Вы когда-нибудь задумывались о своих последних словах?
Рабастан Лестрейндж задумался о них, когда понял, что эта маггловская болезнь берёт над ним верх, и он больше не может ей сопротивляться. Полного лечения ей так и не придумали, что заставляло бывшего (к этому мы вернёмся чуть позже) пожирателя смерти, ненавидеть людей неблагородных волшебных кровей ещё больше. Бессмысленно, что болезнь есть, а лечения как такового нет. Современный мир и его возможности позволяли представить свои последние слова в любом виде, но Рабастан, будучи человеком «аристократической закалки», выбрал самый прозаичный путь — письмо. Письмо, не меньше, чем на три листа, исписанных каллиграфическим почерком мужчины. Письмо, совсем не походящее на завещание или напутствие. Письмо, подводящее итоги долгой, бурной, сложной и жестокой жизни.***
Она поймала его за локоть в длинном коридоре, обшитом бархатом (глупая роскошь, которая закрывала стены, сплошь исписанные заклинаниями, необходимыми для того, чтобы скрыть дом). Мужчина остановился, но поворачиваться к своей супруге не стал; не хотел, чтобы она увидела его таким слабым. — Снова уходишь так рано с ужина, ничего не сказав? Это, в меньшей мере, неприлично… А тебе ли не знать о приличиях, сладкий. — Не сейчас, у меня много дел, Адель, — сухо произносит мужчина, вырывая локоть из цепких женских рук. — И они не потерпят задержки. — Я устала от секретов, Раби, — шепчет вслед уходящему мужу Беатрис. Женщина возвращается в столовую, где за овальным столом из чёрного дерева, сидят два очаровательных ребёнка: мальчик и девочка. Мать, глядя на детей, сбрасывает с души огромный камень, но немного позже, включив мозг и вспомнив об опасностях, снова затаскивает этот камень на вершину. Какой-то Сизифов труд: как только Беатрис расслабляется, мысли о вечном контроле снова рвутся в бой. Женщина с самого рождения детей не спит по ночам, а ведь им совсем скоро одиннадцать. Как же она молится за то, чтобы «Звезда кошачьего туалета» не нашла их местоположение и не прислала бы этих глупых сов с письмами. Родители хотели, чтобы их дети выросли в маггловском мире, не зная своей силы и своего отношения к магии. Они скрывались; скрывались больше пятнадцати лет от всего волшебного мира Англии. Переезжать в другую страну было без надобности, ведь врага нужно всегда держать подле себя. Но Адель ещё не знала, что их враг из «кто» превратится в «что», и станет самым страшным противником, которому она проиграет. Она — женщина, держащая удар, пережившая столько боли, уцелевшая от множества ран и хранящая столько шрамов. Этот проигрыш даст ей неоценимый опыт и осознание своих ошибок. Беатрис никогда и думать не могла, что будет жалеть о чувствах, высказанных столь поздно. Она так старательно избегала свою любовь столько лет, что теперь, когда женщина почувствовала, что упустила столько счастья, проклинала свои грубость и холод. Рабастан вошёл в полуосвещённую комнату и закрыл за собой дверь на ключ. Вся семья знала, что пока замок не щёлкнет, никто не смеет даже стучаться. Лестрейндж младший (хотя кто знает, может, он уже Лестрейндж единственный) сел за свой рабочий стол, достал бумагу, ручку и включил настольную лампу. Сегодня он принял решения сделать то, что станет его голосом после смерти. Слов должно было быть много, и они обязаны быть строго подобраны. Глянув на часы, Рабастан записал на клочке бумаги время. Он собирался каждый день выделять по часу на это занятие, чтобы успеть всё сделать до кончины. Самым сложным в этом деле было начать: слова совсем не шли, и получалась какая-то откровенная глупость. Словно он не аристократ, а какой-то идиот. Отложив ручку, мужчина задумался. «Дорогая, если ты читаешь это, то я благополучно умер!» — было слишком банально, но правдиво. Мужчина не подозревал, что боль от написания этого письма будет сильнее, чем боль в легких. «Новые и новые открытия на пороге неизбежной гибели.» — мысленно съязвил Лестрейндж и снова взял ручку. «Дорогая Адель, Возможно, ты сейчас плохо понимаешь то, что случилось; может, плачешь? Но я спешу тебя заверить, что скрывать свой недуг было моим решением. Ты всегда старалась принимать решения за всех, поэтому сейчас я взял инициативу в свои руки. Возможно, ты сейчас осуждаешь меня и злишься, но, прошу, дочитай до конца, а только потом сжигай. Я начну сначала, чтобы помочь тебе осознать всю картину. После войны нам пришлось раствориться, а после того, как у нас появились дети, мы стали другими людьми. Мы сумели скрыться под новыми масками, уже не безобразными и пугающими масками Пожирателей смерти, а человеческими. Личности неких мистера и миссис Фартинг, а также их детей не должны были вызывать подозрений: мы ходили в гости к соседям, гуляли на детских площадках и в парках, посещали врачей. И после очередного осмотра, на который ты заставила меня идти, доктор Норрел сказал, что необходимо пройти ещё кое-какие обследования, кроме обычных. Придя через неделю за результатами, я получил сожалеющий взгляд, похлопывание по плечу и предложение обратиться к психотерапевту, так как оказалось, что я НЕИЗЛЕЧИМО болен. Доктор был крайне удивлён моему хладнокровию. Однако предложил пройти терапию, которая должна была замедлить то, как эта зараза будет меня съедать. Я прекрасно осознавал, что тринадцатилетнее пребывание в Азкабане не очень утешительно скажется на моём здоровье. Именно поэтому я не стал вдаваться в подробности своего приговора, а только спросил у Норелла, сколько мне осталось. Вердикт был — максимум три месяца. Поблагодарив доктора, я вернулся домой, по дороге обдумав всё, что я должен успеть сделать. Времени ужасно мало, а дел много. Мне хотелось ничего вам не говорить, но в то же время я собирался организовать свой уход, чтобы он не был неожиданным и чересчур трагичным. С тех пор я не выхожу на улицу, всё время сижу у себя в кабинете и ни с кем не разговариваю. Я хочу как можно быстрее отдалиться от вас, от всех. Снова запереть себя в одиночной камере, снова бороться. Я надеялся, что в конце своей жизни фортуна не отвернётся от меня, как делала всё время, а даст мне возможность уйти спокойно, зная, что всё будет хорошо без меня. С того дня прошло только две недели, а я с каждой минутой ощущаю, что мне всё хуже и хуже. В этом письме нет ни слова о том, что, где, как и как сильно у меня болит. Я не хочу, чтобы кто-либо знал об этом, а особенно ты. Ты, как бы это не звучало фальшиво, самый важный человек в моей жизни. Знаешь, это вроде бы глупо, что такой хладнокровный как я влюбился, но… Ты же знала, что „бессердечность“ — лишь укрытие; как наша черная мантия и маска пожирателя. Скорлупа, под которую можно протиснуться. Ты смогла это сделать. Сначала я был не уверен, нужна ли мне такая слабость. И я счастлив, что не передумал. В моей серой и грубой остроугольной жизни, которая всегда кололась своими углами и давила своими гранями, ты была как глоток свежего воздуха, луч света, ведущий к выходу из тьмы. » Вот воздуха сейчас Рабастану не доставало. Снова приступ. Медленно, почти ползком мужчина добирается до окошка и резко раскрывает ставни. Холодный и сырой воздух разглаживает морщины на лице пожирателя и он медленно дышит, считая про себя ритм дыхания. Когда удушье прекратилось, Лестрейндж достал из ящика пузырёк с таблетками, высыпал несколько штук на руку и принял, не запивая водой. Нужно было продолжать. «…Но мы не вышли из тени. Солнечное тепло не согрело нас, и мы забыли о нём. Серость и сырость заполнила каждый промежуток нашей скоротечной жизни. Сделанного не вернёшь. Но оглядываясь на нашу прошлую жизнь, я ни о чём не жалею. Ни о верной службе лорду, ни о нашем крахе, ни об убитых людях. Я вполне осознаю, что на моей совести и на моих руках много крови, но таковым было мое призвание. Мир без зла — ничто. Пока живет зло-живет мир. Без зла всем будет наплевать друг на друга. Ведь никому не нужна чужая защита, исчезнет такое понятие, как любовь. А разве безразличие — это не есть конец света? Ты можешь быть со мной не согласна. Ты всегда была со мной не согласна, либо просто делала вид. Во всяком случае, сейчас, мне все равно. Я снова думаю о НАС. После нашего знакомства, я тщательно шерстил вспоминается, пытаясь понять, вспомнить, где же ты была все это время. И понял, что рядом. Это ты на первом курсе пролила на меня тыквенный сок, это ты сдала меня профессору Макгоннагал и тд. Вспомни и ты. В нашей с тобой жизни всё было мимолётно и быстро: знакомство, счастье, влюблённость. Разве мгновенная влюбленность не есть самая прекрасная? Она как бабочка, выпорхнувшая из кокона. Она может жить пару дней и умереть, а может быть поймана и сохранена в таком же прекрасном виде. Правда, она будет не живой. Но это ли так важно? Какое-то странное письмо. Совсем не в моем стиле. Совсем нет сарказма, колких шуточек и прочих языковых кружев, которыми я украшал свою речь, пряча весь ужас под этой узорчатой сетью.Сейчас я пойду играть. Для вас. Ведь я этого никогда не делал.»
Собирая волю в кулак, Рабастан поднимался со стула, падал на табурет около фортепиано и начинал играть. Все с той же грацией перебирая пальцами Лестрейндж рисовал в воздухе картину. Каждая композиция могла быть разной картиной: серой, черной, яркой, холодно-синей.***
«Сегодня ко мне прилетела сова с письмом. Нас нашли. Это значит, что сегодня вечером я расскажу тебе эту новость, ты упадёшь на колени и будешь долго плакать. Так долго, как после суда, на котором меня приговорили к 20 годам заключения, как после моего предложения выйти за меня замуж, как после рождения двойняшек. Потом мы соберём вещи и уедем, оставив наших дорогих детей одних. Это кажется жестоким поступком, но мы ведь спасаем их, не так ли? Мы с тобой — две крысы, сбежавшие с тонущего корабля. Я не хочу, чтобы наши дети снова строили эту шхуну лжи, обмана и убийств. Мы поплачем, и всё пройдёт. Только вот, знаешь… Когда я совсем уйду, не плачь по мне, Адель. Говорят, это приносит покойнику боль.»