Слишком много нот!

— Немецкая опера? Слова прозвучали недоуменно, с едва заметным оттенком снисходительного презрения. Моцарт обернулся. Зал был полон — всевозможные музыканты, композиторы, поэты — и все, как один, с настороженностью в лицах, проступающей сквозь напускное добродушие и развязность. Собравшиеся оборачивались, чтобы взглянуть на императора, думая, что этого никто не заметит. Моцарт замечал, но возможно потому, что он и сам не прочь был обратить на себя внимание Иосифа. Однако тому, казалось, не было дела до остальных — его занимала беседа с Антонио Сальери. Неприязнь к этому итальянцу, выращенная в Моцарте еще его отцом, теперь распускалась непониманием — всю жизнь он представлял себе напыщенного, сморщенного, низенького старичка с сухим взглядом — но перед императором стоял спокойный, располагающий к себе молодой человек лишь на несколько лет старше Моцарта.  — Немецкая опера, — повторил кто-то, уже настойчивее. Моцарт отыскал взглядом собеседника и рассеянно кивнул.  — Что ж, император будет вами доволен… Услышав эти слова, Моцарт вдруг подскочил и, почти бегом преодолев половину зала, оказался рядом с софой, на которой располагался Иосиф II. Сальери, говоривший что-то, замолчал. Император ласково посмотрел в глаза Моцарту. Тот спохватился и учтиво поклонился. Госпожа Вебер, как только Моцарт переступил порог, бросилась к нему с расспросами, но он отмахнулся. В дверном проеме мелькнул подол платья, тонкая шея Констации, и в голове Моцарта на долю мгновения возникла сумасшедшая мысль: «Неужели я собираюсь жениться на ней?!». Впрочем, через секунду он уже мчался по лестнице на второй этаж, в свою комнату, на ходу доставая из кармана нотную бумагу. Музыка, такая отчетливая и свежая, почти расплывалась нотами перед глазами. Перед сном он вспоминал разговор с императором и Сальери, точнее, с одним императором — капельмейстер мало говорил, только наблюдал за Иосифом и Моцартом. Последний, встречаясь с Сальери взглядом, чувствовал раздражение, потому что не мог ничего рассмотреть за этими темными глазами. Следующим вечером Моцарт снова оказался в шумном зале среди малознакомых людей. Он скользил между ними, останавливаясь поболтать то с одним, то с другим, не запоминая лиц и содержания разговоров. Молодой человек с детства был приучен к славе и вниманию, но в праздности Вены он находил особенное очарование: шепот незнакомцев, десятки новых имен, недоверчивые или завистливые взгляды, и это необыкновенное давление ожидания премьеры «Похищения из сераля».  — Все очень ждут вашу оперу, — говорил один из придворных поэтов, словно подтверждая мысли Моцарта. Тот усмехнулся. – О, поверьте, вы не разочаруетесь! Император Иосиф, услышав эти слова, заинтересованно обернулся.  — Это будет величайшее представление, — громко уверил Моцарт.  — Жаль только, что слова либретто написаны на немецком. Антонио Сальери, вдруг возникший рядом, спокойно смотрел на композитора. Иосиф печально улыбнулся. Моцарт повернулся и вызывающе взглянул на Сальери снизу вверх.  — Позвольте, — начал он, — немецкий — прекраснейший язык для музыки.  Все, кто слышал это смелое заявление, недоуменно обернулись, однако не решались возражать. Только Сальери стал мрачен и едва заметно взволнован — он сжимал бокал вина чуть сильнее, чем следовало бы.  — Немецкий язык трудно назвать музыкальным. На этот раз все уставились на Сальери, который уже понял, что не следовало говорить так при императоре. Впрочем, он знал нежную любовь Иосифа к итальянской опере, поэтому, переменив тему, с улыбкой обратился к нему, оставив Моцарта дрожать в негодовании. С этого дня Моцарт, заметив Сальери, хмурился, говорил особенно язвительным тоном, от чего собеседники удивлялись перемене, произошедшей с жизнерадостным и веселым композитором. Слушая игру или пение учеников Сальери, он громко критиковал учителя, притворяясь, что не знает его, слушая самого Сальери, он не мог удержаться от споров с ним. После Моцарт жалел о своем вспыльчивом характере, о словах, сказанных в отчаянных попытках хоть раз остаться правым;, но он снова и снова видел равнодушный взгляд и снисходительную улыбку и отчаянно, заранее отрекаясь от страха показаться смешным, пытался вызвать какие-нибудь эмоции, гнев, крик —, но Моцарт сам всегда повышал голос и краснел, а Сальери холодным ровным голосом давал понять, что снова победил. Император наблюдал за этой враждой, словно зритель в театре. Он часто интересовался работой над «Похищением из сераля». Репетиции, хоть и изматывали Моцарта, но оставляли какую-то свежесть духа. Музыканты весело наигрывали мелодии, репетируя, певцы и певицы распевались, иногда заглядывал Розенберг и всегда оставался недовольным, удаляясь в возмущении. Когда он уходил, Моцарт изображал его походку и манеру речи, слышал хохот и сам смеялся. Он, счастливый, бегал вокруг музыкантов, кое-где исправлял партитуру и либретто, дирижировал, закрывая глаза. Иногда он заслушивался пением госпожи Кавальери, исполняющей главную роль.  Она, обычно веселая и легкомысленная, преображалась, когда пела: лицо ее становилось строгим, во взгляде отражалась глубокая печаль, руки плавно поднимались и опускались. Ее сильный красивый голос рассыпался стройными нотами, созвучиями и переливами. Моцарту казалось, что невидимая, легкая рука дотрагивается до его души, и он слушал, задерживая дыхание, наслаждаясь сладкой болью в груди. Репетиция заканчивалась, Катарина Кавальери порхала от музыканта к музыканту, принимая комплименты, Моцарт, как всегда, забыв о недавних чувствах, веселился и шутил.  — Вы сегодня особенно прекрасно пели! — воскликнул кто-то. Моцарт тут же оказался рядом.  — Господа, она всегда так поет! Катарина слегка улыбнулась ему и вздохнула. Музыканты рядом спорили о том же.  — Это потрясающий талант!  — Талант талантом, но важнее всего — хорошие учителя… Моцарт, услышав этот разговор, заинтересовался и снова повернулся к Кавальери.  — Милая Катарина, кто же вас учил? Она снова улыбнулась, на этот раз сочувственно, как профессионал, слушая лепет новичка, и ответила:  — Все лучшие музыканты Вены учились у Сальери, разве вы не знали?..  — И не только Вены… Моцарту вдруг стали неприятны лица людей, и он поспешил закончить репетицию. Он чувствовал краску на лице, пятна стыда, за который он рассердился на себя. Теплый летний воздух дарил особенное эфемерное настроение, так что по дороге домой Моцарт забыл о Вене, об императоре, о Сальери и даже о музыке. Он только поднимал взгляд к высокому чистому небу, слушал вечерние крики птиц, прорывающиеся сквозь шум города, закрывал глаза, чувствуя ветер на ресницах, и улыбался чему-то. Усталые прохожие с недоумением обходили его стороной. Моцарт был уверен, что Вена — огромный город незнакомцев, не знающих ничего друг о друге, да и не желающих знать; поэтому он находился в истерическом веселье, когда шепот о нем и Констанции достиг его. Мать несчастной девушки ежедневно высказывала долгие речи со слезами и упреками, но они не пугали композитора — гораздо хуже он переносил взгляд Констанции, взгляд испуганный и как будто умоляющий. Иногда в Моцарте даже просыпалось чувство вины, однако он никогда не думал о нем и вообще мало думал: часто в разгаре очередной размолвки в голову приходили, как ему казалось, потрясающие идеи, и молодой человек спешил остаться наедине с бумагой и нотами вокруг. Все становилось хуже: документы, 300 флоринов в год, обязательства, благородная Констанция, ее мучения и слезы, письма Моцарта отцу с мольбами о благословлении, ответные письма с упорными отказами. Отец писал, что семья Веберов ведет с ним жестокую игру, использует его, что порванные Констанцией документы не случайны и слова ее — ложь. Моцарт, сидя в своей комнате, слушал крики госпожи Вебер на нижнем этаже и перечитывал слова отца. Голова болела, мысли путались; он чувствовал себя измученным, больным, хотя никаких признаков болезни не было. На миг ему представилось лицо Сальери, спокойное и равнодушное, возвышающееся над суетой, в которой тонул Моцарт. «Так вы музыку разучитесь писать, маэстро», — он почти услышал рядом холодный голос Сальери и увидел снисходительно-жалостливую улыбку на его лице. Моцарт и сам ощутил спокойствие, теплом разливающееся по его телу, отложил письмо, притянул к себе подушку и задремал под стихающие голоса. Опера Моцарта встряхнула Вену невероятным успехом. Театр расплывался счастливой праздностью, подготовки к новым представлениям не прекращались, свободных мест почти никогда не было. Композитор иногда кружился по комнате, подхватывая Констанцию на руки, слушая ее громкий смех, забывая о приличиях и госпоже Вебер. Девушка, казалось, была довольна еще больше, чем он. Придворные люди, слегка улыбаясь, поздравляли его. Однако тот, кому больше всего желал понравиться Моцарт, — император Иосиф — не разделял всеобщего веселья. От него услышали лишь пару рассеянных фраз о красоте музыки «Похищения из сераля»; и долго еще по залам разносилось эхо едких слов Розенберга: «Слишком много нот!». Каждый раз, когда Моцарт встречался с директором театра, тот с самодовольной улыбкой напоминал фразу императора. Моцарт прогуливался по дороге около театра в прекрасном расположении духа и размышлял об обеде и музыке. Ветер трепал его волосы, как бы с недовольством напоминая об оставленном дома приличном парике. Но молодой человек лишь смеялся. Оставшись наедине со свежим воздухом, он не сдерживал свои чувства, позволив им разлетаться, задевая прохожих, бросающих неодобрительные взгляды. Вдруг он заметил впереди знакомую фигуру, разом отрезвившую его. Что-то заставило Моцарта принять хладнокровный вид и догнать Сальери. Тот вежливо улыбнулся, не выказав ни радости, ни неприязни.  — Ваша опера всем очень нравится, — сказал Сальери после приветствия. Моцарт усмехнулся — он почти читал на лице собеседника: «Слишком много нот!». Ему не терпелось зацепиться за какую-нибудь фразу, чтобы начать спор.  — Посмотрите, какое прекрасное небо, — вдруг сказал Сальери, поднимая голову. Моцарт, услышав непривычно мягкий тон, с недоумением уставился не на небо, а на Сальери. Тот рассеянно обводил взглядом небо. На его лице не было улыбки, но глаза светились какой-то спокойной, умиротворяющей усталостью. Моцарт почувствовал стыд, и на этот раз он понимал, почему — в голову ему пришла неожиданная мысль: «А может, он и не знает про то, что «слишком много нот». Небо в тот вечер было действительно необычно: тонкие облака простилались до горизонта, освещенные золотым сиянием угасающего солнца; кое-где синева пробивалась сквозь огненный закат — эти островки чистых небес разливались отражением едва уловимой летней печали. Свадьба состоялась вскоре после премьеры «Похищения из сераля», несмотря на запреты отца и шепот горожан. В тот день Моцарт наконец понял, что Констанция никогда не сможет заполнить даже половины его сердца — не потому что Моцарт был черствым, но душа его всегда будет требовать новых впечатлений, новых эмоций, может быть, любви, далекой от земного удовольствия... Но пока он был счастлив, пусть это была всего лишь радость за счастье девушки, обожавшей его. А Сальери... Моцарт пообещал себе, что однажды они постараются понять друг друга.