***
Он всегда был другим, не таким, как мы, дети из соседних домов. Мы различали лица в стлавшихся туманах за три шага, он – за пять или шесть шагов. Мы могли разобрать слова приветствия за семь, за десять они, заглушаемые хлюпаньем болот, казались бранью, а ещё дальше – не были слышны вовсе. А он слышал их за пятнадцать. Мы чувствовали запах испечённого пирога, лишь подойдя к дверям сакли, а Адеил умудрялся разобрать за запахом гнили ещё во дворе. Удивительным казалось это, так же непривычным и странным, как редкие дни, когда очищалось небо. Все мы в детстве играли фигурками, вылепленными из глины и рассыпавшимися от неосторожного прикосновения. Все мы, но только не он. Он уходил бродить по окрестностям. Сначала совсем недалеко, на час, не больше. Потом на полдня, успевая вернуться к обеду или ужину. А с тех пор, как ему исполнилось тринадцать, он стал брать с собой немного хлеба и овощей и возвращался лишь к вечеру. Он избродил все окрестные кряжи и овраги, никогда не беря с собой ни лучин, ни свечей. Он видел хоть немного, но дальше, чем все, и этого ему хватало. За то, что он хорошо знал горы, не боялся ходить в них один и любил их, как любят братьев, его прозвали Господином Горных Дорог. И это тоже казалось таким непонятным, даже чужим, но таким прекрасным, как свет звёзд. Далёких, чудесных звёзд. А ещё – и это, наверное, самое главное – он гораздо чаще нас смотрел на небо. Любил звёзды всем своим сердцем и часто рассказывал нам о них, ещё чаще, чем о горах, куда всегда звал нас, не смевших ни шагу ступить за пределы города. И всякий раз после его рассказов мы видели в своих снах ту далёкую, неведомую страну, где дни светлы от света звёзд. Особенно запомнились мне ещё в детстве одни его слова: «Там, где свет звёзд не скрывают туманы, никто не ударит собаку лишь за то, что её предок укусил когда-то великого Мухтабу». Быть может, потому, что я и сама всегда пыталась защищать тощих, ободранных щенят, если уж не накормить. Таким запомнила я его тогда. А все остальные воспоминания уже неотделимы от понимания, что он для меня дороже, чем братья, чем мама, чем папа... От того, что я в него просто напросто влюбилась. И боялась этого, как тени – света. Ведь он, он... А я? С малых лет привыкшая к косым взглядам, к шёпоту соседей, что, верно, колдовка, раз глаза у меня не карие, а голубые, что дочь болот, что, мол, не зря за мной щенки по пятам ходят... «Как меня полюбить можно, такую-то?» – спрашивала я. А он лишь смеялся над этой чепухой, дарил мне цветы, которые собирал в горах, и говорил, что там, где всегда светят звезды, никогда не скажут дурно о том, кто непохож на других. Потому что такие слухи хуже туманов, а где звёзды, оттуда они бегут, как побитый пёс. И я ему верила. Как и все дети нашей улицы. А потому, когда особенно ярко горели звёзды, а чей-то голос взлетал к ним горной птицей, крича о них, я точно знала: это он. Адеил звал всех взглянуть на звёзды, горными пиками сверкавшие на небесных равнинах. Он говорил: – Посмотрите же, братья, как сыро, как мрачно и холодно здесь у нас, посмотрите, как светом полно небо! Как недостаёт нам этого света, жизни, воли в вечной темноте! Что с того, что через многие тысячи веков звёзды озарят жизни наших потомков, если мы без него рождаемся и умираем? Если он нужен нам больше любимой, больше матери, больше хлеба и воздуха? И кто может знать, нет ли пути к звёздам? Нельзя ли принести на землю свет, а с ним – любовь и радость? Так пойдёмте же, братья! Пойдёмте искать дорогу к звёздам, пойдёмте искать света для жизни! И спрашивали люди друг у друга шёпотом: – Кто этот безумный юноша? – Это – Адеил, сын старой Лайты. – Это – Адеил, непокорный и дерзкий сказочник. – Это – Адеил, Господин Горных Дорог. И снова молчали люди. И говорил седобородый Тсур, учитель мудрых: – Милый мой, кто не знал твоей тоски и печали, кто не болел ей? Но кто от неё потом не излечился? Нельзя человеку сорвать звезду с неба. Да и добраться до края земли невозможно, глубокие бездны испещрили его, как морщины моё лицо, крутые скалы вздыбились там. Не пройти через них к звёздам. Опыт и мудрость веков говорят нам об этом. А мы слушали и удивлялись. Неужели Тсур пытается напугать горами и расщелинами того, кто окрестные избродил вдоль и поперёк? Адеил отвечал просто: – Не к вам, мудрецы, ослеплённые вашей мудростью, обращаюсь я. А взываю я к молодым, не раздавленным её дряхлостью, открытым и смелым сердцем. И с улыбкой ждал ответа. Кто-то, как Ивар с соседней улицы, ответил так: – Мы бы рады пойти с тобой, но печаль, которую мы причиним родителям, перевешивает эту радость. Кто-то, как Сато-кровельщик, сказал: – И мы бы рады пойти с тобой, но мы должны достроить наши дома, ведь это дело мы только начали. А мы молча шагнули к нему, потому что больше уже не боялись. И в этом молчании звучало: – Мы идём с тобой, Адеил! Расходились с площади люди. Разошлась потихоньку и наша ватага, договорившись, кто возьмёт с собой еды на всех, кто – тёплой одежды, кто – верёвки, кто – факелы. Остались на площади только мы вдвоём. – А что мне взять с собой? Лекарственные травы? Или, быть может, тоже еды? – Нет, Лея. Ты останешься здесь. – Но... Но почему?.. Слёзы брызнули из глаз, как солёный сок из куска козьего сыра. Неужели я всё-таки не гожусь, не достойна того, чтобы идти вместе с ними? Неужели я всё-таки чем-то ху... – Конечно, можешь. Но, любимая, я прошу тебя, ради нас, останься. Кто тогда пойдёт по проложенным нами тропам, если мы не вернёмся через год, два, три... Я плакала, говорила что-то о том, что не могу его бросить, не могу оставаться здесь, когда он будет рисковать собой в такой тяжёлой дороге. Целовала его глаза, тёплые, как молоко матери, губы, щёки, скулы... Целовала и всё не могла нацеловаться, не могла отпустить... – Хочешь, дам на память прядку волос? Возьмёшь её с собой, и как будто я с тобой буду. И сразу же, не дожидаясь ответа, подобрала камень с острым краем и отрезала. А он сорвал сколько-то травинок, вплёл её в них и завязал узлом. Прижал к губам, потом к груди. – Вот как крепко узел сейчас завязал, так тебя люблю и всегда буду! А закат в тот вечер был, наверное, самый чистый и красивый из всех, что я только видела. Они ушли следующим утром на рассвете, а я осталась. Осталась слушать упрёки матери, что с ней-де не здороваются потому, что я косу резала, а какая же нормальная девка косы резать будет, а какая же нормальная женщина такую дочь воспитает... Опять же, и с собаками-то я всё вожусь, уж оставила бы я эти порожденья болот – так их называли... И так – пока хмарь не рассеется. Тогда уж молчала. Да и то мама, а не соседи. А я оставалась – вглядываться в темноту, истязать себя страхами и ждать. Чтобы однажды дождаться. Третий год назначенного срока уже истекал, когда край неба осветился и стал светлеть с каждым часом. Многие высыпали на площади и спрашивали друг у друга: – Что это? Что это такое? А я знала, что они – возвращаются. Что он – возвращается. Всё светлее и светлее становилось, лучи пронизывали тучи и гнали их прочь, разливаясь по небесной равнине, как река в половодье. Долго смотрел на небо сребробородый жрец Сатзой, так что глаза у него заслезились. И проговорил он, тихо-тихо: – Только от вечной звезды с неба может быть свет, подобный этому. Ему возражал Тсур, учитель мудрых: – Как может звезда спуститься на землю? Нет им пути к нам, а нам нет пути к звёздам. Но когда вспыхнула в небе яркая точка, в то, что это звезда, поверили все. И по всему городу слышался крик: – Идёт звезда! Звезда идёт, братья! И в тот час мы все действительно были братьями. А звёздные лучи гнали гниль и сырость, туманы, порванные ими, метались и не находили себе места. Как далеко теперь было видно! Мы видели, что широка земля, намного шире, чем думалось прежде, что всюду живут такие же люди, как мы. Мы бежали звезде навстречу, и таким красивым был в тот час мир, и всё летело над нашими головами: – Братья-а, звезда идёт! Наконец увидели мы Адеила. Он тихо шёл, держа звезду за один из её лучей. И больше с ним никого не было. Подбежала к нему, обняла – как не задушила только? – и отпрянула. – А где же все остальные? Голос его дрожал, а в глазах стояли слёзы, когда он ответил: – Все... Все погибли. Через провалы, бездны прокладывали пути к небу. Погибли... смертью храбрых. И все кричали: «Слава Адеилу, принёсшему свет! Благословен пришедший со звездой в руках!», а мама плакала от радости, уткнувшись в моё плечо. Адеил вошёл в город, остановившись на площади, и держал высоко в руке сверкавшую звезду. И весь город праздновал. Я приходила, чтобы дать ему напиться воды или молока, накормить его, слушала его рассказы... О том, как широка земля и что нет ей края, словно кто-то – вот дерзкая мысль – свернул её из листа в шарик. О том, что совсем иначе звучат чужие песни, но все они – о том же. О том, каковы настоящие, далёкие горы, снежные бури, хлёсткие ливни. О том, что часть тебя словно умирает, когда срывается в пропасть твой товарищ по детским играм, а другая остается жить – за двоих, за троих, за четверых... За такими разговорами я не заметила, что ликования в городе уже не было. Да, туманы ушли, отступили перед звездой, но собрались в сердцах. Или не сбежали оттуда? Не заметила, что хмурыми, недобрыми стали взгляды, что не звучало больше этого теплого, вкусного, как только что вынутая из тандыра лепешка, слова – «братья». Заметила лишь, когда на площадь выбежал факельщик Дорун, чьи факелы были больше не нужны, и закричал, как когда-то раньше кричал Адеил, но совсем о другом: – Долой звезду! Прочь проклятого звездоносца! – кричал он, и бешенство кривило его лицо. – Эй, разве ваши сердца не вопят о том же? Свет лишил нас мира и радости, так долой свет! Мы любили нашу жизнь, мы жили во мраке – взгляните, что с ней теперь стало! Когда пришёл свет, нам ни в чём не стало отрады. Дома гнездятся грязными, некрасивыми кучами, деревья покрыты тем, что больше похоже на кожу лягушки, чем на листья. А земля? Она покрыта кровавой грязью. Откуда эта кровь, что липнет к рукам, чей запах преследует нас за молитвой, отравляя её, за едой, делая её невкусной, во сне, что становится кошмаром. И всюду свет, дерзкий, гадкий! Он врывается вором в наши дома, и мы видим, что они облеплены грязью, эта грязь въелась в стены, громоздится в углах... И я это видела, потому и вымыла, вычистила всю саклю, вымела дворик, выкупала Айду и Шака – щенят, которых откармливала. Но разве мешало мне любоваться этой новой, прекрасной ширью, как любовались все в первый час? А кровь... Недоброе дело собирать слухи, но не зря же поговаривали, что Дорун забил до смерти свою первую жену. Вот ему теперь и мерещится. А он продолжал: – Из-за этого света мы не можем целовать наших возлюбленных: при нём они стали отвратительнее, чем могильные черви, не человека видим мы – поругание человека; глаза их бледны, тела отливают плесенью... А Адеил говорил, что там, где дни освещаются звёздами, человека будут любить за его душу, что стократ прекраснее первого красавца будет считаться тот, кто сердцем больше похож на звёзды. Но, видно, мало для того недели и света одной звезды. – Каждый скрытый шаг, каждое движение, каждую тайную мысль освещает неумолимый свет! Что ж у тебя за мысли такие, что ты боишься этого, а? – Невозможно так жить! Да погибнет свет! Да живёт тьма! Толпа подхватила, завыла бешено, пьяня себя, глуша ужас перед страшной хулой на свет: – Долой! Лишь проклятье от света звёзд! Смерть звездоносцу! Смерть! И двинулись на Адеила. Я пыталась как-то остановить, уговорить, да куда там – смели, как недавно лучи всякую гнусь. А вот перед ним застыли и не могли подойти ближе, так ослепительно ярко сверкала звезда. Вышел из толпы сребробородый жрец Сатзой, воскликнул: – Стойте, братья! Стойте! Какой насмешкой прозвучало это слово теперь! – Тяжёлый вы берёте грех на душу, проклиная свет. Чему мы молимся, как не ему? Но и ты, Адеил, но и ты, сын мой, не меньший грех совершил, спустив звезду на землю. Да, говорил великий Брама: «Блажен, кто стремится к звёздам». Но люди, дерзкие своей мудростью, неверно поняли слово Всемудрого. Растолковали истинный смысл его тёмного слова... Темного? Это того, кто говорил о свете? – ...ученики его учеников: к звёздам человек должен стремиться одними мыслями, а на земле тьма не менее священна, чем свет – на небе... Эвона как. А вот скажи мне, Сатзой, почему я должна верить ученикам учеников, а не самому Учителю? Да и были ли такие слова в их книгах? Из нас-то никто их не читал, в руках не держал, не видел, это вам, жрецам, позволено, и свечей у вас для того было достаточно, а как мы могли читать в темноте? – И вот ты презрел эту истину в своей гордыне. Раскайся, сын мой, брось звезду, дай воцариться прежнему миру! А Адеил только усмехнулся: – Неужели ты думаешь, что если я её всё-таки брошу – мир уже не погиб навсегда? И со страхом пришла, почуялась простая мысль: правду он сейчас сказал, и совсем по-прежнему ничего же не будет. Выступил старый Тсур, учитель мудрых: – Ты глупо, безрассудно поступил, Адеил, а теперь пожинаешь плоды этого. Пойми, жизнь должна развиваться медленно, таков закон природы. И звёзды приближаются – но медленно, очень медленно. И с их приближением изменяется жизнь. А что сделал ты, не пожелав ждать? Сорвал звезду и осветил нашу жизнь – действительно грязную, уродливую. А разве мы прежде о том не догадывались? Вот я – нет. И не думаю, что такими были бы тогда слова Доруна и всех остальных. «Так было всегда, так повелел Всемирночтимый Брама», не это ли мы все знали? А если ты знал, Тсур, то почему не сказал прежде? – Но то, что ты сделал, легко, не велика в этом мудрость, а ты возьмись переустроить жизнь... Легко?! Бураны, заледенелые тропы, смерть, слёзы – это, по-твоему, легко? – Тогда-то ты увидишь, можно ли смыть эту грязь хотя бы и океаном света. В тебе говорит непонимание условий жизни! И вместо мира ты принёс войну и злобу. Но ты и теперь можешь принести пользу: разбей звезду, возьми от неё лишь часть – от неё будет ровно столько света, сколько необходимо. Я чуть не задохнулась от возмущения. Такое сказать! А впрочем, сегодня эта площадь слышала вещи и похуже. Но может ли жить осколок от звезды, оторванный от неё самой, вот ты мне что скажи. А Адеил отвечал: – Верно ты говоришь, Тсур! Не мир, а раздор, скорбь принесла звезда. Совсем другого мы ждали, карабкаясь к звёздам по отвесным скалам, видя, как обрывались наши товарищи, падали в пропасть... Мы думали: один из нас достигнет цели, принесёт звезду, и наступит в её сиянии яркая, светлая жизнь. А стоя на площади, увидев вашу жизнь, залитую светом, я понял, что мечты мои были безумны. Свет нужен вам лишь вдали, чтобы поклоняться ему, омертвлённому, в определённые обычаем минуты. На земле вам дороже тьма, чтоб прятаться за ней и радоваться за свою заплесневелую жизнь. И ещё больше понял я, что жить ей – невозможно. Каждой каплей крови, грязи, каждым пятном ржи и плесени она, не умолкая, вопиет к небу, к звёздам. Но я утешу вас... И он повторил всё то, о чём мне рассказал почти сразу. Это в небе звёзды светят сами собою, а здесь, на земле, она живёт кровью того, кто её держит, и он сгорает вместе с ней. Её нельзя передать: она гаснет с жизнью её несущего. – Я чувствую, как моя жизнь поднимается по телу к звезде, как по светильне, и скоро сгорит целиком. К вам обращаюсь я, честные, смелые сердцем. Вы видели свет и уже не захотите жить во мраке. Идите в далёкую дорогу, несите новые звёзды. Путь труден, но для вас он легче, ведь тропинки уже намечены. Вы вернётесь со звёздами, и их свет уже не иссякнет. Тогда и жизнь такая станет невозможна. Болота высохнут. Туманы исчезнут. Зазеленеют деревья, расцветут травы. И бросающиеся сейчас в бешенстве на звезду возьмутся за переустройство жизни. Да и ярость их вся лишь от бессилия, от того, что при свете они уже не могут жить так, как прежде. Будет жизнь великой и чистой, прекрасной при свете звёзд, питаемых нашими жизнями. А когда опустится звёздное небо, люди будут достойны света, и чтобы питать его наша жизнь уже не понадобится... Голос его оборвался, колени подогнулись, и он упал в грязь, а вместе с ним и звезда – упала, зашипела и погасла. Отовсюду ринулась тьма, сомкнулась над ней, снова заклубились туманы. А я тоже упала на землю и завыла – так, как воет собака, у которой вчера утопили детей и которую сегодня побили, чтоб она не скулила о них. Нет его, нет его больше! Самого лучшего, доброго, самого любимого! Нет нашей звёздочки, нашего Адеила, да и самих нас уже нет – все погибли в пути. И нет его больше, нет... Не знаю, много ли времени прошло, пока я не опомнилась и не пошла домой. И не стала жить потихоньку, стараясь никому не мешать. Стараясь не слышать ругани мамы: и я, опять же, волосы резала, и собаки мои вечные, и Адеил-то мой бунтарь, дерзкий мальчишка, с кем спорил, над кем смеялся, и сдались-то ему звёзды, и мне сдались, и что ты я вообще в нём нашла, и реветь прекрати, не мужа потеряла, и... И отчаянно боясь, ненавидя этот самый страх и саму себя за то, что не иду, как обещала, а трясусь, как мокрый лист на ветру. И не менее отчаянно покрывая стены знаками, сохраняя его, любимого, лучшего, и звезду его – тоже лучшую. А в какой-то момент этот страх просто взял – и выгорел. А я как раз дописала всё, что хотела. Собралась, взяла всё, что нужно, сколько смогла, и ушла ранним утром, не спросясь.***
Когда уходила, понимала, конечно, что непросто будет, но почему-то всё равно верила, что легко. Что раз уж поcмела пойти вослед тем, кто не знал слова «страх» - а не здесь ли, в горах, там, где ветры поют и пляшут под рукой твоей, на грани утра и ночи, света и хмари, они обрели покой, а, Адеил, Господин Горных Дорог? – раз посмела, то и перевалы трудные пройду, и речные пороги, и вообще – всё. И в снегах я вовсе не замёрзну, ещё чего! Кто вообще сказал, что снег – холодный? Если о звёздах думать, о них петь, о тебе – совсем даже нет. Да, так оно и было, пока не начались настоящие горы. А там уже и плакала, и оступалась, и проклинала себя за то, что такая слабая. А то порой и вовсе думалось: пусть уж лучше снегом мои следы укроет, чтобы их никто не нашёл, если уж некому вспомнить больше и прочесть твое прозвище, да и имя тоже, а, Адеил, господин моего сердца и горных кряжей? А пройдя перевал и спустившись в долину, но не понимая толком из-за бурана, что уже там, со сбитыми ногами, я чуть не замерзла. Спас местный пастух, отогрел, отпоил горячим бульоном, выходил. Мы много разговаривали. Клааво – так его звали – говорил, что когда у нас над площадью горела звезда, и им теплее стало и светлее. Расспрашивал об Адеиле, о наших друзьях. А потом и вовсе заявил, что пойдёт со мной, дескать, одна я опять себя до смерти доведу. Так и пошли мы вдвоём. Открывали для себя новые земли, с удивлением понимали, что зовут, например, разные люди Великого Браму по-разному, всяк по-своему, а всё одно поклоняются звёздам и мечтают об их свете. Что где-то, например, именно карие глаза, а вовсе не голубые или зелёные, как в народе Клааво, считаются великой редкостью. Что языки разные, буквы разные, а слово «брат» одно. Встречали многих людей, тоже разных: кто смеялся, кто бранил, кто прислушивался, а кто и шёл с нами. И много, много раз за это время я, как и всякий из нас, на себе почувствовала, что это значит – потерять друга, товарища, ставшего тебе за это время братом или сестрой. До того места, где рукой подать до звёзд, мы дошли только втроём: Клааво, Женна, оставившая дома, на руках у друга, двух детей и мужа, ослепшего от тайного чтения книг, и я. Не было уже с нами Рэнды, маленькой лекарки-горбуньи, лечившей всех и каждого, от нас до встреченных горных птиц, и не сумевшей сладить с неведомой болезнью, убившей её за день. Рэнды, умевшей поддержать и приободрить любого, даже если ей самой было куда хуже. Эх, Рэнда, Рэнда... А Тольо, весёлый, смешливый, говорливый Тольо... Когда мы встретились, он, толком нас расспросив, так сказал об Адеиле: – Ну, мне он ничего не сделал. Ничего плохого, я имею в виду. А так-то ещё как хорошо было. А значит, надо почтить его память и помять хорошенько в пути свои ноги. Тольо, второе падение которого в расщелину стало смертельным. Мечек, несколько меланхоличный, мечтательный, писавший стихи и скрывавший их ото всех. Один только раз сумели мы уговорить его показать бересту с записями. «Всё равно не поймёте, это ж на моём языке!», - буркнул он тогда, но всё-таки прочёл – и мы всё поняли. А когда Тольо свалился в пропасть впервые, Мечек спустился туда по чистому льду и вынес его на плечах, и потом нёс, не отдыхая никогда, кроме как во время привала, пока у того не срослась нога. Даикос, спокойный, рассудительный, молчаливый. Даикос, знавший, казалось бы, всё на свете: от голосов птиц до прекрасных рецептов, умевший, как казалось, тоже абсолютно всё и, как выяснилось, не умевший плавать, что его и погубило. Вилис, Матиас, Эрн, Лиза, Гуго... А когда дошли до того места, где рукой подать до неба, то всё получилось совсем уж просто. Улыбнулась звезда и сама прыгнула в руку. А уж обратно дорога и вовсе прямой показалась, как на крыльях мы летели. Пока не пришло время расставаться. Сердечно простились мы с Женной, слёз было... И пошли с Клааво уже вдвоём. А уж с ним я прощалась совсем долго, так не хотелось одной оставаться. И почему вообще все живут поодиночке, а между – горы и реки? Может быть, хотя бы от света звёзд разгладятся эти морщины земли, меньше станет снега, боли и смерти? Когда дошла до дома, люди – всё-таки! – радовались. А я улыбалась им и радовалась сама. Встала там же, на площади. И, молча или что-то напевая, смотрела, как кое-кто начинает вычищать дома, а потом и улицы, как всё у большего числа людей появлялись улыбки, так похожие на адеиловскую. И простояла я, мне кажется, больше, чем он, может, потому, что знала: где-то далеко, но рядом, стоят ещё двое, и они знают это обо мне. А потом всё-таки поднялись туманы, вернулись. Звездоносец не должен быть один, а если уж так вышло, то что удивляться возвращению хмари после того, как звезда его упадёт? В то, что кричали, особенно не вслушивалась, довольно было и вновь услышанного: «Долой свет! Смерть звезде!» Когда жрец – молодой совсем, где же Сатзой? – и мудрецы чуточку успокоили их, сказала коротко: – Я любила мир и любила Адеила. А он – меня, горы, звёзды и – всех. И тех, у кого в сердце живёт любовь, кто смел и честен, я зову, я прошу вновь идти за звёздами, за любовью... А больше и не успела. Оборвался мой голос, сжало сердце... И снова лежала, шипела и стремительно затухала звезда в грязи. А я? А я иду к тебе, любимый мой.***
Через два месяца выросли на площади две виноградные лозы, высокие, много выше обычных, тянущиеся к небу. Давно это было, и много вина утекло с тех пор. Так же рождались, любили и умирали в темноте. Но тревога неизменно подтачивала тихую жизнь, не могли забыть люди звёзд и того, что они осветили. Благоговейно молились они на далёкие звёзды, но не давали им покоя мысли о том, что вновь появятся такие безумцы и принесут их на землю. И мысли становились тяжёлыми и путались. Родители учили детей, что в стремлении к звёздам счастье человеческое и сам смысл жизни, но, боясь, как бы и впрямь не загорелось оно, а за ним – и звезда на площади, спешили оговориться, что, конечно, свет хорош, но безумие – низводить его на землю. Этому учили жрецы. Это доказывали учёные. Городские власти приказывали убирать грязь с главных улиц. Как-никак, теперь улыбка была видна уже за пять шагов. А так вдруг да сподобит Великий Брама, не заметит ещё кто-то, что грязь и кровавая земля кучами лежат во дворах, въелись в стены. Но то и дело появлялись разговоры о том, что ещё кто-то ушёл из дому. Не по пути ли Адеила? И кто с ужасом, а кто со смутным беспокойством чувствовали, что если опять засияют звёзды, то уж точно придётся перекраивать всю жизнь. Долго, мучительно долго вглядывались люди в тёмную, туманную даль. А что две виноградные лозы? Их обнесли решёткой, как редкость, и уже не первый век городские богачи наслаждались вином из их ягод. А среди мальчишек из училища, да и вообще молодёжи ходила легенда о том, что если съесть ягоду, вкус которой одновременно и горек, и сладок, дотянувшись через решётку, то переберёшься через любой перевал. А ещё говорили, что раз в году, в ту ночь, когда оба умерли, обращаются две лозы в юношу и девушку и отправляются бродить по городу. И счастливы те, кто сумеет с ними заговорить. Город живёт. И две лозы тоже продолжают жить, окружённые решёткой и легендами. А еще – робкой мечтой о звездах.