В центре снежной метели

      Когда Ренли планировал свое восшествие на престол, то видел его совсем по-другому. Вынужденная женитьба казалась ему достаточной жертвой на алтарь Железного Трона: то была цена мощнейшего войска, и войску предстояло довершить остальное. Он и помыслить не мог, что платить придется всем, что имел. В том числе — собственной жизнью.       Все люди смертны — и все боятся смерти, так или иначе. А знай они, как быстро их после нее забудут, боялись бы еще больше. Ренли тоже предпочел бы не знать. Ни об этом, ни о силе магии красных жрецов, в одно мгновение разрушившей все, во что он верил. Потому что жить с таким знанием — просто невыносимо.       Конечно, оттуда не принято возвращаться. Ренли сам до некоторых пор был совершенно в этом уверен — и потому не удивился, что гвардия его разбежалась кто куда уже к рассвету, прежде, чем Торос из Мира вернул его из мертвых. Не удивился даже, что супруга не горевала по нему: к своему браку оба относились лишь как к средству достижения общей цели. Его первая мысль тоже была отнюдь не о ней — о Лорасе, и грудь вновь сковало льдом, стоило только представить его опустошение и боль. Именно стремление поскорее его увидеть и вело Ренли обратно в столицу. Разыскать, показаться, утешить — всё остальное отступило перед этим, и даже корона утратила большую часть своей прелести… да только Лорас утешился сам. А Ренли, кажется, в то мгновение умер во второй раз. И если от брата еще можно было ожидать удара в спину, то от того, кто клялся в вечной любви, — невозможно, просто немыслимо…       «…именем короля Ренли, первого своего имени…», — только перо поскрипывает в застывшей тишине. Чернила расплываются перед глазами, расплываются на пергаменте, пачкая пальцы, и в отблесках пламени будто бы приобретают красноватый оттенок. Или же просто Ренли он теперь мерещится везде — даже в собственных глазах, если долго вглядываться в отражение в зеркале. Чужое. Незнакомое. И оттого еще горше осознавать, что все Семь Королевств по-прежнему видят в нем Короля Хайгардена, беззаботного и улыбчивого, и присягнули тоже ему — которого уже нет. Им не понять. Никому не понять — кроме того, кто сам побывал по ту сторону.       — Ваша милость?       Тихие, почти бесшумные шаги и чуть хрипловатый голос, который не спутать уже ни с чьим.       — Милорд десница.       Он выходит из полумрака: в серых глазах — внимательная серьезность. Младше Ренли на пять лет — совсем как Лорас, — а кажется, что наоборот. Кровь первых людей дает о себе знать, не иначе.       — Так и думал, что найду тебя здесь, — качает головой Джон Сноу, опускаясь в соседнее кресло, и смотрит на Ренли пристально, изучающе.       Здесь, повторяет тот про себя. Они оба здесь — хотя должны быть в могилах, павшие от рук собственных братьев. Родного ли, названых — значения не имеет. От этого все равно не легче.       Ренли вообще не собирался больше возвращаться в Королевскую Гавань — так и оставался бы с Братством без знамен, если бы из столицы не дошли слухи о произволе Воробьев и задержании Тиреллов. Ничто другое не заставило бы объявить о себе, но позволить каким-то фанатикам судить Лораса он просто не имел права. Торопился как мог — только бы успеть…       Чтобы на дознании услышать: «Я ошибся, поддержав Ренли».       И мир перед глазами заволакивает алой пеленой.       Он простил бы даже связь с тем бордельным мальчишкой — но не публичное отречение от всего, что их связывало. Такого не забыть — даже желая этого больше всего на свете.       Алая пелена, сквозь которую он впервые увидел Джона, — и темно-красная кровь верховного септона, заливающая руки и одежду: таким Джон увидел его. Из септы Бейелора они бежали уже вместе, и вместе собрали войска, и подняли восстание, совсем как Роберт и Нед когда-то, — но не это сблизило их. Не это — а шрамы, пересекающие грудь: один у Ренли и шесть у Джона, — сосущая чёрная пустота внутри и тень Красной магии над головами.       «Ошибся, ошибся, ошибся», — звучит в голове голос Лораса, когда тот, заламывая руки, молит об еще одном шансе, уверяет, что лгал суду и богам, но не Ренли; когда все знатные лорды клянутся в верности новому королю — как будто это что-то для него значит. «Ошибся… ошибся…»  — и только рядом со Сноу — затихает. А тот, напротив, настаивает, что иногда просто нет выбора, и спешит признаться, что и сам — предавал, отказывался от своей любви.       Но Ренли плевать:        — Не меня.       — Ты пытаешься выяснить, можно ли до смерти уморить себя усталостью? — уточняет Джон, ловким движением выхватывая у Ренли перо, и по очередной королевской бумаге расползается неровная клякса, оставляя от имени только первую букву.       Глядя в глаза напротив, Ренли думает, что так же и с ними: от прежних осталась лишь малая часть, и все, что в их силах, — не сойти с ума в бессчетных попытках понять, какая же именно.       — Может, и это не поможет, — усмехается он и, протянув руку, благодарно сжимает чужую ладонь. Обводит пальцами след от ожога — старого, еще времен даже не девятьсот девяносто восьмого лорда-командующего, а отважного мальчишки-стюарда. Джон больше не брат Ночного Дозора, он выполнил клятву — умер на своем посту, и она утратила силу, но он все равно чтит ее.       — «Не возьму жены, не буду отцом детям», так ведь? — прерывисто шептал Ренли, склоняясь к нему впервые. — И не возьмешь, и не будешь…       В Джоне — его спасение, его глоток воздуха: запуская пальцы в черные как смоль кудри, целуя короткие полосы шрамов, он – о, Матерь! — ощущает себя почти живым…       Зима уже год как отступила, ушла из Вестероса, но осталась внутри них: вечная, лютая, вьюжная; и им не выбраться из нее уже никогда — но вдвоем, по крайней мере, удается хоть немного согреться.