Shelest

Джек всегда точно узнавал эти ноты в голосе Элмонта, даже когда они просто разговаривали по телефону в обеденный перерыв. Узнавал — и его захлестывало чувство, названия которому он не знал, да и вряд ли оно вообще существовало. Ожидание чего-то большого и темного, стягивающее грудь, не позволяющее сделать глубокий вдох, чуть холодящее изнутри. Зубы еще не стучали, но уже хотелось обхватить себя за плечи и унять бешено колотящееся в предвкушении сердце. А еще любовь. Джек любил Элмонта. Ему казалось, что любить больше просто невозможно, но он слышал в его голосе «особые» ноты, и еще одна капля попадала в без того переполненную чашу, грозя выплеснуть ее, обрушиться на личность Джека, смести его, сломать и унести с собой обломки его «я». Он помнил их первый раз. Помнил, как впервые увидел Элмонта настоящим, таким, каким его не видел еще никто. Джек не любил боль, но любил Элмонта, поэтому покорно принимал каждый удар, едва морщась. Полоска ремня быстро опускалась на беззащитную кожу, оставляя яркие следы и вырывая болезненные стоны. Резкий свист, с которым ремень рассекал воздух, заставлял вздрагивать. Элмонт всегда бил по-настоящему, это не было игрой. Тем более ценными были моменты после. Успокаивающие неспешные прикосновения рук и губ становились все более откровенными, возбуждающими. Джек чувствовал, как напряжение покидает его тело, с трудом разжимал сведенные судорогой кулаки, и позволял себе ответное прикосновение, после которого Элмонт набрасывался на него, подобно хищному коту, узревшему в высокой траве жертву, подминал и жадно припадал к искусанным губам. Ожидание первого удара сменялось ожиданием удара последнего, но и они не могли устоять перед сокрушительной волной возбуждения, накрывавшей Джека в эти минуты. Он отвечал так напористо, так отчаянно, что редко когда замечал, как в нем оказались пальцы Элмонта, всегда так бережно его растягивающие. Дыхание было больше похоже на всхлипы, когда он почти умолял Элмонта трахнуть его. Сильные толчки выбивали из головы остатки мыслей, и Джеку хотелось выть от удовольствия, из последних сил цепляясь за влажные от пота плечи любовника. В момент, когда мир разлетался в голове калейдоскопом цветных осколков, он только сильнее обхватывал его ногами, не позволяя отстраниться, дергаясь навстречу всем телом. Способность мыслить более-менее ясно возвращалась постепенно, вместе с болью в исхлестанных ягодицах и иногда — спине. Джек по обыкновению вытягивался на кровати, чувствуя, как Элмонт длинно проводит языком вдоль алых полос на его коже, и мог поклясться, что так он просит прощения. Засыпая в его руках, Джек чувствовал себя успокоенным. Во сне он ощущал легкие прикосновения прохладных пальцев Элмонта ко лбу, когда тот убирал налипшие волосы. Хотелось отмахнуться, ведь так Элмонт мимоходом проверял, не поднялась ли у него температура, не лихорадит ли его, но последующее прикосновение губ к переносице не оставляло шансов. Элмонт не любил делать больно, но от вида коленопреклоненного Джека на несколько мгновений он забывал, как дышать, ощущая, как скребется внутри дикий зверь. С Джеком можно было отпустить себя: он не боялся огня, загорающегося в глазах Элмонта, он не боялся его самого. Он любил его. Осознавая это, Элмонт ни разу не позволил зверю взять верх над собой, ни разу не потерял контроль, чувствуя безграничное доверие со стороны Джека. Он укладывал его на огромную кровать с кованой спинкой, к которой так удобно было прикреплять наручи, и рассматривал синяки, оставшиеся от прошлых ударов и его пальцев. С негромким шелестом выдергивая ремень из шлевок, Элмонт с удовлетворением наблюдал, как Джек едва заметно вздрагивает; он любил тянуть время перед тем, как в первый раз обрушить ремень на чуть подрагивающие ягодицы. Было что-то завораживающее в том, как бледная кожа расцветает алыми всполохами, и в каждый последующий удар хотелось вложить чуть больше силы, чего Элмонт себе ни разу не позволил, наслаждаясь контролем. Короткие болезненные стоны возбуждали, но не желание, а жалость. Элмонт чувствовал, как его переполняет нежность к этому юноше, который сжимался и вздрагивал под его ударами, но ни разу не попытался прикрыться. Сдерживать ее становилось невозможно, и он отбрасывал ремень, тогда зверю внутри оставалось только смущенно переминаться с лапы на лапу. Когда Элмонт легко касался влажных волос на затылке Джека и слышал чуть дрожащий выдох, нежность грозила прорвать плотину, требуя немедленного выхода. Мягкие прикосновения к пояснице и поцелуи между лопаток — это большее, что позволял себе Элмонт до тех пор, пока Джек сам не потянется к нему, отдышавшись. Легкое прикосновение, и тело словно пронзало разрядом электрического тока. Сил сдерживаться больше не оставалось, и он набрасывался на Джека, прижимаясь всем телом, глубоко целуя, почти рыча. В эти мгновения Элмонт больше всего походил на льва, опасного и хищного, но ни сейчас, ни занося над Джеком ремень: он не считал того жертвой или добычей. Элмонт любил Джека. Любил обводить языком припухшие губы, ему нравилось, как Джек в это время наблюдает за ним из-под полуприкрытых век. Нравилось брать его, горячего после порки изнутри и снаружи, нравилось, как стоны боли сменяются полными удовольствия стонами. Джек цеплялся за него, сквозь зубы втягивал солоноватую от пота кожу, оставляя засосы где придется. Охваченные животной страстью, они были на равных: Элмонт не унижал, но каждый раз побеждал его. Джек мог отказаться, но снова и снова приходил к нему, раздевался, не отводя от него глаз, и подставлял тело под жалящие прикосновения полоски грубо выделанной кожи. Каждый раз он так яростно отказывался от заживляющей мази, таблеток, в конце концов, просто воды, что Элмонт перестал предлагать. Он просто вылизывал его, подобно тому, как лев вылизывает свою самку, благодаря и извиняясь. Уставший, пахнущий сексом, Джек тяжело опускал голову ему на грудь, проваливаясь в сон, но даже во сне морщился, стоило Элмонту приложить пальцы к его лбу. С Джеком Элмонт никогда не пытался казаться лучше, чем есть, а Джек никогда не строил из себя великомученика. Должно быть, именно поэтому между ними ни разу не возникало утренней неловкости, напряженного молчания или попыток полить слезами раскаяния невинную жертву грязного садиста. Они любили друг друга и себя друг в друге. Джек еще долго чувствовал, как саднит кожа в тех местах, где ремень касался обнаженных ягодиц. Он не любил боль, но не променял бы это чувство ни на что другое. По мере того, как синяки на его теле выцветали, все острее он ощущал потерю. А еще через некоторое время его телефон звонил в обеденный перерыв, и он снова слышал в голосе Элмонта особые ноты. С этого момента Джек мог думать только о нем.