Ди догоняет меня, когда я уже отхожу на достаточное расстояние от остальных в сторону тюбинга, по которому смогу добраться до дома, где наконец отосплюсь. Глаза начинают болеть: я не сплю 36 часов, с момента вызова в штаб для разработки операции. Пестрящий всеми оттенками мир начинает расплываться. Хочется убраться из этого района побыстрее. Партия Жизни, конечно, не смогла найти лучшего места для «законспирированной» базы, чем квартал красных фонарей. Кретины. Но когда этот голос окликает меня, я останавливаюсь. Усталость прислоняет меня к стене, и я закуриваю, глядя куда-то сквозь бетон и металл, туда, где когда-то, поговаривают, можно было увидеть небо. Которого я никогда, считай, не видел. Он подходит ко мне своей характерной, виляюще плавной, обманчиво медлительной походкой и останавливается очень близко, нарушая личное пространство. Усталость, навалившаяся на меня с завершением работы, не даёт мне огрызнуться или отодвинуть его, как я сделал бы в своём нормальном состоянии с кем угодно, включая усатого хрена из штаба – нашего «самого главного», связующее звено между Бессмертной нежитью и бессмертными людьми, населяющими теперь эту паршивую планету. Я вспоминаю пьянящее чувство, охватившее меня на миг там, в секторе, когда я расстреливал мятежников с их вялыми попытками к сопротивлению. И думаю о том, что с не меньшим удовольствием изрешетил бы и штабное начальство, и вообще всю Партию Бессмертия. Все эти твари одним миром мазаны, а жить стоит только для того, чтобы побольше таких отправить на тот свет, прежде чем самому «сыграть в ящик». Старое выражение, в нашем перенаселённом мире неактуальное: человеческий мусор уже давно утилизируют с куда меньшими затратами пространства. Нет никаких кладбищ больше, а, значит, и «ящиков» нет. Но меня передёргивает от воспоминания о другом ящике. Партия Бессмертия изрядно постаралась, хороня нас в детские годы на недельку-другую в железном карцере. Всех бы, мразей, перестрелял к хуям. В воспитательных целях. Не знаю, что вырывает меня из мрачной задумчивости: прикосновение или голос. Ди ниже меня, и поэтому он приподнимается на мысках, чтобы дотянуться к моему уху. Одновременно приобнимая меня, шепчет: — Хочу тебя… отблагодарить. Пауза, надо полагать, намеренная. Чтобы я не тратил времени на вопрос, каким именно образом. — Я не по этой части, — говорю и чувствую, что голос дрогнул. Горячее дыхание возле уха сбивает с толку, чужие растрёпанные волосы щекочут мне шею, а мир перед глазами продолжает плыть. «Спать надо больше», — одёргиваю я себя. Одному, в смысле. — Ну, брось, — певуче, растягивая гласные, говорит он, и у меня по коже идут мурашки от хрипловатой томности, которая мерещится мне в его голосе. Или не мерещится? Чёрт, я не только не трахаюсь с парнями, я вообще ни с кем не сплю уже чёртову уйму времени. И вообще не сплю, в прямом уже смысле слова, тоже очень давно. Померещится тут. А учитывая его намерения – хер разберёт, что думать. Моя реакция мне не нравится. А голос продолжает обволакивать моё желающее отъехать сознание: — Я могу отправить тебя на седьмое небо. Если ты позволишь. И чёрт его разберёт: это он так образно рекламирует себя в качестве охеренного любовника или намекает на наших, с позволения сказать, нанимателей? Нанимателей, расположившихся в центральной городской башне под названием «Седьмое небо». Он что, повышение мне обещает? Меня тянет заржать, но я сохраняю серьёзность и просто перевожу на него относительно заинтересованный взгляд. Мне запоздало тоже становится интересно, «из какой задницы выудил», словами Кёрла выражаясь, Джей этого парня, о котором я не знаю ничего, кроме его полного имени. А он трактует мой взгляд по-своему. И, вжимая меня в стену, впивается в мои губы, прикрывает свои бессовестные карие глаза, в которых мне видятся – опять мерещится какая-то херь – кроваво-багровые отблески, и, отстраняясь на миг, стонет на выдохе, прежде чем впиться в меня с новой силой. И вот тут я с ужасом понимаю, что небо ближе, чем мне казалось. У квартала красных фонарей тоже есть свои преимущества. За ближайшей дверью мне готовы предложить номер на всю ночь – да хоть на тысячу ночей – за совершенно мизерную плату. Я кидаю купюры на стойку администратора не глядя: потому что прикрываю глаза; потому что мой ремень начинают расстёгивать его ловкие пальцы, задевая кожу на животе. Администратору из-за стойки нихера не видно, но всё и так ясно, и за приторное «Хорошего вечера, мальчики!» я готов впечатать в стену и администратора, и Ди. Впрочем, с последним такая возможность мне сейчас представится. Я перехватываю его цепкие пальцы и за руку тащу его к лестнице. Он, кажется, опять смеётся. Ублюдок. Ещё на улице я понимаю, что если и не хотел его всё это время, то… хм… привлекательным находил уж точно. Вспоминаю, в какой позе он лежал под прицелом у девчонки, и снова хочу заржать, но не могу, чувствуя новую волну возбуждения. Привлекательным? Ха! Ладно, дико сексуальным. Понятия не имею, куда подевались недосып и адская усталость. Я вжимаю его в захлопнувшуюся дверь с такой силой, как будто обожрался энергетических таблеток. С афродизиаком. Но он с неожиданно сильным нажимом отстраняет меня и теснит к кровати, на которую я не сажусь, а практически падаю. — Не торопись. И не бери всё на себя. Это же я обещал тебе седьмое небо, — он снова облизывает губы и опускается передо мной на колени. Щёлкает пряжка моего ремня. Первые шесть грёбаных небес пролетают мимо незамеченными. Он перехватывает мои пальцы, запутавшиеся в его всё ещё запачканных чьей-то кровью волосах, и поднимается, седлая мои бёдра и направляя мои руки себе под одежду. Его движения кажутся мне слишком медленными, и я решаю ускорить его взлёт на те же вершины, которые он мне обещал и обеспечил. Ненавижу неравенство. Один резкий яркий кадр – я срываю с него водолазку и отшвыриваю куда-то в угол помещения. Второй – он уже подо мной и я, кажется, ломаю застёжки на его пижонских кожаных штанах. Дальше – череда смазанных кадров. Уже в процессе я понимаю, что больше всего меня заводит не кошачья грация его гибкого тела (в голове опять мелькает эпизод убийства сегодняшней цели – бросок пантеры), не его тонкие умелые пальцы, не мягкие, вечно растрёпанные волосы, не горящий тёмным пламенем взгляд и даже не губы, от которых я не мог бы оторваться, если бы не… голос. Главное – его голос. Мне не хватает терпения, и он стонет скорее от боли, чем от удовольствия – да и вообще скорее кричит, чем стонет. И этот момент отпечатывается в моём сознании ещё одним чётким кадром, потому что я могу сказать совершенно определённо: именно здесь меня срывает окончательно. И всё, что я делаю дальше, я делаю для того, чтобы он не переставал срывать свой голос; чтобы слышать, как высокие, чистые крики с истеричными нотками переходят в томные, чуть хрипловатые стоны, которые тоже постепенно набирают свою высоту. «Кричи для меня», — хочу прорычать я, но вместо этого выстанываю его имя, а мир взрывается осколками слепящей космической тьмы. — У меня не было любовника лучше, — выйдя из душа, он первым нарушает тишину и, отказываясь от молча предложенного мной покрывала (в комнате холодно, как на нижнем кругу мифического ада), протягивает: — Нет, избавь, я слишком сексуален для этого дерьма. Я не подавляю смешка. — И не будет. Если не захочешь остаться со мной добровольно – прикую вот этим, — указываю в сторону пристёгнутых к поясу валяющихся на полу штанов служебных наручников. — Но других у тебя так или иначе не будет. Он хмыкает, явно не желая спорить и даже не спрашивая, шучу я или нет. Я и сам не знаю. Его лицо приобретает серьёзное выражение резко и внезапно. — Когда я говорил про седьмое небо, — начинает он, и я напрягаюсь. — Ты, в общем, я так думаю, понял. Речь была не только обо всём этом. Хотя и это тоже, — он улыбается непривычно мягко, ложась поперёк кровати и откидывая голову мне на грудь. — Продолжай, — я закуриваю, пытаясь изобразить бесстрастность. — Ты знаешь, я всё это ненавижу, — вдруг выдаёт он, и в голосе вновь появляются нервные нотки. Я поглаживаю его по волосам почти бессознательно. — Я хочу всё это снести к чертям собачьим. Бессмертных, смертных, правительство, террористов… Я ненавижу их всех одинаково. Я хотел бы увидеть с седьмого неба – образно выражаясь, потому что небес нет, а если и есть, то они забыли о нас – как все эти сволочи горят. И, кажется, я знаю, как сделать первый шаг к этому. И у меня действительно есть доступ в «Седьмое небо», — он замолкает, прикрывает глаза. — Зачем тебе всё это? И почему ты думаешь, что я не сдам тебя нашим нанимателям? — спрашиваю я, хотя думаю совсем не о том. — Просто меня всё достало, и я хочу домой. Проблема в том, что дома не существует. А предоставленные нашими… хм… «нанимателями», — передразнивает он меня, — альтернативы – суть всё тот же железный ящик. Ты бывал в ящике, Третий? Ну, разумеется, бывал. Таких как ты, борзых, прямодушных и не готовых стучать на своих, неделями там держат. И да, я уверен, что ты меня не сдашь. У тебя сегодня уже была такая возможность, так ведь? Я молча курю, продолжая думать о своём. — А, впрочем, мне всё же интересно, — вновь нарушает он молчание, — почему ты меня не остановил? И отчего-то только теперь я готов признаться в этом самому себе. «За-е-бись», — думаю я. Он смеётся, а я понимаю, что я действительно в восторге от того, что вижу. От того, как Ди играючи ломает планы и Партии Бессмертия, и Партии Жизни одним движением ножа. И от того, как ему самому это нравится. — Я с тобой, — просто говорю я. — В смысле, во всём. И тут меня прорывает, и я выкладываю ему всё, что заставляло меня с таким наслаждением выполнять нашу отвратную работу все эти годы, всё, что грело мою не особо чистую душу в моменты, когда я спускал курок, и всё, о чём я думал, возвращаясь в свой железный ящик, в котором жил всё это время. Каждое грёбаное слово. — Если ты веришь мне… — выдыхаю я – и понятия не имею, что говорить дальше. Он переворачивается на живот и пристально смотрит мне в глаза несколько секунд, и на это время всё безумие пропадает из его взгляда. И выражение его такое же нечитаемое, как когда мы спустились со второго яруса, он получил от Кёрла, а я поинтересовался, как он. Кажется, так им выражается какой-то спектр серьёзных и положительных чувств. Я не могу сдержать улыбки. Я не могу вспомнить, улыбался ли я когда-нибудь так. Думаю, нет. Он тянется ко мне, и поцелуй умопомрачительно сладок, но мне кажется, что его губы всё ещё хранят привкус слизанной им крови. Его собственной. — Эй, Третий, — он окликает меня и щёлкает пальцами перед лицом, — ну чего ты завис? Нас ждут великие дела, мы должны поиметь весь этот ёбаный мир! — он смеётся, запрокидывая голову, в голос возвращается истеричность, в глаза – огонь. Я свихнусь. Я снова его хочу. Кто он такой и что здесь, блядь, происходит?! — Ну уж нет, сначала надо выспаться, — глас рассудка говорит за меня моим голосом в надежде перекрыть этот фонтан эмоций, не иначе. И тут я вспоминаю кое о чём ещё. — Дай-ка на секунду мои штаны, — он отчего-то не возмущается и молча исполняет, пока я беззастенчиво любуюсь его идеальным телом и думаю, что глас рассудка с его сном может пойти на хуй ещё на пару часов. Я достаю из кармана кассету с записью с камер наблюдения второго яруса зачищенного сегодня здания. И грубо сминаю её в руке, ломая в крошки. Сам расскажет. Или не расскажет. Плевать. Он понимающе ухмыляется, возвращаясь в мои объятья, и начинает нести какую-то чушь на повышенных тонах, прыгая с темы на тему: от его собственной невъебенности до необходимости убить, нахуй, всех. Я долго разрываюсь между желанием заткнуть его единственным уместным в таких… эээ… романтических, чёрт их дери, обстоятельствах способом и кайфом от его голоса. И всё же целую, обрывая на полуслове, потому что до меня наконец доходит: теперь он будет орать, шептать, стонать, да хоть, блядь, петь для меня, сколько мне угодно.