Бегство от призрака коммунизма

      …       -- Да ну тебя, брешешь!       -- Это собаки пускай брешут, а я тебе крест даю, что так всё и было!       -- Полно вам! Обгорелый? Без глаз?       -- Да в это бы и я не поверил, а то — мертвец же!       -- Призрак коммунизьма!       -- Да помолчи ты, бес! ..       -- Мсье, попрошу вас убавить тон — дамы…       Чтобы не выглядеть глупо, да и чтобы действительно сбавить ритм, да и потому что пиво было вкусным, сидевшие за крайним столиком кафе мужчины пригубили из своих бокалов, степенно закусили омарами, немного помолчали, и только после этого старший из трёх продолжил.       -- Ладно, Миша, допустим. Чего на свете не бывает? Мало ли что привиди…       -- Андрей Григорьевич, уж извините что перебиваю, — заговорил самый молодой, —, но к чести Михаила Игнатьевича могу сказать, что как-то возразить против его истории мы не можем — уже хотя бы потому, что не успел он начать, как мы увязли в споре о возможностях и невозможностях, сравнениях с Мэри Шелли и Брэмом Стокером!       -- Кхм! — только и выдохнул из себя старший, которого назвали Андреем Игнатьевичем. — Что ж, не оспоришь. Вам, Михаил Игнатьевич, приношу свои извинения за поспешность суждений, а Вам, Николай Юльевич, спасибо, что поправили к месту.       -- В таком случае, друзья, позвольте рассказать эту историю с начала.. или по крайней мере оттуда, где начало видится мне.       Дело было, как вы, друзья, понимаете, в Гражданскую войну. Служил я тогда в… не важно, к делу это не относится. Отступал я всё равно чёрте с кем. Большевички пёрли как озверелые, да только всё равно не везде поспевали. Бог миловал, проскочили мы между двух «потопов» — одного, что севернее, за Капелем и чехами шёл, и другого, что через Семипалатинск в Туркестан шёл. Но всё равно, «забрызгало».       Так-то глянуть, уходили тесной офицерской компанией, на конях, без обозов, без гражданских, с переменными да вьючными лошадьми, погода, хоть и зима, да южнее Киева… шутка судьбы, но раненых не было — или не цепляло, или на повал… проводники, опять же, были…       Тут рассказ как-то сам собой притих — и Михаил, и оба его собеседника вспоминали, вновь переживали те жутки и страшные мгновения отступления, бегства.       Нарушил тишину, по праву старшего, Андрей Игнатьевич.       -- Так, значит, отступали вы почти в божеских условиях, но только если глянуть «так-то» —, а если «этак»?       -- А вот самую суть вы, ухватили Андрей Игнатьевич, самую что ни на есть суть — тяжело вздохнул рассказчик, и пригубив пива, продолжил.       -- А если глянуть «этак», то были мы сбродом случайных людей, кто до войны, кто во время, выученных убийству и маршу. Сами понимаете, ни о какой дисциплине и речи не шло. Формально всей полутысячей командовал казачий полковник, но ему с трудом удавалось сдерживать подчинённых       -- Дезертиры? — тихо спросил младший Николай.       -- И дезертиры, куда без них. В основном, из числа туземных частей — калмыки там, монголы. Но не в этом была беда. Дезертиры что? Тьфу! Пару-тройку перед строем расстрелять, да кому из инородцев порку, да карету из аркана версты на две — и не понятливых уже нет. Тут в другом дело было — нас же с бору по сосёнке собралось, из разных армий, и стремился каждый к своим, хоть как. А к своим нельзя, потому что разделившись малые группки перебьют, а полковник — чёрт, фамилия такая у него смешная была, как птичья… забыл -- шёл прямо в Китай, чтобы там развернуться, и наперерез Капелю по нейтральной земле идти. Само собой, тем, чьи армии в тот час дрались с Туркестанским фронтом…       -- Семиреченским — спокойно поправил его Николай.       -- Тьфу, чёрт! С Семиреченским фронтом большевиков, это не особо нравилось. Вот и ругались все промеж собой. И народ не драпу давал, шкуру свою спасая, а из лучших и благороднейших чувств… Как таких к стенке ставить?       -- А от кого уходили-то? — спросил Андрей Игнатьевич.       -- Точно, что это я… Преследовала нас чека, да. По крайней мере, командовали ими жид и татарин в кожанках, хотя остальных могли в обычную форму с разворотами нарядить просто для маскировки. Людей не много, но, как мы, на конях, с Льюисами, – это, значит, чтобы тоже обозы не тянуть, — да ещё местная нехристь им помогала. Да и чёрт бы с ними, казалось бы! Так ведь православные поселенцы, и те — ни хлеба, ни воды, ни коней, ни корма нам! Столько времени теряли на вразумление, а ведь были такие, что мобилизацию подбивали проводить!       -- Свой дурак… — начал было поговорку Андрей Игнатьевич, но махнул рукой, дескать, и так понятно, и с тяжёлым вздохом большим глотком докончил своё пиво.       -- Официант! Повторить! .       Пока вновь наполнялись бокалы и подносились омары, собеседники уложили мысли в голове, и приготовились — двое слушать, один рассказывать.       -- Вот таким порядком, то отрывались мы от красных, то они настигали нас, и бой завязывали, но всё как полковник и думал — мы шли на восток, с минимальными потерями, достаточно быстро.       А потом ему в голову пришла прекрасная идея — потерять пару дней, чтобы сэкономить потом неделю.       -- Засада.       -- Да, Коля, засада. Мы специально сильно оторвались вперёд, шли всю ночь, чтобы было время её подготовить. Нашли сподручный лесок, хутор брошенный. В леску поставили казаков, и офицеров, из тех кто в сабли получше берёт, в усадебке забаррикадировались полковник, стрелки, да гренадёры со всеми нашими гранатами. Эх, Виккерсов две штуки, но по пол-ленты на каждый, и треног даже не было! .. Ну да и они своё слово сказали. Один, получается, поставили под самой крышей то ли сарая, то ли коровника, а другой спрятали в конюшне — она хоть пониже, но обзор там был удобнее. Само собой, и туда по четыре-пять человек с винтовками и пистолетами.       Утром, перевалив холмики перед этим хутором, выходят дозорные красных к хутору, лесок с засадой, получается, от них по правую руку, сама усадебка, чуть дальше конюшня, и ещё дальше тот сарайчик, как по струнке, слева, но так, что из всех дорожка видна, а там дальше — наш как будто бы арьергард плетётся. Ну, краснюки мигом к своими, и, а там уже и вся их банда подошла. Наши артисты, как было условленно, махнули им конским хвостами, а сами пошли в обход, чтобы к засадному полку присоединиться.       А жид-то, что авангард вёл, видать, был не прост, почуял что-то, и приказал сбавить шаг, и отправиться проверить здания. Ну, что тут скажешь, не получилось в бок им садануть, пришлось просто подпустить, да и вдарить.       -- Погоди, а ты где сидел?       -- А я, Андрей Игнатьевич, во флигеле, под самой крышей хозяйского дома, с мосинкой, вместе с ещё двумя офицерами прикрывал полковника, который оттуда командовал.       Да вот только ни повоевать, ни покомандовать никому не удалось – жид, чёрт его побери, всё испортил, ну ещё и Фортуна не в нашу сторону смотрела.       Вместо того, что бы залпом накрыть первую линию большевиков какой-то чёрт из коровника пальнул по комиссару — промазал, само собой, да если бы и попал, всё равно красные ему бы «спасибо» за это сказали — такого предупреждения не перед каждой засадой жертва удостаивается.       А потом началась какая-то вакханалия. Красные, само собой, в рассыпную, отстреливаются, отходят назад за холмы. Но до них ещё добраться надо, а всё поле от усадьбы до холмов мы простреливали. Какой-то краснюк выехал на поле вместе со второй лошадью, и была она то ли спиртом нагружена, то ли чем, но когда пуля слегка его зацепила, полыхнули и краснюк, и оба коня его как спички, да только вместо того, чтобы упасть на землю и пытаться сбить пламя он как бешенный помчался к конюшне — как домчался, так и рвануло. Видать, ещё и гранаты тащил с собой. Конюшню в щепки, между усадьбой и сараем пожар, дым поднимается, красные дымовыми гранатами закидывают усадьбу. Окна заколочены, конечно, но дым всё равно и глаза застилает, и дышать мешает, мы свои гранаты метать не можем, потому что враг не подошёл так близко, как планировали, а стрелять не можем, потому что и своей руки не видно. Казалось, красные тоже не смогут стрелять, ан-нет, татарин не стал отсиживаться за холмами, и вывел пулемётчиков в поле. Тогда-то и посчитали, что Льюисов у них не много не мало, как шесть штук. А у нас из двух Виккерсов один взорвали, а у другого — патронов меньше сотни. Ясное дело, что из сарая нас поддерживали кое-как, поэтому красные из всех шести стволов, да из винтовок, да, на конях которые были, из пистолетов, все по усадебке били. Сразу скажу, выжило из всех там сидевших двадцати пяти человек трое – я, фельдшер, которому сразу сказали в погребе обустраиваться, да полковник. Если бы не наши, которые в лесу в сёдлах сидели — не жить бы нам.       -- Счёт. — Мрачно, как на похоронах, произнёс Николай.       -- Мсье, уже зако…       -- Да не тебе, чёрт! Тьфу, Михаил Игнатьевич, заразили меня — я спрашиваю, с какими потерями ушли стороны?       -- Начали мы бой числом в пятьсот три человека. В усадьбе погибло двадцать два, в конюшне пятнадцать, в коровнике двое, да ещё тяжело раненый потом умер, да полудурка стрельнувшего без приказа расстреляли — четверо, то есть, пока что сорок один. В засаде было три сотни, да ещё полторы было в резерве — из первых потеряли шестьдесят шесть человек убитыми и умершими позже, из вторых тридцать восемь. — Натолкнувшись на недоумевающий взгляд Андрея Григорьевича, Михаил пояснил — Пулемётчики хорошо прикрывали отступление, да ещё гранат не жалели. Остановили конную лавину, и заставили в чистом поле против пулемётов с одними пистолетами воевать. Хорошо, нашлись упрямцы, из тех, что хоть с карабином, но и перед рубкой не расстаются, не то ещё хуже было бы. Всего, получается, мы потеряли сто сорок пять человек убитыми, а из выживших почти все были ранены.       Красных после боя мы насчитали двадцать человек мёртвыми, да ещё один, который подорвал конюшню, да ещё трёх в плен взяли — двое были тяжело ранеными, и умерли быстрее, чем мы выкопали фельдшера из погреба, а одного просто в бою контузило. Итого — двадцать четыре человека.       -- Разгром. — Констатировал Андрей Григорьевич.       -- Горлица и Свинцяны в чистом виде. — С видом знатока сказал Николай.       -- А дальше было такое, что знай я заранее об этом, право слово — и полковника, это спланировавшего пристрелил бы, и сам бы в бега подался, и ещё Бога благодарил бы за такую милость.       -- Ч-чёрт, -- нет, Михаил, право слово, заразили, — вернулись?       -- Нет. Спасибо резерву, одно они сделали выше всяких похвал — создали видимость того, что нас больше, чем ест на самом деле, и что мы всё ещё хорошо управляемся. Красные откатились назад на приличное расстояние.       Мы тоже собирались, да вот только кому-то припёрло поглумиться над единственным пленным.       -- Ну, туда ему и дорога, сволочи краснопузой. — Спокойно сказал Николай, подтверждая серьёзность своих слов глубоким глотком пива.       -- Я, конечно, не сторонник таких мер, но за всё, что они сами творили… Гляжу, осуждаете? Эх, жаль, мой старый товарищ, Тимофей Иванович — ваших, примерно лет, так что не списали бы на старческий маразм, — позволил себе усмешку Андрей Григорьевич, — осел в Эстонии, он бы многое Вам, Михаил, многое рассказал. Про погоны, которые эти, всему миру «товарищи»– тьфу, краснопузые, такое слово испоганили! — к плечам гвоздями приколачивали, как жён офицерских, да сестёр милосердия сначала снасильничают, а потом живот вспарывают, как живьем в землю закапывали, как в Крыму людей топили, звезды на груди вырезали… Спросил бы он у вас про белые перчатки.       -- Ваша, друзья, правда, да только не о том речь.       Пленник наш оказался пареньком лет двадцати, может двадцати пять – ну, точно не старше вас, Николай. По виду и говору городской, из Средней России. Полковник в тот момент лежал в полубреду, и не остановил казнь, а я бегал кругами, пытался организовать хоть что-то пригодное к выдвижению, и просто не доглядел. А пока суд да дело, паренька раздели, обмотали колючей проволокой, — в сарае была, — и натянули поверх по новой всё его обмундирование. Даже эту будёновку изнутри «подбили» колючей проволокой, и надели ему на голову. Потом распяли на стене усадьбы, раскалили два гвоздя, вколотили ему в глаза, а в довершение — набили рот раскалёнными углями и подожгли.       После этих слов за столиком повисла тяжёлая тишина, прерванная солидным глотком пива.       -- Чёрт, не хотел бы я участвовать в таком…       -- Согласен, молодой человек, согласен. Я, может быть, и не самый милосердный к врагу человек, но и такого зверства ни допускать бы ни стал, ни тем более потворствовать — и уж упаси Боже, участвовать!       Но, я так понимаю, это не то, что заставило бы вас так жалеть о содеянном?       -- Знаю о чём вы думаете. Честно скажу, как на исповеди — в тот момент я был рад, что самая разгорячённая часть войска занята хоть чем-то, кроме споров куда и как идти. Поэтому, словами Андрея Григорьевича – да, можно сказать, попустительствовал, и душа не особо болела.       По счастью, удалось избежать разлада, развала дисциплины, и уйти в порядке, оставив позади поле боя, могилы друзей, и распятый труп того красноармейца. А на следующем привале, у небольшой, и, скорее всего, сезонной речки, случилось именно, что и заставило жалеть.       Под утро полковник со мной и ещё одним офицером совершали обход часовых, и под небольшим холмиком, где должны были находится трое часовых, мы нашли только одного. Нет, остальные не дезертировали — их убили, убили быстро, бесшумно, и так жестоко, что тридцатилетний казак поседел, усох, выглядел как контуженный, и ещё до завтрака у него остановилось сердце. О, погодите, я продолжу, а потом вы зададите вопросы.       В тот же день мы решили сделать больший переход, чтобы оторваться от преследования —, а что именно оно убило часовых мы тогда не сомневались. Поэтому, когда зашло солнце, мы ещё двигались, выслав во все стороны дозоры, а середине дав спать в сёдлах. Но не тут-то было — в два, или около того часа арьергардный дозор из трёх человек исчез. Их кони мирно шли следом за нами, а седоки…       А седоки, как оказалось, были размётаны по всей степи мелкими, как после шрапнельного залпа, кусочками.       На следующую ночь арьергард был усилен, туда отправили ещё солдат, выставив всего таким образом было четырнадцать человек. И в час ночи… В час ночи я увидел то, что и вызвало ваше неверие.       Пленный, которого мы сожгли, шёл за нами. Вместо глаз у него было две горящих красных точки, вместо рта — кривой разрез, как будто рассечённый молнией на дереве, кожа, плоть, если они и остались, напоминали уголь. Из-под его шинели выбивался дым, который клубился и извивался как щупальца осьминога. Он мерно дышал, и его дыхание было слышно как если бы он стоял вплотную, хотя он был в полутора саженях. Да, в полутора саженях, но он преодолел это расстояние в единый скачок вдоль земли, не дав хоть кому-то выхватить саблю, вскинуть пистолет или винтовку! У него в руках был красный Маузер C-96 — уж не знаю, от крови ли, или кто-то додумался сунуть пистолет ему за пазуху перед сожжением. Первому он просто вырвал сердце…       -- Однако!       -- Чёрт. Я имею в виду — настоящий чёрт.       -- Чёрт, демон, проклятый ищущий отмщения дух — можно много слов употребить, но он голыми руками, саблей, и пистолетом убил десять человек меньше, чем за десять секунд. Я видел это, потому что был отправлен проверить их, и спасся, только потому что не доехал ещё приличное расстояние.       Я понимал, что мне не поверят, и поэтому вернувшись, я рассказал о нападении китайцев. Это объяснило невероятную жестокость и скоротечность боя. Потом наш отряд пробирался по Синьцзяну, постоянно теряя по три-четыре человека через каждые несколько дней. Убийства становились всё изощрённее, жертвы умирали всё мучительнее. В какой-то момент произошло то, что должно было — наша небольшая армия распалась из-за постоянных потерь, паники и дезорганизации. На границе Китая и России часть людей бросилась в рассыпную — не знаю, может быть они к кому-то присоединились, может быть воткнули штыки в землю. Не берусь их судить.       Поредевший отряд, меньше сотни человек, опоздал к основным событиям той войны. Полковнику ничего не оставалось, кроме как вести нас к Владивостоку, но и там всё, что нам оставалось — это бегство на кораблях союзников. Полковник…       -- Погоди-ка, Михаил. Я не хочу у тебя нечего выпытывать, но спрошу одну вещь — имя этого полковника… Ты не не помнишь его, верно? Ты считаешь, что лучше, если его не услышат случайные, — да-да, случайные, — люди?       Повисло тягостное молчание. Михаил пустым взглядом уставился в бокал пива, не решаясь поднять голову. Оба его собеседника смотрели на него — Андрей с терпеливым участием, Николай — с недоверием, смешанным с восторгом юнкера, которому пожал руку сам Государь-Император.       Наконец, Михаил, чертыхнувшись, резко дёрнул головой, подразумевая согласие со словами Андрея Григорьевича.       -- Ну, что ж, дорогой друг, не спорю, я бы тоже такое имя забыл, и не вспоминал даже на смертном одре… и звание с должностью бы путал почаще имён подруг своей жены.       -- Да… Я попытался поговорить с… с полковником, — с резким нажимом на последнее слово произнёс Михаил, -- но, ясное дело, он посоветовал мне проспаться. Поэтому я сделал самую разумную вещь, которую только мог — сел не на американский корабль, которым отправились в США полковник, и все, кого он привёл во Владивосток, а на невероятно случайно оказавшийся там английский сухогруз, который шёл в Индию. По пути я пересел во Французском Индокитае на пассажирский лайнер, и вот, через ещё каких-то два месяца я в Ла-Рошели, рассказываю о том, как бежал от самого безжалостного ужаса всех времён.       -- От призрака коммунизма?       -- Коля, чёрт, все мы бежали от этого полтергейста анархии, вот только я имел в виду не безумную стихию русского бунта, а абсолютно разумную беспощадную мистическую сущность.       -- Погодите, Михаил Игнатьевич, разумную?       -- Да Андрей Григорьевич, разумную. Я более чем уверен, что эта богопротивная мерзость сейчас на службе этого безбожного иудиного племени, что сидит в Москве. Но, к сожалению, мне бесполезно обивать пороги министерств и ведомств цивилизованных государств — догадываетесь почему?       Вместо ответа на риторический вопрос последовал невысказанный, но очевидный вопрос от Николая.       -- А вам… ни страшно? Что эта тварь за вами придёт?       -- Страшно. Ещё как страшно. Я поселился в миссии при православном храме, работаю там механиком, благо, разбираюсь в автомобилях.       -- Храни Вас Господь, Михаил Игнатьевич. Ну что, господа, будем заканчивать наш приятный вечер?       -- Да, Андрей Григорьевич. Счёт! Официант, счёт! Чёрт, прямо анекдот! ..       -- Мсье, прошу прощения за ожидание! Мсье хозяин заведения просил уточнить у вас — господа изволят быть русскими офицерами?       -- Изволят. — С интересом ответил Андрей Григорьевич.       -- В таком случае, мсье хозяин просил передать — в память о боевом братстве и героической помощи в защите Франции, господа русские офицеры этот ужин получают бесплатно.       …       На утро Николай Юльевич и Андрей Григорьевич столкнулись у пристани.       -- А, мой молодой друг, что привело вас сюда?       -- Понимаете, Андрей Григорьевич, не смотря на всю прелесть Франции и французов, применить здесь свои таланты мне абсолютно негде. В стране переизбыток моих готовых на всё соотечественников, и нет никакой необходимости обращать внимание на меня.       -- Право же какая мысль… И когда она вас посетила?       -- Буквально сегодня утром.       -- За чашечкой кофе и…       Но договорить Андрей Григорьевич не успел — вылетевший со стремительностью воробья, да и похожий на взлохмаченную птицу, мальчишка-газетчик на бегу звонким голосом призывал всеобщее внимание к утренним новостям.       -- Читайте, читайте! Пожар в миссии православной церкви! Полиция подозревает поджог! Убит бывший русский офицер! Большевики орудуют во Франции? Покупайте наши газеты, только у нас — эксклюзивное интервью начальника жандармерии, покупайте!       Глядя в следу убегающему мальчишке, Андрей Григорьевич с видимой нежностью сдавил как в стальных тисках в своей ладони локоть Николая, и, осторожно окинув пристань взглядом из-под полуприкрытых век, закончил вопрос.       --… и утренней газетой?       Резко вспотев, хотя утро было тёплым, а день обещал быть жарким, Николай сглотнул набежавший ком, и честно ответил.       -- Да, Андрей Григорьевич, да. Смею ли сказать то же о вас?       -- О, безусловно, мой молодой друг, безусловно. Называйте нас крысами, бегущими с корабля белой идеи, или же последними выжившими, дрейфующими в океане на обломках прошлого, но факт остаётся фактом — мы с вами оказались связаны не только узами общей родины и общей идеи, но и знанием, которым с нами поделился светлой памяти Михаил Игнатьевич. И именно поэтому нам нужно держаться друг друга.       -- … и подальше от Франции?       -- Подальше, потише, пониже, и не влезать ни в какие передряги, в которых нам могли бы задать ненужный вопрос.       -- Есть предложения?       -- Имею честь быть представленным барону Кантаро Судзуки в дни переговоров в Портсмуте, и слыть его другом с первого дня его в звании контр-адмирала Японского Императорского флота.       -- Андрей Григорьевич, скажите, вы понимаете, почему это не удовлетворяет указанным ранее требованиям.       -- Более чем. Ваше предложение?       -- Двоюродная сестра моей мамы перед самой войной вышла замуж за бразильского кофейного магната. У него плантации в глубине страны, на границе с Парагваем.       -- Это не слишком очевидно?       -- Позвольте уверить, нет. Факт родства тщательно скрывался, потому что мой прадед в своё время, будучи женатым…       -- Не продолжайте, юноша, очевидно без слов. Сколько людей об этом знают?       -- Скончавшаяся от чахотки мама, давно упокоившейся исповедник прадеда, он сам, сестра мамы, я, и вы.       -- Меня это устраивает. Что до денег на рейс до Бразилии… Что ж, может в кои-то веки пригодятся награды нашего движения.