***
Небо в Сейрейтее никогда не утрачивает красок. Столетия идут за столетиями, а оно всё такое же чистое, безоблачное и пёстро-голубое. Солнце в зените, как всегда, сияет ярко, выедая из холодного цвета сини все тёмные оттенки и пронизывая небосвод лёгкостью вечно влюбленной в природу весны. Что бы ни случилось, оно вновь сходит на горизонте каждое утро и освещает Общество душ ослепительными лучами. Полевые ромашки, васильки, чабрец, ноготки и маргаритки не жалуются на это однообразие и лишь задорно салютуют радующему их снова светилу ― на фоне чёрных рытвин и беспорядочных развалин, эти тоненькие травяные солдатики стойко выдержали войну с дождём, повергшим их матушку-землю в безжизненную темноту со звёздным знамением. На одном ничем непримечательном доселе утёсе ветер также сходит с ума от миролюбивого восторга и запаха долгожданной свободы. Ветер-хулиган набирает обороты, будто танцует прощальное танго, и скользит по мягкому зелёному покрову, ловко перескакивая через ещё не поросшие после сражения травой ямы, пока не натыкается на совсем не органичные для возрождавшейся утончённой природы мраморные плиты, выросшие на земле… Кьёраку Шунсуй опускается на мягкую перину из тысяч тонких стеблей и душистых лепестков, привычно подгибая по себя ноги. Он намерен задержаться средь весенней красы здесь на некоторое время. Перед собой он ставит своего неизменного спутника ― бутылку сакэ, ещё не откупоренную и дожидавшуюся своего часа. Его потускневший взгляд с сожалением смотрит на пьянящего его думы хмельного друга ― он единственный, кто остался у него для душевных разговоров и дружеских затей. Правая рука главнокомандующего тяжко опускается на гладкую поверхность чёрного мрамора с белыми прожилками, будто въедавшимися в его беспросветную чернь. Левая рука капитана Первого отряда Готея-13 с замешательством, но всё же поглаживает и другую расположенную рядом мраморную плиту ― белую, расписанную замысловатыми чернильными узорами, будто окутывавшими невинный цвет своей защитной паутиной. Кудрявый ещё не старец, но всё же столетиями взращенный мудрец слегка улыбается, наливает-таки себе сакэ, с трудом проглатывает его сквозь ком в горле и впивается единственным глазом в знакомые до боли иероглифы. «Укитаке Джуширо» ― высечено чёрным по белому. «Унохана Ячиру» ― выбито белым по чёрному. Белое. Чёрное. Две не пересекающиеся сущности, но которые не могут находиться порознь. ― Спи, друг, ― Шунсуй поднимается с земли, поросшей мириадами полевых всегда радующих глаз цветов. Так было тысячу лет назад. Так будет и тысячу лет после. Кьёраку делает всегда трудный для него шаг обратно домой и бросает очередной прощальный взгляд на две одиноких могилы на ничем непримечательном утёсе. Ничем и никому, кроме тех двоих, кто сроднился с его красотою навечно. ― Спите мирно, Джуширо и Ячиру, рядом, как вы давно того и желали. День, полюбивший ночь, и ночь, осчастливившая день. Наконец-то вам больше не нужно скрываться.Часть 1
16 июля 2015 г. в 18:25
Унохана Рецу направлялась на очередной вызов. Степенная целительница всегда безропотно выполняла свой долг и неотложно приходила на помощь к любому пострадавшему. Всегда вовремя. Не раньше и не позже, без спешки и без промедления. Капитан Четвёртого отряда Готея-13 в своей нынешней жизни отличалась чрезмерной рассудительностью и минимальной импульсивностью.
Но не сейчас.
Белый островерхий домик на пруду показался слишком скоро. Главный эксперт по лечебным практикам кидо и целительским техникам была превосходной в мастерстве поступи, как и любой другой из высшего командного состава шинигами, однако, спеша сюда, в это самое умиротворённое место в Сейрейтее, её сюнпо сделалось просто молниеносным под стать самой «богини скорости».
― Госпожа Унохана? ― Котецу Кионе и Коцубаки Сентаро, поджидавшие у порога жилища, дружно вскочили на ноги.
― Как Укитаке-сан? ― без промедления осведомилась Рецу.
Изнутри хижины послышался сильнейший, удушливый и отчаянный кашель, который ответил на поставленный ею вопрос более чем красноречиво.
― Укитаке-сама стало, кажется, даже хуже, чем было, ― вздохнула девушка.
― Мы сразу же послали за вами, как только кашель участился, ― добавил парень.
― Хорошо, ― кивнула женщина и повернулась к сёдзи, ― теперь можете оставить нас с капитаном.
― Что? Как? ― с непониманием воззрились на темноволосую оба офицера Тринадцатого отряда. ― Нет-нет. Мы не можем сделать этого. Укитаке-сама, он же… Вдруг мы ему понадобимся?
Унохана, чьи пальцы незаметно для других нервно дрогнули, повернула всё же своё спокойное лицо к посмевшим возразить ей, Первой Кенпачи, несмышлёным шинигами. На губах некогда смертельно-опасной женщины растеклась сладко-ядовитая усмешка.
― Я сказала, что можете оставить нас, ― произнесла она таким до жути ровным тоном, что сердца Котецу и Коцубаки замерли, будто от поразившего их насмерть ледяного занпакто. Рецу не пришлось даже превысить во взгляде предел выжидания, как два назойливых помощника мгновенно испарились.
― Унохана-сан, зачем вы… Кх-кх, кх-кх, а-а кх-кх-кх, ― Укитаке не смог досказать вопрос появившейся на пороге коллеге из-за нового приступа кашля, сдавившего его лёгкие удавкой из беспощадно-колючего терновника. Жгучий огонь и резкая внутренняя боль пронзила измученное тысячелетней болезнью хрупкое тело, и от невыносимого страдания мужчина едва ли не забылся.
― Пейте, ― седовласую голову заботливой рукой уложили на мягкие колени. Сухие потрескавшиеся губы Джуширо тут же оросила остро-кисло-пряная настойка, немедля обжигая языками пламени зажатое удушьем горло, и, действуя бессердечно, как самый прагматичный лекарь, стала оживлять поражённое мучительной судорогой дыхание.
― Кхе-кхе, ― прокашливаясь уже мягче, капитан заметно осклабился, от облегчения на его челе проступила испарина, а лицо, прежде посеревшее от жутких болезненных страданий, как будто бы даже просияло божественным светом. ― Рецу, ― прошептали измождённые уста имя целительницы, ― ты всё-таки решила меня убить?..
Женщина, с особым трепетом опекавшая больного на своих коленях, гладя его по волосам и не спуская внимательных обеспокоенных глаз с бледного захудалого лица, чуть улыбнулась расслабленно:
― Ты же знаешь, мои травы лечат, а не калечат. ― Унохана с неведомой почти никому нежностью прошлась пальцами по белой, совершенно снежной, чёлке капитана: ― Я давно запечатала смерть в своих руках, разве ты не помнишь?
― Да. Я помню, ― зелёные глаза остановились на её лике и приласкали взглядом представшее после лихорадочного бреда явственное, красивое, памятное для него лицо. Смоляные волосы, поблескивающие солнечными бликами на ровном проборе и в заплетённой спереди косе. Серые безмятежные, будто затаившиеся, глаза, глядевшие не то с устоявшейся смирностью, не то с упокоившейся воинственностью. Молодое, как и тысячу лет назад, лицо лишь слегка посуровело с обозначившимися строгими скулами и усталостью, пролегшей на капитанском челе. Ничего будто и не поменялось особо, разве что только всегда другая улыбка, становившаяся всё более нервной и вымученной от его приступа к приступу. ― Я помню всё, Ячиру, даже то, как ты улыбалась счастливо.
Унохана, поймав упрёк, вполне заслуженный к слову, попробовала вспомнить те времена, когда она и впрямь усмехалась иначе. Тогда небо над её головой было голубее, солнце светило ярче, а воздух казался чище и прозрачнее, от которого всем без исключения дышалось здоровее и легче. Вместо лечебных трав на окраинах Руконгая, под её не обременённые печалью и долгом руки чаще попадались полевые цветы, пёстрым ковром всегда усеивавшие один ничем не примечательный утёс близ Сейрейтея. О том волшебно-красочном месте прознали только двое. Снежноволосый парень с живыми зелёными глазами цвета майской листвы и темноволосая девушка, с ожившим спустя века мрака розоватым румянцем на щеках.
― Ты снова зовёшь меня Ячиру… ― Унохана, осторожно приняв голову Укитаке с колен, опустилась подле капитана, оказавшись в зеркальном отражении их лиц, тел и поз. С высоты теперь эти двое напоминали сошедшиеся элементы символа «Инь и Ян».
Они и впрямь были такими ― встретившимися противоположностями. Мужчина и женщина. Седовласый и черногривая. Капитанский хаори, не снимаемый им даже в минуты хвори, против чёрного шихакушо, который был на ней, едва она заслышала об обострении его болезни. Добродушные глаза ангела, дарящие свет, надежду и безмерный мир, против приспанных очей дьяволицы, манивших в обратную тьму, обречённость и бесконечную битву. Воин и преступница. Святой и убийца. Правая рука бога и исчадие ада. Такие аномально разные, но державшие друг друга за руки, будто для них не существовало никого ближе и важнее во всех известных им мирах.
― Я скучаю, Ячиру, ― не сводя с неё глаз, прошептал он. ― Видит небо, только тобой одной ещё и дышу я.
― Это всего лишь мои травы, Джуширо, ― опустила она веки. ― Ты же знаешь, нам не позволено быть вместе.
― То же самое ты говорила и тысячу лет назад, но стоило только ночи опуститься на землю, как две половинки единого целого вновь сходились вместе.
― Ночь ― моя стихия. Ты же ― день, сотканный из солнца. И я не могла на тебя наглядеться. Блуждая полжизни в сумраке, я жадно впитывала твой свет, как самую спасительную микстуру.
― Мы нужны друг другу больше, чем любое другое лекарство, ― Укитаке потянулся пальцами к её косе и, развязав ленту, медленно распутал густые волосы цвета воронова крыла.
― Как жаль, что мы не можем быть вместе за пределами нашего исцеляющего рая, ― пригладила она ладонью его поседевшие пряди, обнажая под ними благородную лебединую шею, лишённую в отличие от неё всяких шрамов и отметин…