I
Темные волосы с завитками на концах разбросаны по подушке. Веки плотно сомкнуты, а пушистые ресницы чуть подрагивают. Ванда во сне кажется совершенно беззащитной. Всего лишь хрупкая женщина, не могущественная ведьма, каковой ее видят другие. Она обнаженным телом к брату жмется, лбом упирается ему в грудь. Ближе, еще ближе. Даже во сне не отпускает. Тело у нее горячее, все еще покрыто испариной, расслаблено. Он чувствует это подушечками пальцев, ладонью, всем телом. Пьетро целует волосы сестры на макушке и смотрит в темноту за ее спиной. Он утопает. Погружается в пучину, из которой нет никакого спасения. Никто не бросит ему и веревки, никто не поможет выпутаться. И самое ужасное — он сам не помнит тот момент, когда перестал чувствовать землю под ногами. Женщина в его объятиях — она не просто сестра. Она — весь гребанный мир, сама суть бытия. И это чертовски неправильно. Так быть не должно, просто не может. Он зависимым от нее становится, и кажется, что морфий или героин был бы милосерднее. Героиновая ломка — ничто по сравнению с тем, что Пьетро переживает без нее. Ее необходимо видеть каждый день, прикасаться к ней, жадно целовать горячие губы, мять их, прикусывать и часами исследовать ее рот своим языком. А потом кидать ее на кровать и срывать с этих губ стоны, погружаться в них, пропадать. Исчезать без всякой надежды на возвращение. Остановиться поздно. Возможно ли вообще? Он, как эгоистичная мразь, с каждым днем все резче реагирует на дружеские касания других мужчин ее плеча. Ощетинивается моментально и сам не замечает, как повышает голос чуть ли не до крика. Так, что не отрезвляет даже ее тихий, но отчетливый шепот. Так, что ей приходится упираться ладонями ему в грудь, пытаясь охладить его пыл. Если бы сестра могла воздействовать на него с помощью своей магии, то она — он уверен на все сто процентов — делала бы это периодически. Он чуть не припечатал Стива к стене, когда тот коснулся предплечья Ванды во время спора. Он едва не разбил голову Старку, когда тот в шутку приобнял ее за талию. Пьетро болен. И теперь, когда он наконец осознает, это его пугает. Как долго это длится? Когда началось? Вспомнить он не сможет, даже если и попытается. Утром Ванда вылезает из его кровати тихо, думая, что он спит. Несколько месяцев она точно не проводила в своей. Он вечно тянет ее в свою. Его собственническая натура проявляется все больше с каждым днем. По коже бегут мурашки холода, она тянется за халатом, на плечи накидывает. И когда поворачивается к Пьетро, то обращает внимание на то, что его голова повернута в сторону стены. Широкая спина, мускулистые руки и по-хозяйски раскинувшаяся на кровати фигура — в ее брате слишком много чисто мужского. Почти животного. Она ничего не говорит, хотя и замечает через пару минут, что он не спит. По дыханию. Он может сколько угодно притворяться: она все равно знает его, как саму себя. Им было, наверное, лет шестнадцать, когда он начал обманывать ее в мелочах — никогда по-крупному. И если сейчас ему нужно, чтобы она верила, что он спит, то пусть будет так. Когда он заходит в спортзал, в котором они обычно тренируются вместе с другими членами команды, Ванда протягивает ему бутылку воды, пока сама пьет из другой. Как всегда. Таким привычным жестом. Только вот Пьетро проходит мимо, не удостаивает ее даже взглядом. Она вытирает тыльной стороной ладони мокрые губы и подбородок. С нее пот градом льет, волосы липнут к влажной коже, но волнует почему-то именно то, что он просто прошел мимо. Серебристо-голубые всполохи следуют в другую часть зала. Он обтирает лицо и шею от пота полотенцем. Бегал пред тем, как прийти сюда. Как всегда. Только ее полностью игнорирует. Ванда не понимает, что происходит. — Держи, — произносит она, совершенно опешив, и протягивает бутылку, предназначенную Пьетро, Наташе. Та в ответ лишь пожимает плечами и откручивает крышку. А Ванда во все глаза брата разглядывает. Сверлит его взглядом. Она не замечает, как тянет незримые алые нити к его сознанию. Только ударяется о плотную стену. Всегда о нее бьется, не в силах залезть к нему в голову. Ее попытки он всегда чувствует, от них у него голова болеть начинает. Но даже сейчас Пьетро на сестру не смотрит. Она все понять не может, почему он избегает и взгляда в ее сторону. — Поссорились? — звучит голос Стива над самым ухом. — Не твое дело, — бросает Пьетро раздраженно. Он пытается все свое раздражение направить против сестры, только заранее обречен на провал. Она видит, что он игнорирует ее. Какая же ты медленная, Ванда. От его жадного взгляда не ускользает ее тяжелое дыхание после практики рукопашного, не остается в стороне и вода, стекающая по подбородку, по грудине вниз, за полоску короткого спортивного топа. Он замечает, как остатки воды она выливает прямо на голову, а потом кивает Роджерсу, давая понять, что готова продолжить тренировку. Пьетро пытается и правда не обращать на нее внимания. Только все равно периодически бросает поспешные взгляды. Торопливые и мимолетные. Такие, что вряд ли кто-то вокруг их вообще успеет заметить. Он слишком привык постоянно опекать ее. Настолько, что это превращается в зависимость. Болезнь. Он должен слезть с этой иглы. Должен научиться жить, а не существовать. Полотенце летит на пол, и только прохладный ветер где-то за спиной дает понять Ванде, что брат ушел сегодня раньше обычного. Намного-намного раньше. Можно сказать, что он так, забежал всего на несколько минут. А зачем — кто его разберет? — Он сегодня странный, — говорит Наташа, зачесывая пальцами короткие рыжие волосы назад. – Он, конечно, всегда странный, но сегодня что-то не то. Есть идеи? Ванда молча качает головой из стороны в сторону и что есть сил бьет кулаком по боксерской груше, что с другой стороны держит Стив. Ей словно передается настроение Пьетро. Пускай он почему-то и игнорирует ее сегодня, она все равно его близнец. Говорить ни с кем не хочется, зато по телу пробегает волна раздражения. Она поговорит с ним. Обязательно выяснит, что с ним творится. После тренировки она находит его в комнате. В комнате, что за последние месяцы перестала быть лишь его. Помещение принадлежит им двоим, как и все остальное в их жизнях. Они привыкли делить абсолютно все. И совершенно неважно, что у нее есть своя, отдельная комната. Пьетро сидит на самом краю кровати и до боли в глазах вглядывается в ту самую фотографию, что осталась единственным напоминанием об их родителях. — Мы ведь семья, знаешь? — вдруг произносит он. Только она понять не может, к чему это он. Ванда проходит, садится рядом с ним. Вплотную, так близко, что ее волосы, мокрые после душа, касаются его скулы. — Знаю, милый. Знаю. И говорит она это так заботливо. Почти со снисходительностью в голосе. Пьетро всегда казалось, что мать говорила с ним подобным образом в далеком детстве. Или он просто проецирует свою сестру на те воспоминания. Живет в мире, в котором она способна заменить всех женщин сразу, в котором она — одна единственная, что нужна ему. Ванда кладет ладонь ему на колено. Вроде ободряюще, вроде они часто поддерживали так друг друга — подобными ничего не значащими жестами, вроде без всякого сексуального подтекста, но он резко с места дергается. Вспышка голубого света — фотография остается лежать на кровати, а он уже стоит у самой двери. — Что происходит, Пьетро? — спрашивает Ванда, пальцами волосы взъерошивает, высушить пытается. — Ты сегодня сам не свой. Он резко выдыхает, сам не замечает, как запускает пальцы в волосы, повторяя ее, почти один в один копируя. Глаза на некоторое время прикрывает, а потом руки резко опускает. Весь на нервах, она чувствует это на расстоянии, без слов. — Ничего, — выпаливает он, почти огрызается, отчего взгляд ее становится еще более настороженным. — Ничего, ясно? Уже в который раз за день Пьетро оставляет сестру наедине с самой собой. Сбегает. Как будто может убежать от той, что и так навсегда где-то глубоко внутри него.II
Несколько дней подряд Пьетро где-то пропадает. Он не появляется на базе, даже поблизости его нигде нет. Ему необходимо побыть одному, и Ванда это прекрасно понимает. Только спокойнее от этого на душе ей не становится. Она пропускает мимо ушей наставления Роджерса, когда приходит на очередную тренировку. Не спит целую ночь, а затем и вовсе запирается в собственной комнате. С братом они никогда не ссорились — по крайней мере, она не помнит подобного. Ей тяжело без него. Еще тяжелее потому, что она совершенно не понимает, что с ним творится. На любые просьбы Наташи открыть дверь она лишь молчит. Романофф выдержкой и терпением не отличается, поэтому быстро решает оставить свои попытки хоть как-то наладить контакт с Алой Ведьмой. Максимофф себя не ощущает Вандой. Без Пьетро нет Ванды. И если он ушел, то вместе с Мстителями осталась ведьма. Пускай так. А он все эти дни чувствует себя так, словно медленно собственными руками отпиливает себе конечности. Часть души оторвать пытается. Специально настоял на том, чтобы Фьюри отправил его на задание, чтобы быть подальше от сестры, чтобы подумать. Кто бы знал, что мысли о ней будут лишь сильнее не давать покоя, когда она за сотни и тысячи километров. Приходится ежечасно подавлять желание вернуться к ней, бросить все к чертям собачьим и снова почувствовать ее дыхание на своей шее, сжимая в объятиях весь свой мир, всю суть своего существования. Упрямство Пьетро — вот что сильнее его любви к Ванде. Он поймет это еще не скоро. Может, слишком поздно. Но принципиальным он был всегда. Уж если решил, что будет так, то не успокоится, пока не получит желаемого. Упертый и совершенно невыносимый — подобные слова он привык слышать с детства. Не отрицает, даже не пытается. — Ну и как с тобой работать, Максимофф? — в шутку выпаливает Кристалл, окатывая потоками воды взбесившегося мутанта — цель их задания. Пьетро замечает, что эта простая фраза выбивает его из колеи. Он замирает на некоторое время и недовольно фыркает. И, что самое странное, улыбается. Хорошо еще, что она держит ситуацию под полным контролем. Новая знакомая не просто вызвалась помочь, но и оказалась весьма полезной. Только он взгляд на ней задерживает не из-за ее способностей, не из-за ее едких замечаний в ее адрес. Нет. Уже после удачно выполненной миссии он понимает, что разглядел в ней что-то такое. Важное? Нет, не то слово. Скорее — необходимое. Притягивающее к себе и заставляющее опекать. — Серьезно, хватит на меня так смотреть, — улыбается Кристалл. — Мне кажется, что у меня на голове атомный взрыв, когда ты на меня так смотришь. — Прости, — произносит Пьетро, протягивая ей чашку кофе. Вспомнить, когда он вот так просто пил кофе с женщиной — кроме сестры — просто не получается. Наверное, и не было такого никогда. У него были подружки, когда он был еще подростком, но тогда все было как-то иначе. Не серьезно. Так, просто для развлечения. Или все дело в том, что он не большой поклонник этого крепкого напитка, отдающего горечью. А Кристалл красивая. Лучи солнца играют на ее ярко-рыжих локонах, цвет переливается, местами уходя почти в коричневый. И когда она глаза опускает, так смущенно улыбается, все вокруг словно начинает играть по-другому. Пьетро думает, что он ненормальный. Они ведь знакомы всего ничего, какие-то пару часов. Странно это, сумасшествие какое-то. — И часто ты так? — В смысле? — не понимает он. — Часто приглашаешь на кофе женщин, срывающих твое задание? — игриво спрашивает Кристалл и делает глоток горячего напитка. — Во-первых, ты не сорвала мое задание, а помогла с ним. И во-вторых, нет. Не часто, — отзывается Пьетро. Впервые за несколько последних дней он говорит спокойно. В этом, похоже, заслуга именно ее. Как бы странно оно ни было. — Почему нет? Готова поспорить, что на тебе висли бы девицы, подпусти ты их к себе. Ну скорость там, все дела. — Просто не люблю кофе, — говорит он, демонстрируя ей свою абсолютно полную чашку. — Так чего ты раньше не сказал? Тоже его терпеть не могу, — оживляется Кристалл. Она выхватывает у него из рук чашку и с довольным выражением лица отправляет обе порции кофе в ближайшее мусорное ведро. Ее лицо моментально преображается, она широко расставляет руки и кричит почти на всю улицу: — Долой эту густую жижу! Пьетро смеется совершенно искренне. Смеется вместе с ней и совершенно забывает о тянущем душу чувстве на какое-то мгновение. Они бегают по парку, как дети, и всякий раз ей не удается убежать далеко. Она может убежать ровно настолько, насколько он ей позволит. И когда он ловит ее, когда они падают на траву и большие зеленые глаза Кристалл смотрят на него совершенно по-особому, ему кажется, что с ним уже было что-то подобное. Ощущения такие знакомые, почти родные. Только долго думать она ему не дает. Притягивает к себе и целует. На базу Мстителей он возвращается спустя, наверное, неделю. По ощущениям прошла целая вечность. Все это время они с Кристалл не расстаются, но причину Пьетро понять не может. Ищет и каждый раз, когда почти достигает, она ускользает от него. Он берет женщину с собой, на базу, стараясь не задумываться о том, почему вдруг резко стал чувствовать в ней потребность. Наташа перехватывает их в коридоре, не дает переодеться, прийти в себя. Она даже возразить ему времени не дает. — Ты ей нужен. Сейчас же. У нее случился очередной срыв, но дверь она никому не открывает. Больше ничего говорить и не нужно. Кристалл пальцами ловит один лишь воздух. Она ноздрями воздух тянет, ладони в карманы джинсов прячет. Ей странно ощущать себя в новом месте, совершенно не понимая, что происходит. Но Наташа не задерживает на ней взгляд, размашистым шагом направляется дальше по коридору. — Подожди, — останавливает ее Кристалл. — Кто эта она? Его девушка? — Хуже. Сестра, — коротко отвечает Романофф. — А ты ведь совершенно не знаешь его, правда? Рядом с дверью в комнату Ванды он оказывается практически мгновенно. На одном дыхании. Ладонь ложится на ручку, дергает, но дверь не поддается. Закрыта. И только карминовые сгустки магии, струящиеся из-под нее дают понять, что Ванда там. Одна. Совершенно одна. Измученная собственными силами. Она всегда боится находиться с кем-то рядом, когда подобное происходит. Она всегда думает, что может навредить. — Ванда, открой. Это я. Открывай, не глупи. Ты же не хочешь, чтобы я выбил дверь. Замок щелкает, ручка поддается. А у Ванды глаза влажные, губы трясутся. Она не плачет, нет. Еле сдерживается, но не плачет. И лишь в объятьях брата обмякает, обжигая его кожу неконтролируемыми потоками магии, струящимися из ладоней. Она ведь у него такая сильная. Намного сильнее него. Пьетро прижимает к себе сестру, целует ее волосы, лицо. Она смеется в ответ, давит слезы и губами словно цепляется за его губы. Он гладит ее по волосам, а сам замечает, что в комнате погром настоящий. Наташа не врала: у Ванды и правда случился срыв. Самодовольный кретин. Решил, что сможет бросить ее одну. Смог. Молодец. Да только вот совершенно забыл подумать о ней. — Пьетро, почему ты пропал? Что случилось? Я не понимаю, — тараторит Ванда. — Если я что-то не так сделала, то… Просто скажи. Зачем сразу бросать меня здесь одну, оставлять со всеми этими мыслями? Ты всегда такой: чуть что — сразу бежишь. Я не виню, но… — Тише, — тянет он, не выпуская ее из крепких объятий. Сейчас ей необходимо успокоиться. Прийти в себя и перестать сражаться с собственными силами. Ведь именно в этом причина всех ее срывов — она не может принимать свои способности в полной мере. Когда Ванда придет в норму, когда тушь не будет размазана по ее лицу, вещи не будут порваны в клочья и превращены в лохмотья, когда вся комната не будет перевернута вверх дном — тогда они, может, и поговорят обо всем. А пока не время. В его руках она расслабляется, как и всегда, и проваливается в сон. Пьетро бережно поднимает сестру на руки. Так, будто она – все, что имеет смысл в целом прогнившем мире, где постоянно все перевернуто с ног на голову. Так и есть. Он идет медленно, чтобы не разбудить Ванду, и когда в коридоре сталкивается с Кристалл, что все еще ждет его, то не произносит ни слова. Скользит по ней почти равнодушным взглядом и скрывается за дверью в собственную комнату. За дверью, которую сразу же прихлопывает за собой ногой. Только он и Ванда. Вдвоем. У них свой мир, и что бы между ними ни происходило, что бы он там для себя ни решал, Пьетро всегда будет возвращаться к ней. Появляться рядом, как только окажется нужен. И эти истины будут сначала совершенно непонятны Кристалл. Но вскоре она поймет их. Поймет и постарается принять. Потому что женщины, что может стать важнее сестры, в жизни Пьетро просто не существует.III
Кристалл морщится, когда ловкие пальцы помогают ей со сложной шнуровкой корсажа. Ванда изначально не понимала, зачем нужно такое роскошное платье. Дорогое, тяжелое. И до ужаса неудобное. Но свои мысли она всегда держит при себе. В конце концов, если так того хочет Кристалл, то пусть оно так и будет. Она заканчивает с атласными лентами на спине женщины и отступает в сторону. А Кристалл перед зеркалом крутится, ладонью в грудь упирается, накрывая красивое ожерелье. Ванда ощущает себя тенью. Безмолвной, незаметной. Стоящей где-то сзади и постоянно наблюдающей со стороны. — Как я выгляжу? Не чересчур? Подобные вопросы задавать уже поздно. Церемония начнется через двадцать минут. Наверное, Кристалл просто нервничает. По крайней мере, обычно люди и правда нервничают перед свадьбой. Так говорят. Ванда улыбается. Она говорит: — Не переживай. Все просто великолепно. — Только честно, — просит Кристалл и поворачивается лицом к ней. — Не надо меня успокаивать. Как думаешь, ему понравится? Ты же знаешь его лучше всех. Почти на автомате Ванда поправляет складки на чужом платье. Быть может, ей даже нравится. Быть может, она не имеет ни малейшего понятия, почему сейчас находится здесь. — Конечно, понравится, — мягко произносит Ванда. И Кристалл облегченно выдыхает. Слова сорвались с языка быстрее, чем она успела подумать. Да и произнесены они были исключительно для того, чтобы успокоить женщину. Проблема в том, что Ванда и правда слишком хорошо знает своего брата. Ему все равно на дорогие платья и вычурные украшения. Он и не обратит никакого внимания, если ему не сказать прямым текстом. Пьетро называет все эти тяжелые платья футлярами и говорит, что они ни к чему. Но Ванде нравится Кристалл, поэтому она и врет. Или же она просто привыкла к мысли, сама себе внушила, что ей и правда нравится эта женщина с красивыми рыжими волосами и совершенной фигурой. Она врет, что ей нужно идти. Врет, что ее внизу ждут. Врет, что тоже хотела бы однажды надеть подобную красоту и пойти под венец. Врет, что совершенно не устала. Слишком много вранья для одного дня. Хотя порой ей кажется, что она и сама отличить правду от лжи не может. И в тоне своем фальши не слышит. И улыбается искренне. Никому не сказать, что последние месяцы она спит плохо, что виски почти постоянно давит болью. А всему виной лишь она сама. Ванда не дает себе покоя: позволяет Пьетро быть наедине с самим собой, не пытается разобраться с тем, что творится с ним, не пытается пробраться к нему в голову; а сама все не может понять, когда их доверительные отношения треснули и разорвались по шву. Алая магия выхватывает из рук Наташи бокал с выпивкой за несколько секунд до того, как сама Ванда оказывается рядом. Она осушает бокал за раз и ставит на барную стойку. Она пропустила всю церемонию, пытаясь разогнать туман в собственном сознании, заглушить Хаос, стремящийся запустить пальцы в окружающий мир. Этот день должен был быть идеальным для него. И она сделает для этого все. Даже если придется запереть себя в подвале, привязать к трубам и заткнуть собственный рот кляпом, пытаясь контролировать кромешную тьму, что живет внутри нее. С Наташей ей нравится. Та молчит по большей части, умеет не задавать лишних вопросов и не лезть в чужую жизнь. Стоит поднести к губам второй бокал мартини, как Романофф не выдерживает. Быстро отбирает выпивку и выжидающе смотрит прямо в глаза. — Я не спрашиваю, где ты была. В ответ Ванда лишь кивает. Кивает и отводит взгляд в сторону. Пустой, потерянный. Она все чаще и чаще так смотрит на мир вокруг. И к подобным странностям команда пытается привыкнуть. Они ведь изначально знали, что понять близнецов до конца не смогут. — Если все дело в ревности, то… — Наташа тяжело выдыхает. — Не надо так явно, хорошо? И Романофф уходит. Ванда все так же молчит. Смотрит вслед ей все так же безразлично. А в мыслях реплики крутятся быстро-быстро. Быстрее, чем можно было бы подумать. Не ревную, нет смысла. Мы всегда принадлежим друг другу. Мы всегда неделимы. Поэтому и ломает. Поэтому сознание словно кости крошит. Все потому, что мне нужны его крепкие руки и уверенный голос, повторяющий, что все будет хорошо, что я еще не совсем спятила. По спине бегут мурашки холода. Она плотнее в кровавую шаль заворачивается. Ванда знает, что смотрится на фоне всего торжества дико. Ей бы следовало надеть высокие каблуки и красивое платье. Уложить волосы в сложную прическу и слегка подкрасить глаза. Но так она не может, так она просто не умеет. Поэтому вместо вечернего платья простая хлопчатая рубашка и юбка в складку — обычного черного цвета. И тяжелые ботинки на ногах. Тоже черные, конечно. Непослушные вьющиеся на концах волосы распущены — ничего нового. И сильно подведенные глаза. На всем этом фоне алая шаль ярким пятном. Все изничтоженное сознание ее, вся ломанная душа, вся сила в слабом теле — вот они. В глаза бросаются. Дергается. От неожиданности. От страха. От собственных демонов, что не дают покоя уже долгое время. Она вздрагивает, когда чьи-то чужие руки обхватывают ее вокруг талии и крепкая мужская грудь упирается в спину. Не чужие. Родные. Настолько, насколько только могут быть. — На секунду я поверил, что ты не придешь, — знакомый шепот почти в самое ухо. В мыслях пустота. Слова не подбираются, она их и не ищет. Лишь ладони кладет поверх рук брата, и жмется к нему, и глаза закрывает. Довольная улыбка трогает губы. А он голову ей на плечо кладет. Сгибается, наверное, в несколько раз, чтобы быть с ней почти одного роста. Все вокруг сразу меняется. Становится таким домашним, спокойным, уютным. У Максимофф многие годы не было дома — большую часть жизни. Они научились без него обходиться. Но не друг без друга. Пьетро не думает о том, что фактически бросил молодую жену на растерзание гостям. Он вообще забывает, что это его свадьба. Он забывает обо всем, помня лишь об одном — в объятиях Ванды всегда так спокойно. Так, как бывает с ней одной. Он слушает ее размеренное дыхание. Почти физически ощущает пульсирующую боль в ее висках. Почему молчала? Почему не пришла к нему, как это было раньше? Он ведь так скучал. Так чертовски скучал по той, от которой сам пытался себя оградить все это время. — Тебе идти надо, — заботливо произносит Ванда. И кажется, что прошла целая вечность. Вечность, которая принадлежала лишь им двоим. — Кристалл будет нервничать. Для нее сегодня очень волнительный день. Приходится наступить себе на горло, чтобы вынырнуть из надежных объятий Пьетро. Ей всегда было плевать на косые взгляды, на осуждающие слова других. И сейчас она делает это для него. Ванда искренне верит, что он счастлив рядом с этой женщиной. Верит, что та делает его лучше. А что касается нее самой… Она никогда и не пыталась его менять. Ведь Пьетро — это все то, чего ей самой так не хватает. То, в чем она отчаянно нуждается. Он ее и не слышит как будто. Освобождает, не касается, дает свободу. А сам стоит близко, почти вплотную. И смотрит прямо в глаза, почти что душу пытается рассмотреть. Если бы она не знала, то подумала, что он пытается проникнуть в ее сознание. Как она часто залезает в чужие головы. — Как ты себя чувствуешь? — Все хорошо, — произносит Ванда быстро и для убедительности улыбается. Вместо ответа она ловит недоверчивый взгляд на себе. И эту привычную, добрую ухмылку. Его руки ложатся на ее плечи, а ей и смотреть на него не нужно, чтобы понять — беспокоится. По-настоящему. Так, как никто другой. Он всегда касается ее как-то по-особому. Она чувствует, как вздрагивает от этих прикосновений, и еще сильнее кутается в тяжелую вязаную шаль. — Если ты уйдешь раньше — даже если уйдешь прямо сейчас, — я пойму. Только не изводи себя, ладно? — Ладно, — с какой-то детской наивностью отзывается Ванда и наклоняет набок голову, заглядывая ему в глаза. — Не заставляй Кристалл ждать, ладно? Последние несколько слов он уже не слышит. Говорит быстро, на перебой, как будто специально старается обогнать сестру: — Ты сегодня такая красивая. Как и всегда. Под этим пристальным взглядом, почему-то кажущимся очень далеким от братского, Ванда смущается. И правда дети. Какие же они еще дети. Она опускает взгляд в пол, а Пьетро целует ее в щеку. Почти в уголок губ. Почти незначительно, они же родные друг для друга, почти без подтекста. Потом он разворачивается и уходит. Старается не ускоряться. Весь день сегодня, наверное, еле сдерживается, чтобы не рвануть уже. Ванда знает. Ванда слишком хорошо его знает. Пальцами она путается в шали и задней мыслью осознает, что и правда выглядит сегодня точно так же, как и в любой другой день. Про него такого сказать нельзя. Он ведь никогда не носил костюмы. Все отмахивается и повторяет, что смешно в них смотрится. Он называет костюмы непрактичными. Говорит, в них двигаться неудобно. С его-то скоростью и правда должно быть неудобно. Ему идет. Ему, наверное, идет все. Ванда боится признаться самой себе, что этих нескольких минут было катастрофически мало. Что нужно больше. Нужно быть рядом друг с другом постоянно, как раньше. Она не выдерживает. Подходит к нему, как только собирается уходить обратно на базу. Устало улыбается Кристалл, замечает, как взгляд брата становится более серьезным, когда она останавливается рядом с ним. Приходится встать на носочки, чтобы дотянуться до него. Опереться ладонью о плечо и прошептать прямо на ухо: — Я схожу с ума. Всего лишь фраза. Фраза, которую она на протяжении многих лет использует в минуты слабости. В минуты боли, отчаяния. В те минуты, когда она нуждается в нем больше всего на свете. Четыре слова, на которые он не способен реагировать хладнокровно. Четыре слова, благодаря которым она все еще держится за свой разум. И он всегда рядом, всегда крепко держит ее в объятиях и успокаивает, прижимаясь щекой к ее горячей щеке, покрытой испариной агонии.IV
Перед глазами будто какой-то туман. Беспросветный мрак в мыслях. И только ее разгоряченное тело, что прижато так близко к нему, что практически стало частью него самого. И все равно недостаточно близко. Веки ее почти закрыты, а ладони обнимают за шею так мягко, так верно скользят по спине, ногти входят в кожу так правильно, нужно. Мира вокруг нет, ничего нет. Есть только эта неправильная, порочная и извращенная… любовь? Пьетро не уверен, что знает, что значит это слово. Но, наверное, оно означает то самое чувство к женщине, когда ты одновременно готов защищать ее до последней капли крови и раздвигать ее ноги шире, погружаясь глубже, теснее, ближе. Чуть припухшими, раскрасневшимися от рваных поцелуев губами Ванда прижимается к его шее, что-то шепчет. Тихо и сбивчиво. Слов не разобрать. Она мурлычет, извивается в его руках, двигает бедрами в такт, пальцами в волосах путается. Это слабость. Сама настоящая слабость, которая нужна была обоим. Но о подобном никто из них не думает. Они вообще не соображают. Отдаются этому дикому, непонятному порыву, почти в животных превращаются. От каждого его движения внутри она дышит все тяжелее. Он находит ее губы в полной темноте и целует порывисто, рьяно. Так, словно ее недостаточно, ее мало, будто она исчезает. Она никуда не денется. Он не позволит, не пустит. Больше никогда. И сам не уйдет. Когда два тела, покрытых испариной, так близко, то в это почти верится. Это почти реально. Пьетро путается пальцами в волосах сестры, тянет ее на себя, чуть прикусывает ее нижнюю губу и касается ее языка своим. Мало. Мало. Как же мало. Нужно больше. Ванда оставляет едва ощутимый след от ногтей на его груди, ногами его бедра крепко обхватывает. Пускает глубже. Его плоть, его язык, всего его — пусть берет, пусть забирает навсегда, пусть только больше никогда не оставляет ее, пусть только будет здесь. Тяжелое дыхание двоих смешивается. Только они никогда не были двумя. Они всегда были одним. Морально, физически — неважно. Другие могут думать что угодно, могут говорить все, что взбредет в голову. Важнее другое. Она всем телом вздрагивает, стоит ему провести пальцами по возбужденным соскам, задеть случайно, а потом снова положить ладонь на упругую ягодицу. И в полной темноте есть место только ощущениям. Ощущениям и ее нарастающим стонам. Ванда голову назад запрокидывает, за волосы тянет его ближе к себе и опять вздрагивает, чувствуя сбивчивое горячее дыхание Пьетро на своей шее. Все эти месяцы не хватало именно этого — дрожи в ее теле прямо под ним, звучного вскрика и широко раскрытого рта, хватающего воздух. Он мог пытаться вытравить из своей памяти все это, но его тело все равно помнит. Оргазм накрывает резко, достаточно лишь почувствовать сокращение ее мышц вокруг и увидеть какой-то почти хищный взгляд. Просто нужно было. Ему было необходимо стать самим собой хотя бы на эту ночь. Перестать бегать, остановиться и вернуться к своей точке невозврата — к своей Ванде. Они лежат рядом. Слишком близко друг к другу – так, как привыкли давно. Уставшие, но бесконечно необходимые друг другу. Она переворачивается на бок, касается ладонью его скулы, локтем в грудь упирается и целует в щеку, оставляет влажный след. Пьетро обхватывает сестру рукой и закрывает глаза. Он чувствует, как она носом утыкается в его ключицы, чувствует, как размеренно дышит, чувствует ее ладонь на своей груди. От тонкой хлопчатой простыни не жарко, от ее тела не жарко. В попытке сбежать от собственных чувств, что начинали пугать, он так и не заметил простой истины. Они нужны друг другу. Полностью. Всецело. И этого не изменить. Утром он просыпается, чувствуя на себе ее взгляд. Правая рука занемела за ночь: он так и не выпустил ее из объятий, всю ночь инстинктивно прижимая к себе. Глаза открывает не сразу, притягивает Ванду еще немного ближе и целует в лоб, перекатываясь на бок и обнимая другой рукой. Она смеется — кажется, он не слышал этот смех так давно — и пытается выбраться из кольца его рук. Пьетро не выпускает, носом касается ее плеча и пытается снова погрузиться в сон. — Я опоздаю на тренировку, — Ванда старается говорить серьезно, но у нее это плохо получается. — Стив будет вне себя. Так что давай вставать. — Пусть идет куда подальше, — недовольно бубнит Пьетро. Он бы не выпустил ее никуда. Никогда. Слишком долго пытался обмануть самого себя. Хватит уже быть мальчишкой, черт подери! Хватит. — Пьетро. На этот раз ее голос звучит почти укоризненно. И этого тоже не хватало. Того, как она говорит с ним, будто это ее задача — воспитывать его и следить за всем вокруг. Он отпускает. Позволяет ей сесть на кровати, но продолжает недовольно бурчать: — Пусть подавится своей пунктуальностью и даст мне побыть еще немного с сестрой. Ванда давит улыбку, чуть покачивает головой из стороны в сторону. Она ладонью проводит по его плечу, по спине. И пытается воззвать к совести, которой он не обладает. Она знает, что обладает. Просто скрывает эту самую совесть хорошо. — А как же Кристалл? Пьетро приподнимается на локте и заглядывает сестре в глаза. Он знает, что она ждет другого ответа, но сам почему-то произносит на выдохе: — Кристалл беременна. Словно по голове приложили чем-то тяжелым. Ванда тупит взгляд, прижимает к себе простынь так отчаянно, как будто та спасти ее может. Пальцами впивается в ткань так крепко, что костяшки белеют. В голове стучит как на повторе: моя вина, это я виновата, не нужно было, не стоило… Ему хорошо знаком этот пустой взгляд. Слишком хорошо. — Эй-эй-эй! — быстро произносит Пьетро, привлекая ее внимание. Он касается ее подбородка, чуть приподнимает, смотрит прямо в глаза. — К нам это не имеет никакого отношения, ясно? Ты же сама знаешь. Что бы ни случилось, я всегда вернусь домой. А мой дом — он там, где ты. Ванда тянется к нему сама, не понимает почему, но так нужно. Его губы накрывают ее рот. Мягко, но настойчиво. Она отвечает на поцелуй невесомо, заторможено. А потом отстраняется. — Скажи, что мне это не приснилось, что я не брежу наяву. Скажи, что ты все такой же, как прежде. Что мы такие, как прежде. На его лице появляется эта ужасно знакомая ухмылка. И игривый взгляд. Пьетро всегда ведет себя так, когда она действительно переживает. Сглаживает все, старается переключить ее внимание, отвлечь, успокоить. Годами отработанная схема. Затертая до дыр, ставшая такой забитой и привычной. И все же эта схема работает каждый раз. Ванда не знает, как ему это удается. Он заваливает ее обратно на кровать за одно мгновение, она только тихо вскрикивает, а крепкие руки снова стискивают ее в надежных объятиях. — Тебе не приснилось, ты не бредишь, мы, — он делает сильный акцент на этом слове, — такие же, как и прежде. Я готов повторить это еще несколько раз, если тебе станет легче. Я готов сказать все, что ты попросишь, только бы твое эмоциональное равновесие не нарушилось. Ванда отзеркаливает его улыбку совершенно непроизвольно и позволяет себе утонуть в этом чувстве защищенности еще на несколько минут. Она все равно опоздает. Так пусть хотя бы создастся иллюзия, что это мгновение длилось намного дольше. — Никогда не брошу тебя. Просто не смогу. Тихий шепот плотно въедается в сознание, отпечатывается там навсегда.V
Рыжие волосы сильно растрепались, а не смытый макияж слегка растерся на лице. Спать Кристалл неудобно, она сейчас почти постоянно испытывает дискомфорт: скоро уже рожать. Пьетро скользит взглядом по ее спящей фигуре с какой-то поразительной холодностью. Сам понять не может, почему вдруг не чувствует ни капли тепла, когда смотрит на собственную жену. Она все так же красива. Прекрасна, почти что совершенна. Но теперь он знает, что именно в ней так притягивало его. Что именно казалось таким знакомым и любимым. Казалось — верное слово. Кристалл напоминает ему Ванду. Своими густыми волосами, большими глазами и тонкими пальцами. Только вот волосы у нее рыжие. Взгляд не такой теплый, как у сестры. Пальцы не впиваются в собственную кожу ломаными линиями. Кристалл — не Ванда. И знать это ему следовало бы давно. Как можно было заметить только сейчас сходство между ними? Он заметил сразу. Заметил, но продолжал врать себе, что нуждался именно в Кристалл. Наглая ложь. Ему всегда нужна была одна лишь Ванда. И в Кристалл он нашел какие-то черты, незаметные другим людям повадки — все то, что так сильно напоминало о сестре. О той, о ком он себе пытался запретить думать в этом извращенном, неправильном смысле. Не получилось. Пьетро садится на кровать рядом со спящей женой и прячет лицо в ладонях. Все это время он врал не только себе. — В следующий раз заходи домой тише, — сонно произносит Кристалл и приподнимается. — Ты не спишь? — говорит он и поворачивает голову в ее сторону, ловит на себе отдающий холодом взгляд. — Прости, в следующий раз постараюсь потише. Она прикусывает нижнюю губу и инстинктивно обнимает руками живот. А смотрит так пристально, впивается в него взглядом. Пьетро не понимает, что она от него ждет. Кристалл шепчет: — Я знаю, где ты был. Она говорит: — Чем я заслужила к себе подобное отношения? Что наша дочь сделала тебе? Она срывается на крик: — Это мерзко, Пьетро! Это гадко, и грязно, и пошло!.. И как ты вообще мог?! Но он молчит. Некоторое время смотрит тупо на нее, а потом куда-то на ковер. Сглатывает и слышит, как шарашит собственный пульс. Он трет ладони друг о друга, чуть наклоняя голову в сторону. Он пытается найти — хотя бы глубоко внутри — эмоции. Любые. Вместо этого лишь пустота. Вот что должно пугать. Вот что должно заставлять задуматься. Он произносит совершенно ровным, спокойным голосом: — Тебе нельзя нервничать. Это вредно для ребенка. Ложись обратно спать. Кристалл задыхается от возмущения. Она что-то кричит ему вслед. Пьетро не слышит, что именно. Он выходит из комнаты, закрывая за собой дверь. Сам себе он противен. Поступить подобным образом с женщиной вроде Кристалл мог только последний подонок. Она и правда не заслужила, она и правда не виновата. И пускай все еще где-то в глубине души влюблена в своего бывшего — это не дает ему право так поступить с ней. Единственная эмоция, которую он испытывает, — раздражение. Кристалл не имеет никакого права вмешиваться. Ее это не касается. Он далеко не святой. Его нельзя назвать идеальным человеком, хорошим супергероем или ответственным мужем. Ни под одно из этих описаний он не подходит. И все же Ванда смотрит на него так, будто лучше него в этом мире никого не существует. Она смотрит на него так, будто никто другой не имеет значения.