Thirty seconds of madness

— Соболь.. — глупое прозвище, подаренное тебе в школе. Глупо сравнивать тебя и это животное, вы совершенно разные, иные, ничем не похожие, но это, видимо, понимаю лишь я, остальным на это наплевать. Остальные привыкли, считают это нормальным, но не я. Ты молчишь, наклонив голову, но я знаю, ты все еще улыбаешься. Той лучезарной, веселой улыбкой, которую я так люблю, при виде которой сердце начинает биться чаще, которая навсегда останется в моей памяти. Темная длинная челка, как всегда, закрывает пол-лица, но я все равно знаю, что в твоих темно-карих, сводящих меня с ума глазах, танцуют чертики, праздную долгожданную победу. Что же, ты имеешь право веселиться, праздновать, ты наконец победил, сделал меня всего лишь тенью. Поздравляю! — Макар.. — привычное для меня прозвище, полученное, как и твое, еще в школе, еще в детстве, произнесенное тобой, кажется не таким скучным, не таким серым, но я знаю, что это лишь иллюзия, и мне всего лишь кажется. Оно уже слишком старое, слишком потрепанное, чтобы вызывать какие-либо чувства, отличные от раздражения, но новое прозвище придумать еще труднее, чем избавиться от старого. На этот раз молчу я, отвожу взгляд в сторону, рассматриваю розовый кафель, из которого выложены стены в умывальнике, который давно въелся в память, который начинает надоедать также, как и наши прозвища. Сказать сейчас - значит, выдать себя, свои постыдные чувства, свое дикое необузданное желание, смешанное с восторгом лишь от того, что ты стоишь рядом. — Макар.. — повторяешь ты еще раз, но уже громче, пытаясь вызвать у меня хоть какую-то реакцию. Тщетно. Бессмысленно. Я слишком хорошо умею прятать чувства за бесконечными масками, чтобы так просто их открыть тебе, без какой-либо борьбы. Я буду бороться до самого конца. Буду бороться с собой, за последние два года изменившимся до неузнаваемости, буду бороться с чувствами, эмоциями, даже если придется падать в забвение, буду бороться с тобой, и последняя борьба будет тяжелее всего. Но я не сдамся. Не так быстро. Отворачиваюсь, смотрю в окно. Тысячи звезд горят на ночном небе, и лишь несколько маленьких, неприметных звезд, удостоенных такой чести, падают куда-то вниз, скрываются за линией горизонта. Звезды иногда так напоминают судьбы людей. Их также много, как и людей. И их расположение также разно, как и эти судьбы. Одни богаты, другие бедны.. Несправедливо, но правильно. Равновесие таким и должно быть. Одна из звезд скользнула в темную вдаль, исчезая за линией горизонта, забирая с собой маленькую часть неба, какую я называю линией новой жизни, и я вытягиваю из себя издевательскую улыбку, так точно высказывающую мое истинное настроение. — Соболь, скажи, что ты чувствуешь, глядя на ночное небо? — вопрос неожидан для меня также, как и для тебя. Никогда бы не подумал, что способен задать такой глупый, но тревожащий душу вопрос чужому человеку.. Хотя, с последним я был бы готов поспорить, ты уже далеко не такой чужой человек, как было ранее. Ты задумчиво прикусываешь нижнюю губу и с легким удивлением смотришь на меня. Придумываешь ответ, но не спешишь его огласить, наслаждаешься тишиной, я вижу. Не знаю, как тебе, но мне нравится все, что происходит между нами. Запретно, опасно, необычно.. Похоже на сладкий запретный плод, хочется попробовать, но вроде же и нельзя, не так ли? Нарушить правила, лишиться шанса на нормальную, обычную жизнь и попробовать этот плод, наплевав на все запреты, или оставить все, как есть, и забыть? Тяжелый выбор, знаешь ли. Тихо хмыкнул, но тут же словил твой непонятливый взгляд. Жаль, ты не видел моих мыслей, так бы было проще, так было бы легче. Без всяких глупых, мать его, признаний, без фальшивых улыбок, скрывающих настоящие чувства, без всяких переживаний, заставляющих посмотреть на мир с другой стороны, с другого ракурса. — Много чего, — вздрагиваю, будто впервые слышу твой глубокий, временами успокаивающий сознание голос, и вспоминаю, что вопрос про небо остался без ответа. — Но больше всего ощущаю жалость, — я недоуменно смотрю на тебя, и ты поясняешь также буднично, как и объясняешь какую-либо непонятную тему по алгебре. — Жалость к звездам, они вечно висят в небе, не имея возможности спуститься сюда. Лишь немногие падают, но и они не долго здесь находятся. — Они все и оттуда видят.. Что происходит здесь. — Ты не понимаешь, — улыбка становится грустной, печальной, и я практически ощущаю то, что ты испытываешь, видя эти ночные создания, озаряющие всю Землю своим светом. Тебе известны неведомые для меня и остальных чувства, скрытые от обычных людей, возможно, поэтому ты не такой, как Печка, Трофим или Синица? — Объясни, — делаю несколько шагов к тебе и останавливаюсь, когда расстояние между нашими лицами едва ли больше сантиметра. Внимательно смотрю тебе в глаза, вновь забываясь, вновь переступая запретную черту, вновь любуясь ими. Их цвет необычен, ему нет равных. Кофе, шоколад, орех.. Все не то. Их цвет не настолько глубок, не настолько приятен, не настолько восхитителен. В твои глаза можно смотреть вечно. От тебя веет приятным, чуть кисловатым незнакомым мне ароматом, восхитительно приятным и легким, и мне кажется, что я сейчас упаду на пол. Но я не выдаю своей слабости, продолжаю стоять и с деланными упрямством смотреть в твои бездонные глаза, ожидая ответа. И ты, к моему изумлению, смеешься. Тихо, мягко, заливисто. Твой смех не похож на смех других, как ты не похож на Трофима или Сухого. Ты отбрасываешь голову назад и, смеясь, кладешь руку мне на плечо, игриво подмигивая. Никто бы из моих знакомых не рассмеялся бы в такой момент, нашел бы ответ и смылся бы, придумав тысячи отговорок, а ты.. Точно сумасшедший. Странный, сумасшедший, не такой, как другие. — Не бери в голову, Макс. Легко сказать. А я вот теперь точно не засну, буду пытать себя догадками насчет того, что ты имел ввиду. Буду пробовать снова и снова искать верный ответ, но снова и снова терпеть поражение. То, что ты имеешь ввиду, спрятано слишком глубоко, слишком далеко, чтобы это найти нужен ни день, ни два, и даже ни неделя. И ты это знаешь, и я это знаю. А я ведь все равно потрачу время на поиски, я все равно попробую понять твои слова, в ином случае я — не я. Твоя широкая теплая ладонь ложится мне на плечо, и неожиданно внезапно та грань, построенная нами же за несколько долгих недель, рушится за мгновение, оставляя за собой лишь неприятный осадок. Кажется, будто только что был разрушен весь мир, убиты все люди, кроме них. Это ощущение невероятно, похоже чем-то на эйфорию, но все же далеко от нее. Это незабываемое чувство омывает мое подсознание мягкими волнами, теребя прошлое, мысли и другие чувства, отличающиеся некой скудностью в отличии от этого. Я слегка наклоняю голову, и наши лбы с негромким стуком соприкасаются, но ни я, ни ты не спешим отстраниться, прерваться этот странный момент и разойтись, забыв о случайной ночной встрече. Что-то тянет нас, тянет на самое дно, и мы тонем, мы падаем в бездну, размахивая руками в разные стороны. Сопротивления практически нет, потому что мы — не дураки, понимаем, что уже все потеряно. Мы уже утонули, уже откусили этот запретный плод, погубивший людские жизни. Наши взгляды на мгновение соприкасаются и неожиданно что-то тихо щелкает, словно включая секундомер. Одна.. Две.. Три.. Дыхание становится реже, в грудной клетке появляется неприятная резкая боль, которая разносится по телу вместе с кровью. В голове рисуются портреты друзей, родителей, офицеров. На их лицах наложены точно такие же маски, какие носят актеры и актрисы, пряча все в себе, и их чувства, переживания нельзя увидеть, они хорошо спрятаны. Четыре.. Пять.. Шесть.. Портреты оживают и смотрят на них осуждающе, качают головами, не верят, что все это происходит после стольких нравоучений, разговоров. Внезапно появившийся в моей голове Трофим что-то кричит, смотрит на нас, как на врагов народа. А ведь всего лишь подчиняемся нашим инстинктам, отдаемся происходящему, чувствам, обострившимся наверняка в тысячи раз. Семь.. Восемь.. Девять.. Твое дыхание обжигает кожу на моем лице, но сейчас все равно. Все равно, что скажут окружающие. Все равно, что с ними произойдет. Все равно, как изменится жизнь. Сейчас будущее теряет все свои краски, не вызывает какого-либо интереса. Сейчас я живу настоящим, не думаю о последствиях, о том, что произойдет потом, как и ты. Даже если потом случится мировая катастрофа, я буду вспоминать об этой ночи всегда, как о самой лучшей, наполненной новыми для нас ощущениями. Десять.. Одиннадцать.. Двенадцать.. Твоя ладонь резко перемещается с плеча на талию, ты сильнее прижимаешь меня к себе, как прижимают маленькие дети свои игрушки. Становится невыносимо душно. Ты внимательно смотришь мне в глаза, которые не раз сравнивал с ноябрьским льдом, и спокойно улыбаешься, словно происходящее — совершенно нормально, совершенно обычное явление. Тринадцать.. Четырнадцать.. Пятнадцать.. Я чуть подаюсь вперед, сокращая расстояние до минимума, и пытаюсь прислушаться к своим ощущениями, к своим обострившимся чувствам. Не против.. Я ведь тоже совершенно не против того, что сейчас происходит, я не испытываю ничего, кроме волнения. Нет того отвращения, что я испытывал, когда раньше видел целующихся парней, нет той брезгливости, что навсегда закрепилась в моем сердце, нет и тревоги, зарождавшейся каждый раз при виде Полины, той молодой учительницы, ставшей моей первой любовью. Шестнадцать.. Семнадцать.. Восемнадцать.. Одной ладонью ты касаешься моей щеки, проводишь вверх и убираешь светлую длинную прядь за ухо, осторожно касаясь холодными пальцами разгоряченной кожи. Интересно, что будет, если сюда сейчас кто-нибудь зайдет? Ты, видимо, думаешь о том же, в твои карих глазах мелькает тревога, но она быстро исчезает, стоило мне лишь положить руку тебе на затылок, почувствовать твои темные и кое-где вьющиеся волосы. Я осторожно провожу рукой вверх, создавая у тебя на голове полный беспорядок, который потом будет очень трудно убрать, но тебе все равно. Ты уже давно не думаешь о том, что будет, о том, что случится. А ведь с Этикеткой, получившей это прозвище еще на первом уроке от меня, у нас все было по-другому. Я и правда любил ее, чувствовал тревогу, печатая новое сообщение в интернете, улыбался, когда она заходила в класс гордой походкой и здоровалась с нами, но никогда не переступал ту черту, начерченную ею же. Тогда, увидев ее в свадебном красивом платье, я почувствовал такую горечь, такую душераздирающую боль, что пообещал себе обязательно разлюбить ее, забыть про эту несчастную любовь и начать жить заново, с чистого листа. И я ведь начал. Девятнадцать.. Двадцать.. Двадцать один.. Перед глазами мелькают наши общие воспоминания, которые сейчас представляются совсем далекими, чужими, не такими, как раньше. Первая наша драка в умывальнике.. Помню, потом мы с тобой пропустили две дискотеки из-за этой глупости. Мы ужасно злились друг на друга, ну еще бы, как можно испытывать положительные чувства к человеку, испортившему выходной? Как же быстро злоба и ненависть переросли в нечто другое, нечто светлое. Чувства имеют плохую привычку постоянно сменяться, открывая все новые оттенки одной и той же эмоции. Двадцать два.. Двадцать три.. Двадцать четыре.. У меня поразительная память, но я не помню, когда мои чувства к тебе начали меняться. Не помню, когда я перестал тебя ненавидеть, когда в тебе увидел не самовлюбленного болвана и идиота, а обычного кадета, как и все мы, со своими проблемами и переживаниями. Может, когда Рита во второй раз тебя бросила и вернулась ко мне, а, может, еще и до того, как ты получил заветные лычки, сорванные с моих плеч. Говорю же, не помню, но точно знаю, что после этого все изменилось. Пропала та тяжесть, появлявшаяся каждый раз при виде тебя, исчезли смутные сомнения в тебе, будто ты в любой момент мог нас предать. Двадцать пять.. Двадцать шесть.. Двадцать семь.. Полностью изменилось мое представление о тебе. То ли я стал взрослее, то ли ты перестал вести себя, как напыщенный индюк, но я прекратил тебя задевать, прекратил искать в твоих глазах ненависть. Мне уж это было не нужно. Я часто на тебя смотрел, пытался понять, что произошло, изменилось, но понял только сейчас. Раньше я был слишком глуп, чтобы понять, что моя любовь к Полине Сергеевне давно прошла, оставив лишь серый пепел за собой, но сейчас я словно повзрослел, осознал это и принял. Двадцать восемь.. Двадцать девять.. Тридцать.. Я медленно наклонился и осторожно коснулся твоих мягких губ своими, испытывая смесь странных непохожих чувств. Прикрыв глаза, я вслушался в приятную для ушей тишину и услышал единое биение двух сердец, казавшееся сейчас легкой музыкой, уносящей все проблемы прочь. Я напрочь забыл о том, что это неправильно, о том, что у меня есть девушка, пусть и имеющая ужасный характер стервы, о том, что дал обещание отцу. Сейчас все казалось другим, взятым их прошлой жизни, прервавшейся еще этим вечером. Поцелуй был мягким, нежным, не таким, как с Ритой. Ее я целовал грубо, иногда кусая губы до крови, страстно, пытаясь вынести из сердца всю боль, оставшуюся после той истории с Этикеткой, а с тобой мне хотелось быть настоящим собой, не таким, какой я в реальности. Хотелось показать разницу между мной настоящим и тем, каким я бываю с друзьями. Я неохотно оторвался от тебя, посмотрел тебе в глаза, но в них ничего не изменилось, все осталось таким же, каким и было до. Никакого смятения, неуверенности не было и в помине, будто все случившееся являлось обычным для нас делом, будто не было тех недель вражды, шуток над друг другом. Ты все так же смотрел на меня с безмятежностью и привычным спокойствием, и я неожиданно кое-что для себя понял. — Соболь, сколько прошло времени? — тихим, дрожащим от волнения голосом, спрашиваю я, словно это сейчас самое важное, чтобы не сболтнуть лишнего, что крутилось сейчас на моем языке. Видимо, я спросил что-то глупое и неуместное, так как ты тихо прыснул, услышав вопрос. Раньше бы я обязательно закатил глаза и произнес веселую шутку, которая обязательно бы разрушила угнетающую атмосферу, сбросила бы все напряжение, но не сейчас. Сейчас шутка была бы такой же не уместной, как и ранее произнесенный вопрос, нарушивший сладкую тишину. — Около минутыЮ — отвечаешь, даже не посмотрев на часы, и снова нарушаешь грань, хотя той уже давно нет, жадным поцелуем касаясь моих сухих губ. Кожа горит от жарких прикосновений, мысли туманом рассеялись в голове, а ноги стали ватными, и теперь было очень трудно стоят на ногах, но ты меня уверенно поддерживаешь, сильнее вжимаешь в стенку, заставляя почувствовать холод кафель на затылке. Деревянные часы тихо тикают, быстро отсчитывая секунды, их мерное тиканье разносится по всей комнате, режет слух, и мы это замечаем, но ничего не предпринимаем, нас все устраивает. Нас устраивает такое положение вещей. Нас устраивает звонкая тишина, прерываемая тиканьем. Нас устраивает безумие, охватившее нас еще с той секунды, когда я только появился здесь, проснувшись в два часа ночи и захотев выпить немного холодной воды. Не знаю, сколько мы еще вот так стояли, прижимаясь к друг другу, ощущая тепло чужого тела, чувствуя едва ощутимые прикосновения на своей коже, целуя друг друга в губы, в шею, оставляя едва заметные следы от укусов, но когда мы вернулись в расположение, пропитанное негромким храпом Печки и сопением Трофима, лежавшего на спине и раскинувшего руки в разные стороны, солнце только-только высунулось из-за линии горизонта, оповещая весь город о начале нового весеннего дня.