1
— Энни, подожди! Ты это серьезно? — кричу я в отчаянии на весь коридор, когда она проносится мимо меня и сбегает вниз по лестнице, засунув руки в карманы. Я, позорно задыхаясь, бегу за ней по коридору, ощущая себя навязчивым Аполлоном, преследующим прекрасную Дафну. Спотыкаюсь о собственные шнурки, имеющие привычку развязываться так некстати, отчего приходится с сожалением замедлить шаг, разобраться с проблемой и… упустить ее из виду. Однако она не уходит далеко, в ее ушах наушники, оглушительно громко и вызывающе звучит что-то вроде Cryminal Hygiene — Raid, если уши меня не подводят (узнаю этот ужасный музыкальный вкус из тысячи). Я, приободрившись, нагоняю девушку, и в тот момент, когда победа почти близко, а я могу ухватиться за ее рукав в жалкой попытке обратить на себя внимание, она резко останавливается и сдергивает наушники с плеч, обматывая их вокруг пальцев и оборачиваясь ко мне с выражением досадного раздражения на лице. Да, примерно с таким выражением на меня смотрят все, с кем мне приходится взаимодействовать. Я — одна сплошная социальная неловкость, черт побери. Если вы позволите мне остановить время и нажать на паузу (кнопку, которой в реальной жизни очень не хватает), то возможно, я смогу объяснить вам, в чем дело, и почему я предстала перед вами в такой неприглядной ситуации. Возможно, Энни уже поняла, что я страдаю хронической бессонницей и употребляю что-то, что заставляет меня выглядеть как свихнувшийся невротик. Но на самом деле, я просто не справляюсь с проблемами, которые наваливаются на меня с оглушительной настойчивостью, поэтому… не судите меня строго. Итак, вы хотите объяснения моему неподобающему поведению? Отлично, вы его получите. Вопрос: а в жизни существует кнопка, которая позволяет отматывать события назад или…Двумя неделями ранее…
— Итак, фройляйн Рихтенгден, — говорит мне герр Клюгер, ректор Берлинской академии искусств, где я учусь. — Вы пропустили академическую практику и защиту курсовой работы по причине вашей болезни. — Не люблю, когда мое состояние называют «болезнью», по правде говоря, но герр Клюгер убежден, что это серьезно. — Правила академии не позволяют мне аттестовать Вас, так как Вы не сдали итоговую проектную работу. У Вас есть предложения, как нам решить эту проблему? — он устанавливает со мной весьма неловкий зрительный контакт. — Я была бы рада, если бы Вы предоставили мне возможность и время заняться этим проектом, — отвечаю я, чувствуя себя крайне неуютно в его светлом просторном кабинете, уставленном различными наградами, похвальными листами и дипломами, демонстрирующими, что он — успешный человек. — Вы плохо выглядите, — кашлянув, произносит ректор, смотря на меня с явной обеспокоенностью. — Вы проходите курс лечения? Я вежливо улыбаюсь ему, и, судя по выражению лица бедного герра Клюгера, мне не стоило этого делать. — Конечно, мой психиатр говорит, что я делаю огромные шаги к успеху, — поспешно заверяю его я, впрочем, без особого энтузиазма. Мой ПРЛ-червячок внутри гаденько усмехается. На самом деле, никаких видимых улучшений моего состояния в ближайшее время не предвещается. — Хорошо, давайте пойдем с Вами на компромисс. — Герр Клюгер сцепляет руки в замок и кладет на них подбородок. — Вы хотите продолжить обучение в нашей академии? — А Вы рассчитываете на ответ «нет»? — спрашиваю я вызывающе, отчего ректор издает нервный смешок, приняв это за шутку. — Что Вы, фройляйн Рихтенгден, — добродушно произносит он. — Ни в коем случае. Мы будем рады, если Вы решите взять себя в руки и закончить курс. Я даю Вам месяц, чтобы Вы подготовили итоговую работу по циклу живописи в любом жанре. Ваша работа будет представлена оценочной комиссии. Но для того, чтобы ее приняли, Вам придется очень постараться. Вы понимаете, о чем я говорю, фройляйн Рихтенгден? — строго спрашивает герр Клюгер, сурово глядя на меня. Я заторможенно киваю, нервно комкая подол джинсового сарафана. — Отлично. Вы можете быть свободны. — Ректор теряет ко мне интерес и, приняв деловой вид, начинает перебирать документы. Однако, когда я уже почти выскальзываю из его кабинета, он снова окликает меня. Я, ощущая себя крайне неловко, возвращаюсь обратно, устремляя на него растерянный вопросительный взгляд. — Фройляйн Рихтенгден, мы даем Вам второй шанс только потому, что у Вас имеется уважительная причина. — Вряд ли можно назвать мой ПРЛ уважительной причиной, но я просто согласно киваю, ибо у меня нет сил спорить с герром Клюгером. — Используйте его с умом, — добавляет он, вероятно, пытаясь приободрить меня, поэтому мне (не без труда) приходится изобразить полное осознание всей серьезности выпавшей на мою долю удачи… Черт, где эта кнопка перемотки обратно, когда она так нужна?!Тот самый неловкий момент…
Ладно, если вы до сих пор пребываете в легком недоумении от того, какого черта мне нужно от Энни Рейнхардт, выглядящей в этой ситуации, как жертва преследования назойливого маньяка, я попытаюсь описать вам, что происходит со мной, стоит мне посмотреть в ее сторону. Да, да, споткнуться, уронить вещи, удариться лицом о дверцу открытого шкафчика — все это уже со мной случалось (я ведь, вроде как, упоминала, что я ходячая катастрофа?), но некоторые вещи до сих пор не поддаются логическому объяснению: тремор, повышенная потливость, жар, покраснение кожных покровов… Возможно, у меня что-то вроде аллергической реакции на нее? Энни, наверное, самая противоречивая натура на нашем курсе. На уроках скульптуры она сидит в самом дальнем углу, предпочитая работать в одиночку и вылепливая из глины что-то, отдаленно похожее на фаллос, занятия по черчению прогуливает с периодичностью раз в неделю, словно предчувствуя, что будет скучно до зевоты, на практических работах по живописи имеет наглость спорить с приглашенными художниками, выискивая в их технике недостатки, словно она может и сделает лучше. Но преподаватели ее не трогают. С таким язвительным характером, как у нее, вряд ли кто-то осмелится ее тронуть. Если вы укажете на меня пальцем, я, может быть, возьму свои слова обратно. Энни нельзя назвать хорошенькой, но ее глаза всегда заставляли меня ощущать какую-то беспомощность и нежность. Когда смотришь в них, тебя поглощает глубокий омут, из которого, скажу вам по собственному опыту почти нет надежды выбраться. На свету они похожи на зыбкую топь предрассветного неба, на котором догорают последние утренние звезды. В темноте они кажутся штормящим морем, которое обрушивается на тебя с разрушительной силой буйствующей стихии, стремящейся показать свою власть над жалким человеком. Вы спросите, откуда я знаю такие подробности, ну, а я отвечу вам, что для художников важны детали. Если вы думаете, что у меня что-то вроде легкой увлеченности этой девушкой, вы глубоко ошибаетесь. В конце концов, мне надо сдать этот итоговый проект, который теперь висит надо мной Дамокловым мечом. А после слов герра Клюгера о том, что пора взять себя в руки и приложить усилия, мне особенно не хочется подвести его и испортить и без того удручающее впечатление о себе. Но вам нужно знать еще кое-что: почему именно она? Все просто — у меня хороший вкус. Если взглянешь на Энни однажды, непременно захочется взглянуть на нее еще разок. И вот так, поддаваясь постоянному искушению, вы незаметно для себя оказываетесь под ее властью, а она овладевает вашим существом, заполняя вас собой (может быть, это мутировавшая форма паразитизма, я не знаю). Вот почему я сейчас стою перед ней в надежде на то, что она со мной заговорит, ибо этому чувству бесполезно оказывать сопротивление. Если с вами случилась Энни, вы потеряны для мира навсегда. В случае со мной, я уже давно была безнадежной, а ситуация с ней только все усугубила, поэтому… не вините ее слишком сильно. Не знаю, с чего я решила, что рисовать именно Энни — это что-то волнительное и необычное. Но я доверилась своей интуиции и… личным предпочтениям, которые повлияли на выбор модели для итогового проекта. Если бы вы смогли пробраться под мою кожу и привести меня в сознание, постучав по обратной стороне глаз, вам открылась бы следующая картина: Энни смотрит на меня с немым вопросом на раздраженно поджатых губах, ее впалые щеки горят от возмущения, руки в этом нелепом белом свитере скрещены на груди, а волосы, выбившиеся из светлого пучка, падают небрежно на лоб. Вы можете задать мне вопрос личного характера: какую привлекательность во всем этом я нашла? Не хочу вас разочаровывать, но у меня нет на это ответа. — Итак? — спрашивает она вкрадчиво, и этот тон заставляет меня покрыться миллионами мурашек под тканью толстовки. — Мы знакомы? — этот вопрос озадачивает меня еще сильнее, ибо я хожу с ней практически на все занятия. — Ты это серьезно? — мой ПРЛ, на удивление, дает о себе знать сварливым тоном. — Я не помню твоего имени, — надменно произносит Энни, поправив мешающуюся прядку. Я непроизвольно жадно прослеживаю глазами этот жест. — Ют Рихтенгден, — бурчу я в ответ, засовывая руки в карманы застиранных широких джинс, ибо так мне гораздо комфортнее вести переговоры. — Мы с тобой учимся на одном курсе. — О… — многозначительно произносит Энни, стушевавшись. — Ну, приятно познакомиться, Ют, — добавляет она, посмотрев на меня с оттенком снисходительности. Я вспыхиваю, окончательно теряя надежду добиться ее расположения. Ну, будет справедливо заметить, мне никто не обещал, что с ней будет легко. Я молча таращусь на нее примерно с минуту, не зная, как продолжить общение, и спешащие на следующее занятие студенты обходят нас стороной, иногда задевая плечом или бесцеремонно протискиваясь прямо между нами. — Ты, кажется, что-то хотела мне сказать, — напоминает мне Энни скучающим тоном, меняя позу. Я набираю в легкие воздух, чтобы невнятно выпалить самым жалким тоном, на который я способна: — У меня к тебе деловое предложение. Ты хочешь побыть моделью для моего итогового проекта? Энни, по всей видимости, разобрав мою нечленораздельную просьбу, сердито сводит брови к переносице и поджимает губы. — С чего ты решила, что я захочу тебе помочь? — мрачно интересуется она, окончательно разрушая хоть какую-либо надежду на благоприятное развитие событий с моим проектом. — Ты права, мне не нужна твоя помощь! — резко произношу я, изменившись в лице и импульсивно разворачиваюсь, чтобы уйти с позорным поражением. — Я не сказала «нет», — Энни дергает меня за предплечье, разворачивая к себе. Смутившись, я отшатываюсь от нее, спутанные каштановые волосы заслоняют мое лицо. Энни, к моему удивлению, убирает непослушные пряди за уши. Черт, я начинаю покрываться пятнами румянца от этого незамысловатого жеста. — Что это значит? — спрашиваю я с плохо скрываемым удивлением в голосе, растерявшись от ее прикосновения. Руки непроизвольно начинают дрожать. — Боже, — в голосе Энни появляется теплая насмешливая нотка. У меня даже перехватывает дыхание от интонации ее голоса. — Ты что, настолько безнадежна, что тебе все отказывают в помощи или как? На моем лице медленно проступает недопонимание. — Почему ты просишь об этом именно меня? Мы вроде даже не особо знаем друг друга, — поясняет Энни с любопытством, уперев одну руку в бедро. Я краснею, отводя взгляд. Ну не говорить же ей о том, что главенствующим фактором выбора модели стали личные предпочтения. Я открываю было рот, чтобы наврать ей что-нибудь насчет ее необычного типажа внешности или необходимости помощи с ее стороны, как более способной и опытной художницы, но меня бесцеремонно прерывает какой-то профессор, который окликает Энни. — Вот вы где, фройляйн Рейнхардт, — произносит он недовольным тоном. — Я имел несчастье замечать ваше отсутствие на своих занятиях в последнее время. Очень жаль, что вы начали относиться к учебе безответственно. Вы подаете большие надежды. У вас по расписанию сейчас мой предмет. Вы соизволите появиться на занятии? Энни вовсе не кажется пристыженной его словами, хотя если бы подобный выговор получила я, это нанесло бы весьма ощутимый удар по моему самолюбию. — Конечно, профессор Миллер, — отвечает она и лукаво подмигивает мне. — Я уже иду. Профессор Миллер удаляется с видом оскорбленного достоинства, а Энни хватает меня за плечо и тащит в совершенно противоположную от аудитории сторону. — Ты куда? У нас сейчас занятие по графике с ним, — пытаюсь проявить здравомыслие я. — Обсудим детали твоего проекта, — отмахивается она, выходя из академии и присаживаясь на одну из скамеек, с которой облупливается краска. Мне приходится умоститься на другом конце скамьи, нервно теребя рюкзак в руках. — Ты не ответила на вопрос, — напоминает Энни, пытаясь расшевелить меня. — Какой? — прикидываясь, что не поняла, о чем это она, спрашиваю я. — Почему я? — девушка смотрит на меня, мать его, на меня со жгучим интересом. Для меня это в новинку, так как обычно мне приходится сталкиваться со взглядом, полным понимающего сочувствия или неприязни. — Тебя это сейчас волнует больше всего? — спрашиваю я, нервно усмехаясь и не осмеливаясь верить в свою удачу. Ну вот, Энни Рейнхардт милостиво не отказала мне (пока), и я даже, кажется, имею шансы получить помощь с проектом. — Это не потому, что ты мне нравишься или что-то вроде того, — бурчу я, уставившись на свои колени. — Ну, может, немного, — все-таки вырывается у меня. — Нет, на самом деле, я думала, что ты можешь многому меня научить… — от двусмысленности моих фраз Энни начинает смеяться. — Ладно, Ют, что у тебя за проблема с проектом? — спрашивает она, закинув ногу на ногу и облокотившись на спинку лавочки с сосредоточенным видом. Мне приходится с вымученным лицом рассказать ей, что я выбрала портретную живопись и в поиске интересных лиц, которые позволят мне раскрыть мой творческий потенциал и показать индивидуальность моих работ, чтобы оценочная комиссия вынесла положительный вердикт, ибо мне очень нужно закончить эту академию, так как это мое призвание (на самом деле, сил начать что-то новое у меня просто не будет). По мере рассказа лицо Энни сглаживается, и на нем проступает так ненавистное мне покровительственное выражение. — Ну ладно, — произносит она мягко, по всей видимости, окончательно заключив, что я безнадежна. — Я помогу тебе с этим проектом. Это же всего на месяц, так? — уточняет она, сощурившись. Я киваю, завороженно наблюдая за тем, как ветер играется с ее светлыми волосами. Меня охватывает ощущение удовлетворения от того, что наше знакомство, наконец, произошло, и Энни больше не будет считать меня пустым местом. Да, благодаря ей, я смогу создать что-то стоящее, и мой талант непременно оценят в академии. Может быть, тогда герр Клюгер изменит свое мнение обо мне в лучшую сторону. — У тебя есть какие-то представления о композиции будущей картины? Может быть, какие-нибудь наброски? — спрашивает Энни по-деловому. Я киваю, принимаясь рыться в рюкзаке. Наконец, я выуживаю оттуда потрепанную папку, над которой просидела почти всю ночь, скурив не одну сигарету. Энни задумчиво вертит в руках несколько листов плотной акварельной бумаги, на которых карандашом изображена она. — Ты что, за мной следила? — задает провокационный вопрос девушка, когда ей на глаза попадается полноценный рисунок с качественной прорисовкой и ретушью, на котором изображена она, сидящая в расслабленной позе. — Вот еще, — фыркаю я, смущенно потирая шею. — Просто на тот момент ты была единственным статическим объектом на занятии, с которым легко было работать. Губы Энни трогает улыбка. — Ты рассматривала обнаженную натуру? — шутливо возмущается она, выцепляя среди кучи набросков тот, где она изображена в профиль. — Это необязательно, — резко отвечаю я, вырываю рисунок из ее рук. — Мне было интересно рассмотреть все варианты. — Это интересно, — она тянет рисунок обратно на себя, и мне приходится выпустить его из внезапно ослабевших пальцев. — Комиссия точно оценит это, — добавляет девушка, вытянув руки с рисунком перед собой и изучая его на расстоянии. — Мне кажется, тебе надо было попросить позировать кого-то, кто тебе хорошо знаком или нравится, тогда в твоих рисунках появилась бы страсть или чувственность, которых так не хватает начинающим художникам, вроде тебя, — авторитетным тоном произносит она. — Ну, в любом случае спасибо, что согласилась помочь мне, — с благодарностью отвечаю я торопливо, собирая наброски обратно в папку. — Это просто итоговый проект, поэтому я хочу изобразить что-то необычное. Ну, и твои советы были бы очень кстати… — Ты считаешь меня «чем-то необычным»? — приложив палец к губам, с видом крайней заинтересованности спрашивает Энни дразняще. — Ни в коем разе, — заторможенно отвечаю я, совсем растерявшись от такого напора с ее стороны и выуживая из заднего кармана джинсов изрядно примятую пачку сигарет, о которой я совсем забыла. — Просто… тебе никогда не хотелось попробовать чего-то нового? — неожиданно даже для себя добавляю я. — Я обычно не рисую людей. Незнакомых людей тем более. — О да? — переспрашивает Энни, похлопав по моему рюкзаку, в котором покоится папка, наполненная рисунками с ней. — Ну, это единичный случай, — мямлю я, мгновенно растеряв всю свою красноречивость. — Ладно, Ют. Пожалуй, мне пора присоединиться к занятию профессора Миллера. До конца осталось… — она задирает рукав безразмерного свитера, обнажая часы на запястье. — …три минуты. Полагаю, сегодня ему придется удовлетвориться просто моим появлением. Я застенчиво улыбаюсь ей против воли, так как сама бы точно не посмела сказать и слова поперек кому-то вроде вредного профессора Миллера, а она так запросто с истинной небрежностью позволяет себе подобные выходки, что меня это в некоем роде поражает. — До встречи в понедельник, Энни. Может быть, ты… ну, хочешь обсудить все нюансы у меня в студии? — все-таки набравшись смелости, интересуюсь я, накидывая рюкзак на плечи. Мне надо поспешить в другой корпус академии, где проходят занятия по истории искусств. — А почему бы и нет? — соглашается она, пожав плечами. — Подожди-ка, у тебя что-то в волосах. — Девушка наклоняется ко мне, обдав приторно-сладким запахом детской жевательной резинки (с ума сойти, как это приятно), и вытягивает из моих волос засохший листик. — Ну, вот и все. До встречи, Ют. — Она машет мне и скрывается за дверьми академии, оставляя меня в странном эйфорийном состоянии. Наверное, может быть, совсем немного я в нее влюблена…2
Я никогда не задумывалась, кем я хочу стать. Я знала, что у меня хорошо выходит рисовать, по словам других, и мне нравилось проводить свое время, пытаясь запечатлеть все, что вызывало у меня восторженный душевный отклик, на бумаге. Незадолго до поступления в академию, я поняла, что начала различать полутона и оттенки на картинах, подолгу всматриваясь в них и изучая каждую деталь. Это было интересным открытием, очень похожим на то радостное ощущение из детства, когда я окунала пальцы в густую маслянистую краску и оставляла свой след на бумаге, подражая маме, которая работала с кистями. Она часто говорила, что мои ранние работы казались ей сюрреалистичными и наполненными смутной тревогой. Да, они были полны размытости и неопределенности, ну и кто бы догадался, что я использовала пальцы как рабочий инструмент? Энни угадала с первого раза, стоило ей бросить взгляд на угол, обвешанный напоминаниями о том самом периоде, когда ты ощущаешь безвыходность ситуации и настолько уязвим, что твоя беспомощность перед самим собой перетекает в озлобленность ко всему миру. — Что символизируют все эти рисунки? — небрежно окинув рукой кипу листов, разукрашенных в мрачных тонах, спрашивает она. — Упадок сил? Не знаю… ощущение одиночества и обреченности, желание исправить себя… — с большой неохотой отвечаю я, шаря по полу в поисках хоть одного случайно заброшенного карандаша, который был бы не сломан и нормально (!) заточен. Мне не нужно, чтобы Энни думала обо мне хорошо. Нет, не так. Мне все равно, что она обо мне подумает. — О, эти похожи на рисунки шизофреников, — комментирует Энни, сравнивая два рисунка с разными (ну, это на мой взгляд) людьми. — Почему ты постоянно рисуешь одного и того же человека? Кто это? Ты не умеешь рисовать другие лица? — весело подначивает она меня, перебирая ворох акварельной бумаги и периодически пробуя засохшую краску кончиком языка. — Это разные люди, — возражаю я, застыв посреди бардака в своей студии и растерянно уставившись на нее. Именно поэтому я стараюсь рисовать людей как можно реже. От погружения в наблюдение за их характерными чертами мне становится не по себе. Ну знаете, такое чувство, будто вы вторгаетесь в чье-то личное пространство. Ненавижу это. — Ты поэтому выбрала меня в качестве модели? — продолжает Энни испытующе. — Потому что боишься признаться всем, что не умеешь рисовать людей? Я должна открыть тебе страшную тайну: у каждого человека индивидуальное строение лица. Ты не можешь делать всех одинаковыми на своих рисунках. Это же… черт, это же просто преступление! — восклицает она в негодовании. Я сжимаюсь под ее взглядом. — Но… но я… — бормочу я неловко, заламывая пальцы. — Я не специально делаю их одинаковыми. Ну, то есть, может быть, у тебя получится помочь мне с этим. — Почему, объясни мне, на твоем рабочем месте такой беспорядок? — спрашивает Энни ласково, продвигаясь ко мне и как раз с хрустом наступая на тот самый карандаш, который я долго искала в завалах бумаги. Я торопливо наклоняюсь за ним, чтобы выудить его жалкие остатки. — Зачем ты его сломала? — раздраженно восклицаю я, поднимаясь с колен и демонстрируя Энни разлом. — Это… это был мой счастливый карандаш! — У тебя такой есть? — смеется она, запрокинув голову и обнажив нежную шею. Я опять теряюсь в своих ощущениях, забыв о том, что рассердилась на нее. Периодическая амнезия, не поддающееся контролю выделение пота в области подмышек, учащенное дыхание и сильное желание закурить — вот что случается со мной, когда я длительное время пребываю в обществе Энни (лично я подозреваю, что все вышеперечисленное — это симптомы раннего невроза). — Прости, я случайно на него наступила! — парирует она, фыркая и предлагая мне заклеить карандаш изолентой. Нет, она надо мной издевается? С ворчанием мне приходится открыть новую упаковку отличных заточенных карандашей, которые укоризненно смотрят на меня из-за того, что я вечно в порыве творческих неудач разбрасываю их, где попало. Видимо, этих ребят ждет такая же участь со временем, — просто растеряю их, как обычно, или Энни безжалостно наступит на них, положив конец их профпригодности. Девушка замечает в другом углу несколько холстов с городскими пейзажами, которые мы зарисовывали на первом курсе на Жандармском рынке в последние теплые дни осени, и восторженно продвигается к ним через завалы мусора и прочего барахла, которое валяется у меня на полу. Я закрепляю холст на мольберте и говорю ей, что готова приступать к работе, пока она с живым увлечением рассматривает мои картины. — Музыку! — командным тоном требует Энни, повернувшись ко мне. — Нам нужна музыка! Ты что, собралась работать в полной тишине? Я, чертыхаясь, вздыхаю и иду включать барахлящий магнитофон, который ворчливо скрипит и кряхтит, после чего благосклонно начинает воспроизводить Bass Drum of Death — Get Found, что вызывает у Энни полный восторг. — Как называется эта песня? Как? Ты должна сказать мне! — она хватает меня за плечи, кружа по комнате. — Я не знаю, правда, не знаю! Можешь забрать кассету себе, — в панике произношу я, когда ее духи с запахом сладкой ваты достигают моих обонятельных рецепторов. — Класс, — Энни расплывается в довольной улыбке, затем бросает обреченный взгляд на стул, одиноко дожидающийся ее в середине комнаты. — Ты сегодня начнешь с лица? — спрашивает она, вальяжно разваливаясь на стуле с непринужденным видом. Я, глубоко вдохнув, встаю перед мольбертом, затравленно переводя взгляд с пустого холста на Энни и обратно. Все под контролем. Да, я абсолютно контролирую ситуацию, хотя на самом деле у меня страшная паника при виде этой девушки. Музыка вообще никак не улучшает ситуацию. Какофония звуков только отвлекает. — Да, намечу общие черты, — дрожащими пальцами я вытаскиваю сигарету «Мальборо» из пачки, чиркаю зажигалкой и затягиваюсь, — надо стараться держать себя в руках и не выдать того, что я сейчас испытываю. — А когда перейдем к сцене с раздеванием? — кашлянув, спрашивает Энни тем самым особенным тоном, который демонстрирует ее власть надо мной. — А… а мы будем ее использовать? — с нелепой надеждой в голосе спрашиваю я. Энни ухмыляется, вероятно, в очередной раз думая, что я безнадежна, и садится ровно, приглаживая волосы. — Ну нет, все должно быть естественно. — Я подхожу к ней с сигаретой в одной руке и критически осматриваю ее позу и наклон корпуса, чтобы позже повернуть голову девушки к свету и поменять положение ее рук, а волосам на голове вернуть тот самый очаровательный беспорядок. — Ты издеваешься? — ноет Энни. — Сколько времени мне надо будет так просидеть? Я легкими штрихами обозначаю контур лица и краешки аккуратных ушей, затем соблазнительный изгиб шеи, шурша по холсту, дорисовываю пряди волос, небрежно обрамляющих ее лицо. Иногда я отрываюсь от процесса рисования и внимательно на нее смотрю, словно хочу запомнить каждый изъян на ее лице. Энни с достоинством выдерживает мой прожигающий взгляд. Возможно, она догадывается, что происходит внутри меня, но не подает виду. А может быть, Энни действительно проницательнее многих, только вот я не хочу позволять ей читать меня, как открытую книгу. В одном из произведений Мураками я как-то вычитала, что у лесбиянок в ухе одна косточка по форме отличается от такой же у гетеросексуальных женщин. Интересно, а у меня она какая? Энни ерзает на стуле, вытягивает ноги, пытается носком ботинка подцепить мусор, что валяется под ее ногами. — Ты можешь посидеть неподвижно еще немного? — невнятно из-за зажатой между губ дымящейся сигареты прошу я, приступая к самой ответственной части. Вначале я обозначаю пропорции деталей на лице, потом перехожу к бровям. Они у Энни светлые, густые, с изломом и имеют привычку часто хмуриться, отчего на переносице у нее образуется морщинка, прямо как сейчас. Магнитофон сердито переключает песню на Frankie & The Witch Fingers — Need Somebody, и Энни с ее отвратительным музыкальным вкусом ликует от удовольствия, меняя позу. Я вздыхаю, ибо композиция, старательно выстраиваемая мной, нарушена, а это всегда вгоняет меня в состояние уныния. Весьма интересно рисовать ее прямой нос с острым основанием. У Энни, сказать по правде, низко расположенная перегородка носа и широкие ноздри, но они ей идут. А вот у меня нос короткий, веснушчатый да еще с круглым вздернутым кончиком. Когда я вырисовываю контур ее губ, мне непроизвольно в голову лезут мысли о том, какие они чувственные, несмотря на обветренность и засохшую корку крови на них. Я уделяю внимание каждой впадинке и трещинке на губах девушки. Любимая моя деталь в лицах — это глаза. Особенно я обожаю прорабатывать ощущение их глубины и завлекающий омут черного зрачка, за которым кроется столько всего загадочного… Я уверена, у Энни есть что скрывать, несмотря на то, что она кажется развязно-открытой и дерзкой в своей специфичной манере. Энни вздыхает, ссутулившись и сложив голову на руки, чтобы отвлечь затекшие конечности. Я, дымя сигаретой, обозначаю тени на портрете и, пририсовав пряди упавших ей на лицо волос, тушу сигарету в пепельнице, облокачиваюсь о стол и устало вытираю слезящиеся от сигаретного дыма глаза пропахшими табаком пальцами. — Спасибо за сегодня, — говорю я Энни, склонив голову набок и рассматривая, что получилось. Возможно, я напоминаю Пигмалиона, влюбившегося в свое собственное творение, пусть даже оно не закончено. — А мне можно взглянуть, во что ты меня превратила? — шутливо улыбается Энни, забавляясь оскорбленным выражением на моем лице и разворачивая к себе мольберт с холстом. — Что скажешь? — спрашиваю я с опаской, когда ее молчание затягивается. Энни поднимает на меня горящие глаза. — О… это… лучше, чем я ожидала, — с удивлением произносит она. — Я бы сказала, что у тебя выходит очень живо. Мне нравятся глаза. Но я, по правде, не выгляжу так хорошо, как ты меня нарисовала, — добавляет она лукаво. — Ты… — мямлю я, судорожно сжимая края стола, — ты намного лучше, чем я тебя нарисовала. — Магнитофон замолкает как раз в этот момент, и воцаряется оглушительная звенящая тишина. Черт, давно надо было отдать его в ремонт. — Ты обо мне ничего не знаешь, Ют, — произносит девушка, приблизившись ко мне. — Но это можно исправить, — отвечаю я, нервно заправляя прядь непослушных волос, которые заслоняют мое лицо. Энни заметно теряется и отступает на шаг, плотно поджимая губы и смотря на меня сверху вниз. Ростом она чуть выше меня и выглядит болезненно худой в своем огромном свитере. Я не могу оторвать от нее взор. Возможно, сейчас в ее глазах я выгляжу чокнутой наркоманкой, потому что мои зрачки абсолютно ненормально расширены от ее близости. — Из-за твоего взгляда я чувствую себя, как музейный экспонат на выставке везде, где мы бы ни оказались рядом, — шепчет Энни. — Почему я? — спрашивает она снова, вероятно то, что так сильно мучает ее даже сейчас. — Это потому, что я тебе нравлюсь? — ее пронизывающий взгляд пытливо изучает меня. — Что ты такое говоришь? — бормочу я дрогнувшим голосом, вжимаясь в столешницу еще сильнее. — Тебя что, совершенно не пугает то, что тебе нравится девушка? — продолжает Энни, натягивая свитер на замерзшие руки. Вероятно, конспиратор из меня так себе, именно поэтому я начинаю медленно утопать в болоте из неловкости за зачатки своих чувств, которые я бережно скрывала от посторонних взглядов. И вот теперь, не без помощи Энни, они все вываливаются из меня, как запихнутый впопыхах мусор из шкафчика. — А оно должно, да? — слегка виновато уточняю я, окончательно выдавая себя. Вместо ответа Энни торопливо собирается и выбегает из дома. Да, родители бы гордились мною сейчас. Ещё бы! Двойное разочарование: ребенок пошел по стопам искусства и изменил традиционным сексуальным убеждениям. — Энни, подожди! Все не так, как ты поняла! — беспомощно восклицаю я, хватая куртку и устремляясь вслед за ней. Мы снова приходим к тому, с чего начинали: она убегает от меня, а я пытаюсь догнать ее, чтобы объясниться. Привычка портить все у меня сложилась уже давно, и кажется, я все никак не могу с ней распрощаться. — Энни, твою мать! — мой голос звучит настолько жалко, что она все-таки останавливается и ждет, пока я поравняюсь с ней. — Прости, — выпаливаю я с ходу. Энни смотрит на меня, нахмурившись и ожидает, что я предприму дальше. Прохожие заняты своими делами, однако мне все равно кажется, что все смотрят на меня осуждающе и думают о том, как я облажалась. — Ты, правда, мне нравишься, но это ни к чему тебя не обязывает, ладно? — говорю я поспокойнее, так как паника уже начинает меня отпускать. — Я хотела просто… попытаться взглянуть на тебя с другой стороны и… через тебя прикоснуться к искусству. Я видела, как ты рисуешь, и это… Мне так стыдно. Я не хочу, чтобы ты думала, что я попросила тебя о помощи только потому, что мне хотелось иметь тебя рядом с собой. Это тоже, но… — я замолкаю, прерывая поток бессвязной речи, так как я уже плохо соображаю, каким образом я умудрилась так все испортить. — Ладно, — видимо, Энни тоже становится неловко, и она дружеским жестом обнимает меня, пока я судорожно дышу в ткань ее куртки, впитавшей в себя запах ее духов. — Я просто… просто не могу понять, чего ты от меня хочешь, — выдыхает она, отстраняясь. — Тебе нужен секс? — резко добавляет она, выделяя последнее слово и внимательно наблюдая за выражением моего несчастного лица. — Нет, конечно, нет, — едва не плачу я, поражаясь тому, насколько все плохо обернулось. — Ну, то есть, да, но нет, — уже совершенно не понимая, что я несу, бормочу я. — Ты… ты правда так плохо думаешь обо мне? — выпаливаю я, принимая пассивно-агрессивную позицию. «А ты-то считала ее особенной…» — злорадствует внутри меня ПРЛ-червячок. Ну, или… хотя бы способной понять меня, потому что мы были чем-то похожи. Я прошла ради нее этот сложный путь из сомнений в собственной ориентации только для того, чтобы он закончился поразительным и оглушающим ничем? Я отказываюсь в это верить… Зато мой ПРЛ-червячок очень сильно злится на нее за то, что она заставляет меня испытывать подобные постыдные чувства. А когда он злится, я заведомо верно проигрываю ему. — Слушай, ты была права, Энни, — резко говорю я ей, растянув губы в неестественной ухмылке. — Ты не обязана мне помогать. Мы не знаем друг друга, и меня не интересует, что ты обо мне думаешь. Да, ты нравишься мне, несмотря на твой отвратительный характер и твое поведение, которому я постоянно искала оправдания. Но это не значит, что я позволю тебе причинять мне боль. Была рада познакомиться, — с этими словами я разворачиваюсь и срываюсь на бег. Отчаянно хочется запереться в своем доме и выпить чего-нибудь, хотя мой психиатр говорит, что мне не следует этим злоупотреблять. Конечно, от злости меня хватает всего на пару метров, после чего я вытаскиваю ту самую многострадальную пачку «Мальборо», чтобы успокоить нервы. Я беру из нее сигарету и зажимаю ее между губ, чуть прикусывая зубами, как если бы это был язык Энни, и ощущая терпкий вкус табака во рту. Я изо всех сил борюсь с желанием оглянуться и проводить удаляющуюся фигурку Энни разочарованным взглядом, но в этом нет нужды. Она, мать ее, решительно возвращается, причем с раздраженным видом, словно я ей досадила. — Я поверить не могу. Что ты во мне нашла? — щурит она глаза, доставая зажигалку из своего кармана и давая мне прикурить. Я удивленно таращусь на нее, застыв с широко раскрытыми глазами и тлеющей сигаретой во рту и не сразу найдясь, что ей ответить. Она, впрочем, и не требует ответа, просто вынимает свою пачку «Кэмела» с этим их отвратительным запахом и горьким послевкусием. — Ты так и не отдала мне ту кассету, — шепчет она укоризненно. Я расплываюсь в совершенно неуместной улыбке, пока девушка рядом со мной задумчиво смотрит на сизое небо, затянутое плотной завесой облаков, и с изяществом приканчивает свою сигарету.3
Я рассматриваю свои руки, покрытые пятнами от акриловых красок, растершихся по бокам ладоней, затем слизываю следы от краски, растирая слюну меж пальцев. — Фу, ты это серьезно? — спрашивает у меня Энни, которая внимательно наблюдает за тем, как я делаю нам кофе. Я совсем забыла о том, что она на меня смотрит, и от неожиданности вздрагиваю, вспоминая о том, что надо убавить огонь под туркой на плите. Энни кривит губы и недовольно поводит носом, чувствуя запах дешевого напитка. — Как ты пьешь эту гадость? — спрашиваю я у нее, подавая ей свою любимую пузатую чашку. Энни отпивает из нее и с досадой выплевывает кофе обратно. — Осторожно, он горячий, — запоздало предупреждаю я с виноватым видом и наталкиваюсь на ее красноречивый взгляд: «А раньше предупредить не могла?». Мне нравится обмениваться с ней взглядами. У меня возникает такое чувство, будто это помогает нам лучше понимать друг друга. Энни дует на кофе, сгоняя с него поднимающийся пар, затем снова отпивает глоток, поморщившись, — обожженный язык дает о себе знать. — Мы можем остудить твой острый язычок небольшим количеством льда, — на полном серьезе предлагаю я, наблюдая за ее мучениями. — Ты что, шутить научилась? — усмехается она. Теперь мы играем в «Кто первый отведет взгляд?», но сдаваться первой я не собираюсь. — Я хочу посмотреть все твои рисунки, — изъявляет мне желание Энни, коварно сощурившись. Я удивленно моргаю. — Я выиграла! — тут же победным тоном выкрикивает она. — Это был подлый прием, — возмущенно пытаюсь защищаться я. — Но сработало же, сработало, — радуется Энни. В отместку я заявляю, что она поможет мне убраться и выкинуть накопившийся хлам из студии. Сегодня работа продвигается с небольшими перерывами, ибо я, растяпа и мямля со стажем, все никак не решаюсь сказать, что пора начинать рисовать тело. Прошло две недели, а мне еще нужно приняться за работу над цветами, поэтому я прошу девушку помочь подобрать палитру оттенков, которые будут передавать фактуру ее кожи. — Что, не терпится увидеть, как я раздеваюсь? — шепчет Энни с усмешкой, наклонившись к моему уху. Я пропускаю колкость мимо ушей, хотя от ее дыхания у меня в груди разливается тепло. Мы с ней кропотливо копаемся в баночках и тубах красок, смешивая цвета и нанося небольшие мазки на холст, чтобы примерить их к картине. Для кожи отлично подойдут разбавленные неаполитанские телесная и розовая, а чтобы показать, как на коже играется солнце можно использовать желтый травертин. С глазами Энни самая большая проблема. Я никак не могу подобрать их цвет, хотя перепробовала разные пропорции сочетания турецкой голубой с хром-кобальтом сине-зеленым, которые могут быть разбавлены водой и капелькой титановых белил. Но вместо глаз получаются грязные лужи после дождя на мокром асфальте или тусклая поверхность догорающего вечернего неба. Для губ совершенно точно подойдет блеклая вариация кораллового-розового со светлым красным кадмием. — Все хотела спросить… Какого цвета у тебя глаза? — говорю я Энни, сжимая прядь ее светлых волос между пальцами и рассматривая их цвет, — они мягкие и сухие, испорченные кончики сильно секутся. Для затемненных участков волос и корней подойдет золотисто-желтая со средне-желтым кадмием. Энни, задумчиво прикусив губу, советует размешать турецкую зеленую и небесно-голубую с белилами, а ближе к зрачку добавить королевскую голубую. — Почему все должно быть таким сложным? — с чувством ворчу я, пытаясь откопать среди полузасохших красок, возмущенных подобным отношением, что-нибудь из того, что она перечислила. — А кто говорил, что со мной будет легко? — пожимает плечами девушка, сдувая прядь со лба и с задорным блеском в глазах протягивая мне королевскую голубую. Когда почти все краски для картины собраны (мы даже не поленились найти для фона красный прочный краплак со жженой сиеной), меня охватывает воодушевление от проделанной работы. И сейчас мы обе сидим и смотрим друг на друга с чувством выполненного долга. Энни, выполняя свою угрозу, все-таки ползет к правому углу, где находится свалка ставших ненужными рисунков, и усаживается, скрестив ноги, как Шива с выражением умиротворения на лице в окружении разбросанных листов. Я с некоторым беспокойством на лице наблюдаю, как она перебирает мои рисунки, ведь это что-то очень личное… что-то, через что можно увидеть, какой человек на самом деле. Например, после того, как я мельком заметила картины Энни, я воздвигла ее на пьедестал почета в своем воображении и ни разу не усомнилась в том, что я буду… увлечена ею очень крепко. Мой психиатр довольно давно убеждает меня, что если изливать свои страхи на бумагу, это может поспособствовать их преодолению. Большинство моих картин мрачные и наполненные отчаянием, потому что они рисовались на грани. Это были те самые бессонные ночи, когда у меня заканчивались сигареты, дарящие хрупкое чувство стабильности, а вместе с ними меня покидало и чувство защищенности. Эти рисунки надо было просто сжечь, но я никак не могу решиться, так как они напоминают мне о том, что у меня получается преодолевать себя каждый день. Я начинаю убираться и раскладывать бумагу, ползая по полу, собирая мусор, карандашную стружку, смятые клочки бумаги и кипы разбросанных пожелтевших листов. Энни, следуя моему примеру, упорядочивает и складывает в коробки рисунки, которые уже просмотрела с важным видом критика. — А эта что-то обозначает, или у тебя тогда просто случился кризис? — девушка приближает к лицу лист, изрисованный черными и красными засохшими мазками, которые уже приняли коричневатый оттенок, образуя какое-то неприятное пятно, таящее в себе угрозу. Мои глаза панически расширяются, а зрачок настороженно сужается. — Нет, ее не трогай! — я падаю перед ней на колени и вырываю рисунок из рук ошеломленной моим громким криком Энни, пытаясь взять себя в руки. — Пожалуйста, — добавляю я все еще напряженно громким голосом, пробегаясь взглядом по красным линиям и прижимая лист к груди. Надо было ее выкинуть… порвать (!), изрезать (!), сжечь! — Это что-то, что я не должна была видеть? — тон Энни становится мягче, и она придвигается поближе ко мне, чтобы коснуться моих плеч. Я качаю голову, с треском сминая злосчастный рисунок в руках и глядя на нее почти враждебно. — Извини. — Нет… нет, я просто думала, что избавилась от него… Дело не в тебе. Это… личное, — отвечаю я, пытаясь контролировать кипящую в груди смесь из злости на себя и желания поджечь рисунок прямо перед Энни. Но я уже достаточно шокировала ее, судя по лицу, и она просто не знает, что теперь со мной делать. Наверное, Энни испытывает что-то вроде давящей неловкости от проникновения в чужое пространство. — О, Ют, — произносит она, наблюдая то, во что превращается лист бумаги в моих руках. — Мне уйти? — Да… да, наверное, так будет лучше для тебя, — говорю я, опустошенно наблюдая за тем, как Энни собирается, застегивая бесформенную куртку до самого горла. Мне грустно, ибо, когда Энни отворачивается, ее спина напряжена, а плечи уязвленно приподняты. Она ушла уже довольно давно. Это, наверное, единственный раз, когда я не останавливала ее и не просила остаться на ночь. Сквозь неплотно прилегающие друг к другу пластины жалюзи просвечивают последние закатные лучи солнца. Я лежу на спине, поглаживая свой живот и чувствуя кончиками пальцев округлость выпирающей черной родинки под правой грудью. Я представляю, как Энни обводит ее губами, и переворачиваюсь на бок, обхватив себя руками. На подушке валяется тот самый рисунок, смятый в шарик. Я разворачиваю его дрожащими руками и принюхиваюсь к нему, — пахнет ржавчиной и пылью. Вы думаете, рисунки содержат часть нашей души? Тогда представьте себе рисунок, который содержит часть вас. Как вам это? Когда Энни приходит ко мне на следующий день, она застает меня валяющейся на полу студии, разметав свои рисунки, которые мы вчера с таким усердием складывали, и плавая в них, прикрыв глаза и раскинув руки. Я уверена, что мое лицо почти выглядит счастливым, но Энни начинает возмущаться тем, что я снова разбросала листы, поэтому я ставлю ей подножку и утягиваю ее за собой на пол. Она издает несдержанный вскрик и падает на любезно подставленную мною руку, врезавшись о мои ребра и прижавшись щекой к пушистому ворсу моего черного шерстяного свитера. — У тебя тут чертовски холодно, — замечает Энни, вероятно, услышав, как сильно бьется мое сердце. — Я не заплатила за отопление, — бурчу я в ответ. — Серьезно? Тебе тут пройти всего два шага, — ворчит Энни. Я беспомощно смотрю на нее так, словно на самом деле для этих двух шагов мне нужна моральная подготовка и огромная сила воли. Ну, так оно и есть. Энни настороженно не двигается, прислушиваясь к ситуации и боясь меня встревожить, затем обреченно вздыхает и приобнимает меня за плечи. Я прижимаюсь к ней, скользя по ее джинсам холодными босыми пятками и возясь, чтобы устроиться под теплом ее тела поудобнее. Понятия не имею, зачем она позволяет мне это делать, но мне не хочется выяснять причины. Энни вздыхает, затем смотрит на меня укоряющими глазами, они такие чистые и голубые, с широкими зрачками, заполняющими собой пронзительную радужку, что заставляют меня отключиться от реальности. В ушах начинает напряженно звенеть, словно я оглохла. Рядом с Энни мое восприятие окружающего мира заметно обостряется и обретает яркость, четкость, контрастность. — Почему ты молчишь? — приподнявшись с пола и опираясь на локти, спрашиваю я у нее. — Почему ты позволяешь мне все это делать? — Людям нравятся объятия, Ют, это нормально, — фырчит Энни. — Особенно в условиях, когда нет обогревателя, — шутливо добавляет она. — Да… да, мне тоже нравятся твои объятия, — произношу я еле слышно, раскидывая руки и зарываясь в помятые листы с рисунками. У меня нет сил оправдываться перед ней или пытаться превратить эту фразу в шутку. Ей придется принять это, как данность. У меня для нее нет ничего за плечами, только горечь от выкуренных сигарет на обратной стороне легких. — Я вчера закончила набросок, ты хочешь посмотреть? — спрашиваю я у Энни как бы между прочим. — Серьезно? — удивляется она, ведь до сцены с раздеванием мы так и не дошли. Мне кажется, или я слышу в ее голосе обиду? Энни подходит к холсту и с угрюмым лицом рассматривает картину обнаженной девушки, которая с изяществом раскинулась на стуле и призывно смотрит на нее с холста. — Не очень похоже? Я импровизировала, — говорю я ей с виноватым видом, подходя сзади. Мы обе сошлись на мысли о том, что изображение обнаженной натуры произведет большее впечатление и повлечет за собой неоднозначные обсуждения концепции картины. Однако Энни кажется слегка разочарованной, когда с глухим стуком отставляет холст обратно на мольберт. — У тебя есть отличный шанс узнать это сейчас, — отвечает она, видимо, долго морально готовившись к этому моменту. Ее куртка с шелестом отправляется на спинку кресла, а свитер с мягким шорохом падает к ногам. У меня перехватывает дыхание, когда девушка откидывает спутанные волосы за плечи, обнажая плотные груди с темно-розовыми ареолами сосков. — Я готова, — произносит Энни, садясь на стул и воспроизведя ту позу, которая изображена на холсте. Я застываю с заведенной над холстом рукой, в которой напряженно зажат карандаш. Она едва заметно дрожит. — Ну, — шепчет Энни, — переделывай. Я дрожащими пальцами пытаюсь сделать хоть что-то, но карандаш, мать его, вываливается из рук. Энни фырчит, подходит ко мне сзади и поднимает выпавший карандаш, вкладывая его в мне обратно в руку и легонько сжимая мою ладонь. Я судорожно выдыхаю, когда она обрисовывает плечи и грудь моей рукой, ведя карандашом по холсту поверх моих первоначальных робких линий, показывающих, какой я себе ее представляла, когда думала о ней обнаженной. — Представь, что мое тело — это произведение искусства. — Дыхание Энни щекочет мне шею. — Оно неидеальное, но в твоих силах показать, что оно может быть красивым или желанным… — шепчет она, убирая руку. — Ты не была обязана, — произношу я, взяв себя в руки и продолжая самостоятельно орудовать карандашом, пока Энни встает у окна, опираясь хрупкими руками на подоконник. Неосознанно я открыто любуюсь ею, пока солнечный свет мягко расползается по ее коже. Девушка щурится, и легкая улыбка трогает ее губы. — А что, если я хотела это сделать? — спрашивает она весело. — Что тогда ты скажешь, Ют? — Ну… скажу, что это была лучшей из твоих идей за все время, — честно признаюсь я, вызывая у нее смех. В полной тишине я слышу только шорох карандаша и шуршание моей руки, скользящей по холсту. Я люблю тело Энни и каждый его изгиб, карандаш так и просится в руки, чтобы запечатлеть его. В голове линии складываются друг с другом, завершая форму тела, на холсте рука слегка промахивается, поэтому я со вздохом корректирую линию более плотным нажимом на карандаш. На розоватой коже Энни играют солнечные блики. Она щурится сквозь завесу кружащихся в воздухе пылинок и рассматривает меня, как двигается моя рука, как я подаюсь вперед, чтобы подправить что-то, меня не устраивающее, как дергаю себя за выпяченную нижнюю губу, отмечая, что с чем соединить, чтобы получить гармоничную форму. Я почти не отрываю взгляда от холста, проводя черты интуитивно, рисуя так, как я чувствую, — с восхищением к Энни, с любовью к ее телу, благоговея перед ее несовершенством. Я добавляю груди на картине реалистичного объема с помощью теней, отмечаю таинственную впадину пупка. Смотря на нее, я должна верить, что именно в этом месте Энни рассоединили с матерью после рождения. Когда я заканчиваю, девушка внимательно осматривает картину, вносит в нее несколько характерных поправок и заключает с довольным видом, что это «больше похоже на нее, чем то, что я себе навоображала». — В этом что-то есть… — произносит она уверенно, изучающе вперившись взглядом в картину. — Определенно. — Энни подхватывает свою кофту с пола и натягивает ее обратно, зябко поежившись от холода. — Почему ты перестала рисовать? — спрашиваю я у нее, когда она потягивается и отставляет мольберт в сторону. — Ты вроде как подавала большие надежды. — Затянувшийся творческий кризис… наверное, — отмахивается Энни, собирая волосы в небрежный пучок. — Я, в общем-то, рисую на занятиях… Ну, а ты… почему боишься рисовать людей? — спрашивает она, коснувшись пушистой ткани моего свитера на животе и сжав ее между пальцами. — Не знаю… чтобы рисовать их, нужно знать о них что-то очень личное, а я терпеть не могу вторгаться в чужое пространство, — говорю я. — Мне от этого не по себе. Я даже не знаю, кто я… я плохо представляю себе это. А о других людях и говорить нечего. — Но со мной ведь все иначе? — осторожно интересуется Энни, ставя руки по обе стороны от моей головы. Меня захватывает странное экзальтированное состояние, вызванное ее теплом и сладостным запахом. — Ну… наверное, — мямлю я растерянно, отводя взгляд и потянувшись к пачке сигарет на краю стола. Щелкнув зажигалкой, я прикуриваю, чтобы унять дрожь и успокоить шум крови в ушах. На язык ложится горький сигаретный привкус. Какая отрава (зачем она мне?)… Я зажимаю сигарету между губ, выдыхая едкий смоляной дым, въедающийся в кожу. Эти сигареты всегда чувствуют, как правильно ложиться на мою кожу и впитываться своим терпким запахом в нее дюйм за дюймом. — Скажи мне… скажи, что было на той картине? — просит Энни, наклоняясь ко мне и выхватывая сигарету из моих губ, чтобы затянуться самой. — Это была моя кровь. Я знала, что ты догадаешься, — судорожно вздыхаю я, вспоминая едкий запах ржавчины и коричневато-красные разводы на листе. Она целует меня в щеку, ловя скользнувшую по ней слезинку губами, и я уверена, моя кожа сейчас такая же соленая и горячая, как мои слезы. Я кладу ей руки на плечи, ощущая сквозь ткань ручной вязки ее свитера, как от кожи Энни к моим ладоням струится тепло. Я бы соврала вам, если бы сказала, что не хотела этого, поэтому я просто дала этому случиться. Наши губы все-таки находят друг друга, и Энни нежно кладет ладони на мое лицо. Это просто касание губ, но меня так сильно трясет от ощущений, что мне приходится вцепиться руками в столешницу стола, чтобы не соскользнуть на пол. Не могу поверить, что Энни, мать ее, Рейнхардт соизволила поцеловать меня. Что это должно означать? Она отстраняется от меня и смотрит на меня мягким взглядом. — Ты замечала, что у людей есть цвета, Ют? — спрашивает девушка и, дождавшись, пока я отрицательно качну головой, продолжает. — А я — да. Думаю, все художники рано или поздно сталкиваются с проблемой найти идеально характеризующий человека цвет. Их нужно чувствовать на ощупь, определять по прикосновениям, впитывать кожей, перекатывать на языке, вдыхать через нос, ловить губами. Цвета — это не просто то, что составляет мир, это то, чем можно охарактеризовать все. Видеть цвета — значит уметь чувствовать окружающий мир. Это дано не всем художникам. Но я… я оказалась способной только разбавлять чужие цвета вместо того, чтобы найти свой. Меня словно обделили цветом, и я была бледной и бесцветной на фоне остальных. Со временем я нашла выход из этой ситуации. Я начала заимствовать цвета у других людей, но так, чтобы они не замечали, что они блекнут и меркнут из-за меня, понимаешь? Я боюсь… боюсь, что те, кто будет рядом со мной постоянно, постепенно совсем лишатся цвета. Теперь я, кажется, понимаю, из-за чего рядом с Энни возникает это беспомощное ощущение переполненности ею, когда ты теряешься в ней, и она полностью овладевает тобой. — Не думаю, что смогу начать снова рисовать вообще. Все мои работы… они неполноценные и незаконченные, вот почему они тебя так привлекли, — шепчет она, погружая руки в ломкие светлые волосы. — В них на самом деле нет ничего особенного, они просто… дефектные, как и я. — Но твои картины позволили мне влюбиться в тебя. Для меня они особенные, — робко отвечаю я, обнимая себя руками. — Это… это много значит для меня, Ют, — теряется Энни, слабо улыбнувшись. Ее взгляд меняется, и к пронзительной голубизне на дне глаз примешивается темно-синий оттенок благодарности. — Ты тоже… тоже много значишь для меня, — выдаю я хрипло, чувствуя, как к ушам приливает кровь. Ненавижу этих предателей, они слышат все мысли в моей голове, и эта привилегия дана им только потому, что они плотно к ней прилегают. Энни делает шаг ко мне и заключает меня в объятия, к моему огромному облегчению. Второй поцелуй, скорее всего, довел бы меня до обморочного состояния…4
Я просыпаюсь от ощущения руки, которая сдавливает меня поперек ребер, и ноющего возбуждения внизу живота. Нащупываю рукой трусы — мокрые, а от прикосновения через ткань по телу пробегает волна дрожи. Я скидываю руку Энни со своей груди, и она, чутко реагируя, открывает заспанные глаза со слипшимися ресницами. Я стыдливо застываю с рукой на собственных трусах, и, пока она, зажмурившись, зевает и обдает меня запахом желудочного сока изо рта, успеваю переместить руку на живот. Никогда не понимала людей, которые целуются по утрам. — Я тебя разбудила? — спрашивает она виновато, заправляя мне прядь торчащих во все стороны каштановых волос за ухо. — Нет, все в порядке, — отвечаю я, потирая глаза и выковыривая из них крошечные застывшие комочки слизи. Энни удаляется в ванную комнату, пока я подтягиваю одеяло к груди, рассматривая сощуренными глазами выглядывающие из-под него пальцы ног, поджатые от холода. — Тебе пора работать, — заявляет тоном, не терпящим возражений, вернувшаяся Энни, присаживаясь на край кровати и сдергивая с меня одеяло. — О нет, оставь меня в покое, — хнычу я в тщетных попытках отвоевать одеяло, ныряя под него, пока Энни пытается вытащить меня из-под него за ноги. — Я хочу покурить и спать. — Что тебе снилось? — мурлычет она, нависая надо мной и обволакивая меня своим теплом. Я стыдливо замираю, слушая, как сердце с каждым ударом стучит все громче, словно я волнуюсь из-за ее вопроса. — Ты, — отвечаю я из-под одеяла. Мне вполне достаточно ощущения ее присутствия и особого запаха, который успокаивающе просачивается в каждую пору моей кожи, чтобы завестись. Энни все-таки удается приспустить с меня одеяло, чтобы полюбоваться на пристыженное выражение моего лица. Я почти уверена, что она наслаждается своей властью надо мной. — Я хотела поговорить с тобой об этом, Ют, — она выуживает из-под подушки смятый рисунок, который содержит очень важную часть меня, и разворачивает его. Я позволяю ей это сделать. — Ты причиняла себе боль? — Это мне помогало, — шепчу я виновато. — Мне хотелось делать себе больно. Я чувствовала себя живой. — Ты должна пообещать мне, что никогда… никогда больше ты не сделаешь этого снова с собой, — произносит Энни резко. Я сжимаюсь под ее взглядом. — Мне надо выкурить хотя бы одну сигарету, — жалобно прошу я ее. — Бросай ты это дело, — Энни мнет в руках этот злосчастный рисунок, все никак не желая примириться с мыслью о том, что в нем сконцентрированы вся боль и темнота, которая охватывает тебя, когда ты не понимаешь, что тебе с собой делать, и буквально разваливаешься на части. Я уверена, она понимает, о чем эта картинка. — Я серьезно, — она хмурится, хотя сама покуривает время от времени эти ужасные вонючие «Кэмел». Я не отвечаю. — Ты… будешь в порядке? — спрашивает девушка, подтягивая колени к груди и обнимая их. — Но ты ведь со мной, — нежно говорю я, ставя босые ноги на холодный пол. — Ты сказала, что видишь людей в цветах. — Я подхожу к окну, где на подоконнике лежит моя любимая пачка «Мальборо», прикуриваю сигарету и поворачиваюсь к Энни. — А какой цвет у меня? Она смотрит на меня, затем глубокомысленно изрекает: — Да ты розовая с головы до пят! — я начинаю смеяться. — Знаешь, — бормочу я, прислонившись головой к стене и выдыхая дым в открытое окно, — даже если ты знаешь, что нравишься мне, тебе не надо заставлять себя проявлять заботу обо мне. — Но мне несложно, — отвечает Энни, пожав плечами и смотря на меня с особенным мягким выражением на лице. Я начинаю дрожать от переизбытка чувств и холода, который проникает из распахнутого окна в комнату. — Ты замерзла? — обеспокоенно спрашивает она, прижимаясь ко мне со спины и оборачивая в теплые бережные объятия. — О, Энни, — шепчу я, ощущая контраст теплой кожи и пронизывающего ветра и чувствуя себя непозволительно счастливой от ее близости. Квартира Энни просторная и светлая. В ней пахнет масляными красками, растворителем и лаковым покрытием. Я издаю восхищенный возглас, когда она пропускает меня вперед и позволяет осмотреться в ее обиталище. Я касаюсь рукой одного из ее свитеров, лежащего на спинке стула, прижимаюсь к мягкой шерсти лицом и вдыхаю его запах. В углу стоят холсты на подрамниках. Над кроватью висит репродукция Эдвина Блэшфилда «Весна рассеивает звезды». Энни подходит к проигрывателю и вставляет в него кассету, которая я ей отдала. Начинает звучать Street Joy — Disappoint You Girl. Я вздыхаю, снова страдая от ее музыкального вкуса. — Что? — весело хмыкает она, заметив, как я зажато присаживаюсь на край кровати, не совсем уверенная в том, что именно можно делать в ее квартире. — Мне нравится эта песня. Дай ей шанс. — Энни достает папку, в которой разбросаны рисунки и ставит ее мне на колени. — Я думаю, тебе будет любопытно на это взглянуть, — лукаво произносит она. — Может быть, ты вдохновишься чем-нибудь, чтобы найти в себе силы продолжить картину. Я благодарно киваю, пока девушка собирается отмокать в ванне, и с живостью набрасываюсь на пожелтевшие от времени листы, забираясь с ногами в кресло. Рисунки Энни меня напрягают, но если закрыть глаза на мрачную цветовую гамму, которой она широко пользуется, то в них можно уловить сокрытый в деталях глубинный смысл. Мне кажется, что рассматривая ее картины, я начинаю понимать Энни лучше через переданные в них настроения. — Как тебе? — спрашивает она, склонившись надо мной и уперев руки в подлокотники по обе стороны от меня. С ее мокрых волос на бумагу падает влажная капля, растекаясь по поверхности листа и размывая краску. Я провожу по ней пальцем, нечаянно испортив рисунок, и виновато хмыкаю. — Они необычные и… волнующие, — говорю я ей. — В каждой картине есть определенное послание, которое можно заметить, присмотревшись к деталям. Ты можешь воздействовать на людей посредством кистей и красок… — Им не хватает чувств. Они не такие, как у тебя, — парирует Энни. — Твои рисунки, словно живые, они проникают под твою кожу, и их ощущаешь на особенном уровне. Это так классно — держать их в руках… — Ты правда так считаешь? — мямлю я с красными ушами (они когда-нибудь перестанут меня выдавать?!) и потирая пальцем родинку на шее. Энни со вздохом кивает, дотрагиваясь до родинки поверх моего пальца и обводя ее контуры губами. Это ощущается чем-то сокровенным, отчего я вся покрываюсь приятными мурашками. Мне интересно, какова на вкус ее кожа, как она возбуждается и какой у нее взгляд, когда ее ласкают, но я никогда не осмелюсь это выяснить. Я касаюсь сгиба локтя Энни, легкими порхающими движениями пальцев прокладывая дорожку к шее девушки, которая прислоняется ко мне головой, вдыхая сигаретный запах с моих волос. С кончиков ее прядей стекают студеные капельки воды, я вздрагиваю, покрываясь гусиной кожей, когда они соприкасаются с разгоряченной кожей моих плеч и задней стороной шеи. — Что ты делаешь? — спрашиваю я севшим голосом, когда она обнимает меня поперек груди и целует в висок. — Не говори мне, что не хочешь этого, Ют, — от ее проникновенного шепота я начинаю ощущать терпкое возбуждение. — Ах, Энни, — беспомощно вцепившись в подлокотники кресла, всхлипываю я, когда она мягко сжимает мою грудь рукой, и соски сразу набухают, а по плечам в который раз проносится стая мурашек. Папка соскальзывает с моих колен, и рисунки высыпаются на ковер в беспорядке, вызвав у меня виноватый возглас. Энни мнется, продолжать ей со мной или нет, но я, посмотрев на ее покрасневшее лицо с закушенной губой, решительно толкаю девушку на пол и взбираюсь на нее верхом, потираясь бедрами о низ ее живота. Энни прерывисто дышит, оглаживая мой живот, взбираясь ладонями к моей груди и сжимая пальцами соски. Я стягиваю с нее полотенце и прижимаюсь к ней кожа к коже, жадно дотягиваясь до ее губ. Она приоткрывает рот, и я соскальзываю в его влажную глубину языком. Энни обвивает меня руками и с легкостью оказывается сверху, опрокинув меня на спину и покрывая мои плечи мокрыми горячими поцелуями. Я сжимаю ее ягодицы, потираясь об нее бедрами. Дыхание Энни сбивается, когда я касаюсь ее голой кожи под тканью трусов. Девушка тягуче посасывает мою вздернутую нижнюю губу, отчего к ней приливает кровь, и она наполняется цветом. Я дрожащими руками расстегиваю свои джинсы, извиваясь под ней и пытаясь выпутаться из них, пока она кусает меня за подбородок, мазнув носом по губам. Влажные волосы Энни щекочут мне ключицы. Я приподнимаюсь на локтях, оказываясь на уровне ее груди, и очерчиваю языком контур одного из ее сосков, другой рукой нежно сжимая вторую грудь. Энни прижимает меня к себе за голову, выдыхая мне в ухо и запустив проворный язык в ушную раковину. Мое дыхание сбивается с ритма. Резинка трусов Энни больно впивается мне в запястье, пока я пытаюсь ласкать ее, а она, едва дрожа, сводит ноги, стремясь удержать мою руку между них. Девушка шумно дышит, языком прочерчивая дорожку по моей шее к яремной впадине между ключиц, затем освобождает мою руку и заставляет меня лечь на спину. Она засовывает в рот палец и облизывает его, успокаивающе поглаживая меня по животу. Ее колено, втиснутое между моих ног, трется о меня, вызывая стойкое ощущение возбуждения, которое хочется разжечь. Энни проникает в меня пальцем и, не встретив отторжения, наклоняется и большим пальцем дразнит комок нервов, расположенный выше, двигая во мне пальцем. — Мне так хорошо… — шепчу я хрипло, чувствуя, как из-за движений ее пальцев между ног у меня становится влажно и горячо. Энни дотягивается одной рукой до моей груди, обхватывая пальцем сосок, и я накрываю ее руку своей. Видимо, она сама входит во вкус, добавляя к первому пальцу второй, отчего я податливо выгибаюсь ей навстречу. — Энни, только не останавливайся… — шепчу я ей, ощущая, как от давления на нерв по всему телу распространяется удовольствие. — Можно я… губами? — спрашивает она, обняв меня за колено и положив голову мне на живот. — Нет! — испугавшись, что тогда я точно потеряю сознание от переизбытка чувств, резко возражаю я, поглаживая ее по волосам, спускаясь ладонью к взмокшей шее девушки и очерчивая контуры выпирающих шейных позвонков. — Пальцев мне хватит, правда, — мягче добавляю я на выдохе. Энни целует меня в живот, затем глаза ее возбужденно расширяются, когда она обнаруживает ту самую огромную родинку под моей правой грудью и щедро одаривает ее лаской. Я вцепляюсь в ее плечи, когда чувствую, что меня скоро накроет, и закрываю глаза, вонзая ногти под кожу Энни. Она начинает вести пальцами резче и быстрее, и в какой-то момент мое дыхание срывается на грудной стон. Я порывисто подаюсь навстречу ее руке, которая продолжает ласкать меня, сжимая ее пальцы в себе из-за спазмов и сводя ноги. Энни ждет, пока мое дыхание придет в норму, после чего приподнимает меня за талию, притягивая к себе. Я настолько ошеломлена произошедшим, что обвиваюсь вокруг нее, с благодарностью отвечая на поцелуй и чувствуя себя такой живой… Энни мягко отстраняет меня от себя. Я смущенно смотрю на нее из-под полуопущенных век. — А что ты? — спрашиваю я у нее, чувствуя вину из-за того, что все удовольствие досталось мне. — А ты куда-то денешься? — лукаво отвечает она, кладя ладони на мои колени и легонько сжимая их. Мне кажется, я могу просидеть так очень долго, наблюдая за тем, как вздымается ее грудь при дыхании, и трепещут ее светлые полуопущенные ресницы. Я уверена, она распробовала меня, и на вкус я была горькой, как скуренные мною сигареты. — Ну? — спрашивает Энни, когда я подтягиваю колени к груди и утыкаюсь в них подбородком. — Как это было? — ее одолевает любопытство. — Мне надо прийти в себя, — отшучиваюсь я, получая от нее весьма ощутимый толчок. — Не говори, что тебе не понравилось, я все равно не поверю, — смеется Энни, обратно заворачиваясь в примятое мною полотенце. Она становится серьезной, когда замечает старые шрамы на моих руках. Я неловко отползаю от нее, чтобы натянуть свитер вместе с остальной одеждой и избежать неприятных расспросов, но Энни проницательно молчит, стараясь обойти эту тему стороной, по крайней мере, сейчас. Но я точно уверена, что она к ней вернется, зная ее упрямство. — А что будет с нами дальше? — ставя меня в тупик, спрашивает девушка, уставившись на меня пронзительным взглядом, от которого я ощущаю себя весьма неуютно в данный момент. — Все, как раньше, — отвечаю я нервно. — Ты будешь делать вид, что меня не существует. А я буду наблюдать за тобой издалека и, ну, может быть, смотреть на тебя чуточку дольше, чем положено. — Ты это серьезно? — в ее голосе сквозит разочарование. — Мы договаривались, что ты будешь терпеть меня всего лишь месяц, — произношу я устало. — Тебе просто больше не придется этого делать… вот. — Но я не хочу, чтобы все было, как раньше, — хмурится Энни, вероятно, пытаясь понять, что на меня нашло. — Тогда чего ты хочешь? — срываюсь я, совершенно не понимая, что за чертову игру она ведет. — Да что с тобой не так? — Энни пытается быть ласковой и терпеливой со мной, но я делаю все ее старания потраченными впустую. — Мы… мы, наверное, могли бы быть вместе, как сейчас. Нам же хорошо вдвоем? — спрашивает она с надеждой. — Что… что это все должно значить? — бормочу я непонимающе. Энни раздраженно потирает переносицу, но голос ее звучит убийственно спокойно. — Это значит, что я пытаюсь наладить между нами хоть какие-нибудь отношения, — говорит она. При слове «отношения» у меня начинается нездоровый тремор. — Но ты… ты вовсе не заинтересована во мне. Зачем тебе лишние проблемы, Энни?! — чрезмерно возбужденно восклицаю я, вскакивая на ноги. Она поднимается с некоторым беспокойством. Ей явно неудобно, когда я разговариваю с ней в таком тоне. — Но ты вовсе не проблема, Ют, — в смятении произносит Энни, пытаясь коснуться меня. Я отшатываюсь от ее руки, на что она смотрит на меня с недоумением. — Неправда! Я огромная сплошная чертова проблема! Как ты не можешь этого понять?! — вскрикиваю я. — Ты просто пытаешься манипулировать мной, — уличаю ее я, широко раскрыв глаза. — Тебе, наверное, нравится издеваться надо мной, ведь я такая безнадежная… — черт, если до этого Энни была уверена, что со мной все в порядке, то теперь я точно выгляжу как чокнутый невротик в ее глазах. — Ну что ты такое говоришь, Ют? — ее голос странно вздрагивает и обрывается на высокой ноте. — Вовсе нет. Ты меня так с ума сведешь… Что с тобой такое? Я закрываю лицо руками, чтобы позорно не разреветься прямо перед ней, и шумно дышу, ощущая, как слезы все-таки стекают между пальцев. — Ют, давай успокоимся и поговорим, — уговаривает меня Энни. — Почему ты плачешь, ну? Иди ко мне… — Мне надо было сказать тебе с самого начала, — говорю я, вместо этого пятясь к порогу. Щелкает замок. — Ты имела право знать, но… я плохо представляю себе, как вообще узнают о таких вещах. — О чем ты? — непонимающе спрашивает Энни, оставив попытки достучаться до меня. — У меня пограничное расстройство личности, — выпаливаю я, засовывая ноги в кеды и стаскивая с вешалки чью-то куртку, — в темноте не разберешь. — Но… но это все еще не делает тебя проблемой в моих глазах, — предпринимает еще одну попытку Энни, однако голос ее больше не звучит так уверенно, как в начале. Ну, вот и все. На этом можно было бы опустить занавес, но вы ведь помните, с чего все начиналось? Мне нужно закончить чертов проект, поэтому нет, история еще не закончена. — Нет, Энни. Ты не понимаешь, — говорю я, открывая дверь. — Ты ничего не понимаешь! — Дверь хлопает. Я сбегаю вниз по засоренному подъезду, засунув руки в карманы куртки. Черт, это не моя. Я пойму Энни, если после такого она точно никогда больше не захочет видеть неадекватную суку, которая наговорила ей кучу всего, что она не заслужила. Непослушными пальцами я пытаюсь разобраться с запутанными наушниками, но с накатывающей на меня паникой и чувством собственной безнадежности не так-то легко справиться, если честно. В наушниках начинает звучать неторопливые и меланхоличные Awolnation (честно, не знаю, как они оказалась в моем плеере), и я выхожу под проливной дождь. Это точно должно помочь мне остыть. Я непременно пожалею о сказанном и сделанном позже, но тогда Энни уже будет все равно на меня. — Ют, куда ты собралась ночью в дождь? — взволнованно кричит девушка в распахнутое окно. Я не оглядываюсь и шумно хлюпая по лужам в своих кедах бегу прочь от нее, прочь… в спасительное опустение своего дома.5
Еще одна неделя работы проходит в удручающем одиночестве. Мне приходится заняться красками самостоятельно. Нарисованная Энни, которая, наверняка, думает, что я ее забросила, недовольно смотрит на меня с холста, пока я разбавляю краски растительным маслом, чтобы получить более жидкую консистенцию. Они становятся пластичными и податливыми, мягко перемешиваясь между собой и создавая новый уникальный оттенок. Я прикуриваю крепкие сигареты, с удовольствием прикрыв воспаленные глаза перед решающим мазком. Да, последняя неделя выдалась не из легких, особенно, когда ко мне пришло осознание того, что я натворила. Но вместе с тем в окружающей реальности появились какие-то изменения, ранее бывшие мне недоступными. Цвета, о которых говорила Энни… они везде! Я слышу, как они вливаются мне в одно ухо и вылетают через другое, раздражают мои заплаканные глаза, сливаясь друг с другом, просачиваются в мои ноздри с помощью запахов, запутываются среди волос и даже оставляют след на моих губах. Я задумчиво смотрю на картину, и в горячечной лихорадке мне кажется, что она вот-вот оживет и уставится на меня укоризненным взглядом, стоит мне начать облачать ее в цвет, и этого я боюсь больше всего. Ее немого осуждения. Я раскладываю на столе кисти из горного колонка и тряпицу с бутылочкой уайт-спирита, которую я люблю использовать только в крайних случаях из-за резкого запаха, запоминающегося на всю жизнь, если открутить крышечку. Было время, когда я разбавляла краски исключительно этим вонючим растворителем Стоддарда, и меня частенько преследовали головокружение и тошнота. Я почти поражаюсь, насколько лучше становится картина, когда мягкая грудь и талия Энни, обернутые бледной кожей, усыпанной родинками, наполняются теплым цветом, так, словно на них льется солнечный свет. Трудно назвать это живописью, когда передо мной пустая комната, однако образ Энни в тот день четко отпечатался в моей впечатлительной памяти и я кое-как знакома с техникой наложения теней. Я забываю о времени, отдавая себя в распоряжение картины, пока она наполняется живым цветом. Сложно передать всю глубину и силу ее взгляда, но на картине взгляд у нее выходит определенно разочарованным и упрекающим, как я ни стараюсь развидеть это. От этого чувство вины захлестывает меня так сильно, что я снова начинаю плакать и на некоторое время мне приходится прерваться, пока все не перестает расплываться в месиво перед глазами. Когда к вечеру работа над проектом, наконец, подходит к завершению, я оставляю картину высыхать, а сама прислоняюсь к стене с усталым видом и сползаю по ней вниз. На моих цепляющихся за колени руках застыли пятна от красок. Я настолько опустошена, что не могу даже элементарно чувствовать удовлетворение от законченной работы. Из-под разбросанных листов приветливо выглядывает край лезвия, которым я обычно соскабливаю лишнюю краску с холста. Я беру его в руки и рассматриваю с мутным опасным интересом, после чего по старой привычке с шипением делаю надрезы, которые наполняются капельками крови. Я отстраненно пялюсь на набухающие царапины на руках, как меня посещает совершенно ненормальная безумная мысль… Дома застывает звенящая тишина, на которую накладывается мое дыхание. Возможно, я смогу услышать, как в сознании крадется страшная иррациональная мысль, или как она просачивается в мои уши. Но ее отгоняет громкий стук в дверь. Пугающая мысль испуганно юркает обратно в глубины подсознания, откуда я вряд ли смогу ее теперь извлечь до следующего кризиса. Я вздрагиваю и рывком поднимаюсь на ноги, шумно дыша и ступая к двери как можно более мягкими шагами. Сердце в груди бьется с такой силой, что готово пробить грудную клетку и вывалиться на любезно подставленные мною ладони. К моему огромному облегчению на пороге мнется Энни в моей куртке, и вид девушки снова вызывает во мне панику и стыд. Она мертвенно-бледная и выглядит очень изможденной. — Черт, — произношу я совершенно не то, что хотела сказать, и бросаю на нее виноватый взгляд исподлобья. — Я тоже рада видеть тебя, — находит силы для шутки она, слабо улыбнувшись и убрав мешающиеся волосы за ухо. — Что… что ты тут делаешь? — пересохшими губами мямлю я, делая шаг назад. — Я… я беспокоилась за тебя, — произносит Энни в смешанных чувствах, приобнимая себя. — Мы расстались не очень хорошо. Ты в порядке? — она издает нервный смешок, взглянув в мои опухшие глаза и поняв, что вопрос неуместен. — А ты? — интересуюсь я, едва удерживая себя от желания сжать ее в объятиях при виде ее потерянного лица. — Прости меня за все, — шепчет она, опустив голову. — Энни, мне так жаль, — говорю я одновременно с ней, заламывая пальцы. — Я не хочу, чтобы все закончилось вот так, — произносит Энни печально. — Но так будет лучше для тебя, — пытаюсь убедить ее я. — Ты не сможешь быть со мной. Никто не сможет. — Откуда ты знаешь? — она подходит ко мне и берет мое лицо в свои ладони. Я все-таки не выдерживаю и начинаю плакать, чувствуя, как мое тело охватывает дрожь от тепла Энни и ее мягкого гипнотического взгляда. — Я признаю, мы обе порой бываем просто невыносимыми. — Вызывая у меня улыбку, уверенно добавляет она. Поцелуй выходит соленым и мокрым из-за моих слез, но в объятиях Энни я успокаиваюсь, ощущая себя в безопасности и тепле. Она улыбается с болезненным облегчением, отстраняясь от меня. — Я закончила картину, — скромно оповещаю ее я, подводя девушку к подсыхающему холсту. — Я, правда, настолько хорошо выгляжу в твоих глазах? — скептически интересуется Энни, с наслаждением вдыхая запах масляных красок, разбавленный горчинкой чужеродного металлического аромата, и любуясь плавными переходами между оттенками и томными изгибами собственного тела на картине. Когда взгляд ее останавливается на нарисованных губах, насыщенно алый цвет которых вскоре потемнеет до цвета ржавчины, она внезапно прислоняется к ним и целует. — Что ты делаешь? — боясь спугнуть момент, спрашиваю я, сощурившись. — Ты снова сделала это, Ют? — взгляд Энни совершенно точно полон гремучей смеси возбуждения и страха. — Все ради искусства, — отвечаю я, слегка приподняв брови. — Черт, ты ненормальная, — качает головой она. — У меня ПРЛ, — тактично напоминаю я ей. Энни целует меня обветренными губами, и ее теплый влажный язык снова заставляет меня затрепетать. Она толкает меня на кровать и усаживается на меня сверху, сбрасывая с себя свитер ручной вязки и распуская волосы. Я завороженно наблюдаю за ней, чувствуя приятную истому, которая разливается по всему телу от мыслей о том, как я возьму ее. Энни трется о мои бедра, покрывая распаляющими поцелуями шею и плечи. Я касаюсь ее грудей и она, издав беспомощный стон, запрокидывает голову назад, крепче обхватывая меня ногами. Я зацеловываю ее ключицы и опускаюсь поцелуями к ее впалому животу, покрытому россыпью родинок. На вкус кожа Энни просто восхитительна. Девушка довольно урчит, когда я укладываю ее на спину и сминаю ее податливую грудь с возбужденными горошинами сосков, устраиваясь у нее между ног. Она, почувствовав мои горячие ладони на бедрах, торопливо приподнимается и расстегивает ширинку джинсов, чтобы зашвырнуть их в противоположный конец комнаты. Я почти мурлычу, когда наши тела переплетаются, и краем колена я могу ощутить, как влажно у нее между ног, — с ума сойти, неужели меня можно так желать? Я засовываю пальцы ей в рот, и она облизывает их, нежным кончиком языка посасывая и слегка прикусывая кожу. — Как же я тебя… хочу… — шепчет мне Энни одними губами и раздвигает свои ноги, легко принимая мои пальцы внутрь. Ее глаза закатываются, когда я касаюсь чувствительной точки языком. Она судорожно дышит, запуская руки мне в волосы и наматывая отдельные пряди на руки, выгибаясь навстречу моему языку и пальцам. Я завороженно думаю о том, с какой покладистостью она отзывается на мои прикосновения, дразня ее языком. К щекам Энни приливает кровь, и она сжимает меня ногами, больно оттянув мои волосы на рваном выдохе и судорожно дернувшись от накатившего оргазма. — Я не думала, что искусство так возбуждает тебя, — насмешливо произношу я, нависая над ней. Энни смеется, притягивая меня ослабевшими руками к себе для поцелуя. Я выворачиваюсь из ее объятий и закуриваю сигарету, ощущая внутренние спокойствие и стабильность, которые дарят эйфория от близости Энни и горечь табака на кончике языка. Я скольжу по ее телу любующимся взглядом и переворачиваюсь на живот, перебирая пропахшими табаком пальцами ее мягкие сухие волосы, пока она нежно смотрит на меня. — Так что с нами будет дальше? — спрашиваю я у нее немного обеспокоенно, положив руку на ее впалый живот. — Все как обычно, — отвечает она, улыбаясь. — Ты будешь делать вид, что безнадежно влюблена в меня. А я буду чертовски хорошо заботиться о тебе. — Я доверчиво кладу ей голову на грудь, где бьется ее сердце. Оно бежит и торопится, стремясь ко мне, и эта мысль греет мне душу. В надежных теплых объятиях Энни я проникаюсь осознанием того, что я вся переполнена ею. Я больше не одна. Я есть.