Пейзаж за окном ни капельки меня не занимал, но я упорно разглядывал сменяющие друг друга многоэтажки, молнией пролетающие мимо машины, и зелёные кроны деревьев, изредка виднеющиеся на горизонте. Я смотрел куда угодно, лишь бы не видеть ненавистный салон машины и озлобленный взгляд матери, мелькающий в зеркале заднего вида каждые две секунды.
Этой поездкой были недовольны мы оба, но рано или поздно такое должно было случиться: всё вело к этому уже не один год! Поначалу мы с ней только ссорились, потом слово за слово, и мы уже орём друг на друга, не думая о том, что говорим. Затем начались грандиозные скандалы, зачастую начинающиеся из-за пустяка, и тогда мы могли не разговаривать целыми неделями, а то и месяцами, и ни у кого не возникало даже мысли о перемирии. Постепенно всё переросло в неприязнь, даже в ненависть, и теперь мы с мамой, сидя в дорогом кожаном салоне, только обменивались крайне недовольными взглядами, не говоря ни слова.
Что же стало причиной таких разногласий? Вопрос трудный. Даже для меня. Мать считала своим долгом ежеминутно напоминать мне о моих проблемах, что неимоверно злило меня. Сейчас же она повторяла ещё и то, что скоро решится вся моя дальнейшая судьба, если можно так сказать.
В последнее время и в школе дела шли совсем плохо. Я всё чаще дрался с одноклассниками, в особенности с Глебом, который, будучи признанным авторитетом школы, нередко отпускал шуточки по поводу моих красных глаз. Подобное (рождение детей с такой радужной оболочкой) в наше время случалось, но очень редко, из-за генетического сбоя, являющегося чем-то вроде безвредного вируса. Врачи сказали, что в этом нет ничего страшного, наоборот, это, по их словам, означало, что я особенный, но... это не мешало сверстникам дразнить меня и вдоволь наслаждаться данным процессом. Чаще всего дело ограничивалось лёгкими травмами, вызовом к директору и огромным количеством всевозможных докладных. Но в конце-концов матери происходящее надоело, и она решила отвезти меня к психологу. Надо отдать ей должное, ехали мы в одну из самых лучших клиник города.
Спустя часа два пути наша машина остановилась у громадного белого здания, окруженного несколькими совершенно одинаковыми блоками поменьше. У стеклянных автоматических дверей поблёскивала табличка, где были ровно и изящно выгравированы название и номер поликлиники, показавшиеся мне в тот момент чем-то вроде смертного приговора.
Мать бросила краткое «Выходи!» и, хлопнув дверью, вышла из машины. Когда же я последовал её примеру, она уже во всю щебетала по телефону со своим единственным, как она выражалась, любимым мужчиной, который, к слову, и соизволил оплатить нам приём в одной из лучших поликлиник города, а то и страны. Он же полностью поддерживал маму в любом её мнении, чего бы оно не касалось, поэтому он так же считал, что я очень проблемный ребёнок, и постоянно уговаривал её сдать меня в интернат на другом конце мира. Мне было по большому счёту всё равно, что в родительском доме, что в компании таких же несчастных и непонятых миром подростков мне было бы одинаково тошно.
Скривившись, мама, наконец, оторвалась от телефона, вернула его в небольшой клатч на изящном замке, и молча вцепилась мне в руку, потащив в сторону главного входа.
— Если посмеешь опозорить меня снова, я клянусь, домой ты больше не вернёшься! — яростно оповестила меня она, даже не повернув головы. Хотя я был рад лишней возможности не видеть её искажённое презрением лицо. Ничего не ответив, я лишь резко выдернул руку из её хватки и отошёл на пару метров, чтобы никто вокруг не решил, что мы пришли вместе.
Вскоре мы оказались в длинном продолговатом коридоре. Перед нами находилась застеклённая стойка, внутри которой сидела строгая на вид женщина. Она-то и направила нас к кабинету психолога. С каждой секундой раздражение росло, и лично я уже не понимал, почему до сих пор не послал всех с их мнением куда подальше! Мать остановилась напротив кабинета №113. Табличка под номером гласила, что это и есть обитель психолога.
На входе в кабинет первым, что бросалось в глаза, были бесконечные ряды книжных стеллажей, содержание которых пугало странными и непонятными названиями. Кабинет был длинный, а в самом его конце, у окна во всю стену, стоял маленький лакированный стол на пару с небольшим уютным диванчиком. Стены были абсолютно белыми и чистыми, что пугало и отталкивало ещё больше, напоминая пропахшие спиртом больницы, посещаемые мной в детстве.
Сама же психолог стояла у окна, и она сразу же пошла к нам навстречу, как только мы вошли в кабинет. Эта женщина была худой, даже тощей (что было особенно заметно, когда она стояла рядом с моей фигуристой матерью), высокой, со строгим лицом и какими-то безжизненными серыми глазами, смотрящими не на нас, а куда-то в сторону, будто на те самые шкафы. Не знаю почему, но я с самого первого взгляда уже возненавидел эту женщину. Между тем, она жестом пригласила нас присесть и стала о чём-то тихо шептаться с моей матерью.
— Знаете, он очень агрессивный. Можете с ним как-нибудь помягче? — донёсся до меня голос матери.
В конце концов, они всё же вспомнили о моём существовании и обратились ко мне.
— Ну, привет, — сказала психолог с натянутой улыбкой, что неимоверно меня выбесило.
И даже не знаю, что меня бесило больше: эта улыбка, тон, в котором со мной общались, или вся безысходность обстановки: кабинет, белые стены, эти шкафы, которые вдруг начали меня пугать…
Я вскочил с дивана и занёс кулак над этой худощавой женщиной, сам не соображая, что я делаю и что говорю.
— Не смейте разговаривать со мной в таком тоне! Я вам не ребенок! И не надо мне улыбаться, мне противно от вас и вашего кабинета!
Психолог побледнела и тоже встала со своего места.
— Как вы смеете так разговаривать со мной, молодой человек!
И я не нашел ничего лучше, как показать ей средний палец.
Судя по выражению, которое приняло лицо этой женщины, подобного даже она стерпеть не смогла. Глаза у неё сузились, губы сжались в тонкую полоску, лицо побелело, и лишь ноздри яростно и быстро раздувались. В голове сразу возник вопрос: как она смогла пробиться на такую должность, если ей самой нужна помощь?
— Да он больной! — вдруг выдохнула она и сложила на столе руки. — Это и безо всяких тестов понятно!
— Я так и знала! — воскликнула сидящая рядом мамаша, и мгновенно пустилась в извинения, сказала, что ей чрезвычайно стыдно за моё поведение.
— Я, конечно, всё понимаю, — сдержанно и отстранённо ответила психолог. — но с таким случаем вам стоило сразу обратиться к психиатру, а не занимать моё время. Это приёмная для людей адекватных! — последнее слово она особенно выделила каким-то хрипловатым голоском.
— Ещё раз извините нас! — мать вскочила с дивана и подошла к столу. — Мы надеялись, что всё ещё не настолько запущено… Понимаете, не каждая мать выдержит такое.
— Да это вам обеим нужно лечиться, а не мне! — не выдержал я, чем заслужил два злобных взгляда с их стороны. Отлично спелись, нечего сказать.
— На вашем месте я бы помолчала, молодой человек! — подала голос психолог. — Вы всего в нескольких шагах от психиатрической больницы. Прислушайтесь к голосу здравого смысла, если, конечно, у вас такой имеется, и не усугубляйте положение.
Затем она снова подалась вперёд и стала разъяснять подробности диагноза, явно поставленного наугад. Как она вообще может считаться профессионалом в своём деле, если ничего толком не делает? Я снова сжал кулак в неприличном жесте, встал с дивана и вышел из кабинета. Терпеть всё это не было никакого желания.
Мать, я знал, не поверит мне никогда. Слишком много плохого между нами было, чтобы называть наши отношения отношениями сына и матери. Но, признаться, насчёт психолога я думал иначе, я надеялся, что найдётся тот, кто сможет помочь мне, выслушает и поймет, но стереотип о том, что психологи все без исключения должны быть уравновешенными и спокойными, начал медленно, но основательно разрушаться.
Я уселся на обшарпанную белую скамейку, опасно покачнувшуюся в этот момент, и уставился в одну точку, пытаясь унять раздражение. Для меня это было всегда особенно сложно, но сейчас стало ещё труднее. Внутри закипала гневная обида на мать за нежелание пойти мне на встречу и чрезвычайная злоба на психолога. Школьный мозгоправ не шёл ни в какое сравнение с этой премерзкой тёткой. Тот хотя бы пытался делать вид, что работает, и пытался оправдать своё звание. Хотя именно он и направил нас в поликлинику, не в силах справится самостоятельно.
Мои безуспешные попытки совладать с собственным гневом прервала распахнувшаяся дверь кабинета. Первой вышла мама, за ней психолог, и обе встали напротив меня, поразительно синхронно скрестив на груди руки.
— Мои поздравления, молодой человек, — сверкнула глазами эта фурия и победоносно поправила съехавшие с кривого носа очки. — Диагноз у вас сложный, неизлечимый, поэтому вашей несчастной матери ничего не остаётся, кроме как сдать вас в больницу для таких же психических больных.
— Что? — я снова вскочил на ноги. — Я не больной, и никуда я не поеду!
Психолог яростно сверкнула глазами и вновь обратилась к моей матери:
— Ваш сын просто невыносим! И после этого вы можете быть уверены, что он может общаться с нормальными людьми?! Да для такого, как он, уже стоило бы вызвать «скорую», но я этого не делаю только из-за глубокого к вам уважения, — и она гордо подняла голову, посмотрев на меня так, как будто я был каким-то ничтожеством.
Это, наверное, должно было меня припугнуть, взволновать, но её слова произвели на меня совершенно противоположный эффект: я как-то успокоился и произнёс холодным тоном, каким обычно говорил только с матерью или смеющимися надо мной одноклассниками:
— Знаете, я не поднимаю руку на женщин, но, если бы у меня была такая возможность, я бы вас избил.
— В таком случае, радуйтесь, что хоть какие-то моральные нормы вы смогли унаследовать от своей матери, потому что именно они спасли вас от второго, не менее тяжёлого диагноза, — с такой же холодностью парировала осточертевшая мне женщина. — Знаете, — обратилась она к моей матери. — впервые за весь свой рабочий стаж, а он, поверьте, у меня немалый, я встречаю такое неблагодарное отношение как к врачам, так и к собственным родителям. Нет, ни в коем случае я не обвиняю вас, вы уже бессильны что-либо сделать, но вот ваш сын!
— Я всё прекрасно понимаю, понимаю… Так что? Вы дадите нам фору в неделю-две? Нам бы хоть четверть закончить нормально. По нему, конечно, и не скажешь, но в учёбе он неплох.
— Хоть в чём-то вы с ним похожи… — задумчиво произнесла психолог.
За этим милым обменом любезностями я наблюдал буквально с раскрытым ртом. За пару секунд они уже успели напрочь забыть обо мне и разговориться совершенно ни о чем! Возможно, встреться они в менее формальной обстановке, стали бы хорошими подругами или, по крайней мере, нашли бы общий предмет для нападок — меня. Но сейчас я их не понимал. Они были совсем чужими друг другу, но усердно делали друг другу комплименты, словно что-то от этого могло измениться…
— А вы не забыли, что я всё ещё здесь? — я вскинул бровь и окинул их удручённым взглядом. На самом деле, это меня не особо интересовало — кто знает, что творится в их извращённых умах! — но я вдруг почувствовал себя немного ненужным.
— Нет, не забыли! Из-за тебя, собственно, мы тут до сих пор и стоим, — раздраженно кинула мамаша и, согласно переглянувшись с психологом, вернулась в кабинет.
Вероятно, она хотела выпросить для меня отсрочку. В который раз за сегодня я задался вопросом — зачем? Ведь обо мне она думала в самую последнюю очередь, и я прекрасно знал это. Вряд ли она хотела ещё поиздеваться напоследок, от этой ситуации все давно устали; я решил, что всё-таки она печётся о своей репутации. Когда я исчезну из её жизни, она просто скажет всем, что отправила меня учиться в столицу.
Ждать мне пришлось недолго, мать появилась на пороге минут через десять, но, слава Богу, уже без сопровождения.
— Пойдём, — холодно бросила мне она, даже не глянув в мою сторону, и как-то слишком быстро зашагала в сторону выхода.
Ничего не оставалось, кроме как последовать за ней. Дорога до машины в этот раз показалась дольше, я уже весь погрузился в себя и всё думал о происходящем. Может, внутри матери всё ещё теплились искренние чувства ко мне, может, она решила меня потерпеть просто потому, что в глубине души не хотела отпускать меня? Жалела, чувствовала вину за то, что я вырос таким. Однако, мне хватило одной встречи с её жёстким бездушным взглядом, чтобы все подобные мысли разом исчезли из моей головы.
Вскоре мои размышления прервались. Мы подошли к машине. Мать открыла дверь, села за руль и начала заводить мотор, сухо бросив мне:
— Садись, чего встал?
Мы ехали в абсолютной тишине, и, казалось, весь мир затих и приостановился на это время. Дорога, обычно шумная и многолюдная, сегодня была необыкновенно спокойной. Вся окружающая обстановка, вся произошедшая ситуация давали благоприятную среду моим мыслям.
— Радуйся. Врач разрешила тебе окончить четверть, как все нормальные дети, — последние слова она особенно выделила. — Очень приятная женщина.
Я лишь пожал плечами и уставился в окно. Её мнения я не разделял совсем, и, наверное, взгляды матери я вообще никогда не пойму.
Да вообще, многие люди, можно сказать, даже большая часть моего окружения, давно перестали быть мне понятны — примерно с тех пор, как у меня начались проблемы. И я ничего не мог поделать с тем, что и меня перестали понимать.
Сколько раз меня судили по стереотипам, сколько раз называли придурком, ничтожеством, но настоящее ничтожество никогда не признается в том, что оно ничтожество, и раз уж кто-то ставит себя выше меня из-за какого-то заболевания, то в том, кого действительно стоит назвать подобными словами, сомневаться не приходится.
Возможно, именно поэтому я почти постоянно со всеми препирался и ссорился. Именно потому, что в моей голове частенько гуляли подобные мыслишки. Но мне это нравилось. Намного лучше, если не приходится мириться с тем, что тебе не по душе, если у тебя хватает сил противостоять.
За всеми этими мыслями я совершенно не заметил, как мы подъехали к дому. Особняк был выстроен по всем канонам современной архитектуры — большое светлое здание с множеством окон, балконов, колонн и прочих украшений. Многие могли бы позавидовать подобному жилью, в то время как я с радостью бы остался жить в старинной многоэтажке, сделанной из бетона и построенной около сорока лет назад. Да что там, даже на улице остаться, чем целыми днями терпеть издевательства в этом царстве тирании и жестокости.
Прежде, чем мать успела кинуть очередную колкость в мою сторону, я выскочил из машины. Что я вообще им всем сделал? Почему мне ежедневно приходилось терпеть унижения, оскорбления, издевательства? Почему все мои попытки всего лишь защититься не оканчивались успехом, а даже наоборот, более усугубляли ситуацию?
С этими мыслями я вошёл во двор, пробежал по усыпанной гравием дорожке, вошёл в дом, прошёл бесконечное множество различных комнат, большинство из которых почти всегда пустовало. Далее мне предстояло подняться по винтовой лестнице, и уже на втором этаже пробежать в мою комнату, но я на минуту остановился и задумался. Может быть, всё же лучше сбежать, уйти из дома? Подальше от матери, от отчима, который, стоит отдать ему должное, относился ко мне вполне терпимо и даже оплачивал моё дорогостоящее лечение, от ненавистных одноклассников, от многочисленных родственников, половина из которых сочувствовала и жалела мою мать, а другая половина предпочитала пускать в мою сторону насмешки, не хуже школьных знакомых. Нет, всё это было бы слишком глупо. Даже если бы я и сбежал, родители, я уверен, подали бы в розыск и меня бы нашли. Да и куда мне идти?
Быстро вбежав в комнату, я включил компьютер и зашёл на страницу в социальной сети, где «зависали» многие подростки моего времени. Возле имени Насти, моей подруги, которая, пожалуй, единственная меня жалела и понимала, горела надпись «online». Значит, сейчас она дома. Это было более, чем удачно, ведь теперь мне было куда и к кому бежать из этого дома. Настя действительно была единственной, кто меня понимал, а вот её родители… на самом деле, они были даже похлеще моих.
«Родители дома?» — быстро напечатал я и отправил ей. Мгновенно высветилась наша предшествующая переписка, закончившаяся утром. Несколько секунд я нетерпеливо стучал пальцем по столу и смотрел на экран.
Внутри смешались противоречивые чувства. С одной стороны, предстоящая неизвестность пугала меня, хотелось просто спрятаться где-нибудь от суровой действительности и больше ничего не делать. Но с другой стороны, я вовсе не считал себя психом или чем-то подобным, и совсем не был согласен, что мне только и место в психушке! Если бы я пустил всё на самотёк, то, наверняка, провёл бы всю оставшуюся жизнь в окружении таких же несчастных, которым, может, так же не повезло с окружением, как и мне.
Мои мысли прервал гудок сообщения. «Да», — коротко и ясно гласило оно. И я без лишних слов всё понял.
Я резко вскочил со стула и несколько раз бегло огляделся, будто даже в своей комнате я не мог чувствовать себя абсолютно спокойно. Впрочем, в этом была доля правды.
Выйди я через парадный выход, мать обязательно спросит, куда я сразу же после врача направился. И не потому, что она искренне за меня беспокоится, а потому, что ей хотелось лишний раз поживиться, насытиться моим бессилием что-либо сделать.
Поэтому у меня всегда был чёрный ход. Главное — получше разбежаться, сгруппироваться, перемахнуть через забор — и перед тобой полная свобода — иди на все четыре стороны, и никто ничего тебе не скажет.
После переписки с Настей, пусть и совсем короткой, во мне появились новые силы на это нелёгкое противостояние. Даже несмотря на то, что мать решительно настроилась испортить мне жизнь, я с этим мириться не собирался. И мой уже запланированный побег был чем-то вроде протеста.
Я разбежался перед окном, глубоко вздохнул и прыгнул. И нет, было совсем не страшно, хотя под ногами несколько мгновений простиралась пугающая пустота. А потом я вдруг почувствовал ступнями землю и больно приземлился на колени. Да уж, удача явно не сопутствовала мне в таких делах, но то, что я вообще остаюсь жив после прыжков с шестиметровой высоты — само по себе удача!
Какое-то время я просто отсиживался посреди сада. Всё было тихо и спокойно. Густой ковёр тёмно-зелёной травы приятно холодил ладони, а шорох крон редких деревьев и кустов успокаивал слух. Но мне было совсем не до наслаждения прелестями природы, ведь всё это деланное спокойствие таило для меня угрозу. Здесь я был словно на вражеской территории, поэтому я терпеливо выжидал, пока боль в коленях хоть немного поутихнет.
Сзади послышались размеренные шаги. Неужто садовник решил в очередной раз выползти в свет и впервые за несколько месяцев выполнить свои обязанности, как полагается? И, как назло, в самый неподходящий момент.
Я рванул к забору, молясь небесам, чтобы этот старый пень меня не заметил. Пусть ему, как и всем в этом доме, не было до меня дела, сейчас любые свидетели могли привести меня к провалу. Я птицей перемахнул через забор и едва не переломал все ветки оказавшегося подо мною куста.
Вот я и на свободе. Настя жила совсем недалеко от меня: сделай несколько шагов, преодолей пару метров, и вот ты уже в саду её дома. А вот уличная дорога — это вам не мягкая трава палисадника: мелкие камушки непривычно врезались в пятки, а асфальт был неприятно холодным, даже несмотря на тёплую погоду. Стиснув зубы, я побежал настолько быстро, насколько мог. Мимолётом пронеслись сначала мой дом, потом дома соседей… А вот и он, дом Насти.
Уже возле забора я услышал громкие голоса. Кажется, я пришёл совсем не вовремя — её родители снова ссорились, впрочем, как и всегда. Секунда, и я уже прямо напротив Настиного окна — она сидела за столом и что-то усердно писала. Как же она была прекрасна… Золотистые прямые волосы рассыпались по её плечам, слегка загорелая кожа, сверкающие яркие глаза, поражающие многих своей… гетерохромией. Этот факт нисколько не безобразил её правильное острое личико, даже наоборот, придавал ему какую-то изюминку, что-то такое, что сильно выделяло её среди других девушек. Но не из-за этого Настя была для меня особенной. Для меня эта неказистая девчонка была, наверное, даже больше, чем просто друг, но собственное ограниченное сознание не давало мне признаться в этом даже самому себе.
Моя тень упала на тетрадь, которая лежала перед ней, и Настя подняла голову. Увидев меня, она тут же отбросила в сторону ручку,улыбнулась и быстро подбежала к окну.
— Тише, заходи, — прошептала она мне, оглядываясь, будто бы боясь чего-то. Словно в окно к ней лез не друг, с которым она знакома с пелёнок, а какой-то парень лёгкого поведения.
Комната была оформлена в светлых приятных тонах. Признаться, мне здесь нравилось даже больше, чем дома, хотя это, скорее, не от обстановки, а оттого, что меня здесь искренне ждали. Конечно, далеко не все, но одной родственной души мне было вполне достаточно. Как только я перемахнул через широкий подоконник и оказался в самом сердце этого жилища, Настя, с беспокойством глядя на меня, спросила:
— Ну как ты? — она протянула мне чашку чая. Сразу видно, готовилась к моему приходу. — Что сказал врач?
— Да эта сука… — я вовремя осёкся и виновато посмотрел на подругу. — Извини, я не должен так говорить, — с этими словами я уставился на разбитые в кровь стопы. — Просто она даже не стала ни о чём спрашивать! Послушала мою мамашу и сразу же поставила какой-то непонятный диагноз, из-за которого я больше не могу продолжать учиться. Весело, правда?
Вместо ответа Настя присела рядом и обняла меня за плечи.
— Не переживай, — ободряюще сказала она. — что бы ни случилось, мы прорвёмся. Погоди, что у тебя с ногами?
— Да так, — я отвёл взгляд. — ничего такого, это даже не больно.
— Ты чего, а вдруг пойдёт заражение? Нужно скорее обработать! Я за аптечкой, — Настя вскочила и выбежала из комнаты, оставив меня наедине с остывающим чаем. Не успел я сделать и пары глотков, как хозяйка вернулась, держа в руках увесистую коробку.
— Ты прямо так от дома шёл? — с удивлением спросила она, приподняв одну бровь. И, не дожидаясь ответа, тут же добавила, как бы разговаривая сама с собой. — Надо бы тебе воды принести и вымыть ноги.
И она вновь исчезла за дверью, торопливо её прикрыв. Между тем, я думал. Всё-таки, Настя была особенная. Она понимала меня с полуслова. В голове одно за другим проносились воспоминания: наше знакомство, детские игры, совместные занятия в подростковом возрасте. Всё это переросло для меня даже больше, чем просто в дружбу. Я бы мог смело сказать, что люблю её больше, чем просто подругу, но боязнь потерять единственного понимающего меня человека, боязнь, что Настя меня не поймёт и отвергнет — всё это способствовало тому, что я замыкался в своих мыслях и чувствах, страдал душевно год за годом. Иногда мне начинало действительно казаться, что я сумасшедший. Быть может, это и так, и психолог с моей ненормальной мамашей были правы, но в своём противостоянии с ними я зашёл настолько далеко, что остановиться уже не мог.
Тем временем Настя снова вернулась, но я заметил это только тогда, когда она прикрыла дверь, толкнув её плечом. В руках она держала небольшой тазик с тёплой водой, а на плече висело чистое белое полотенце.
— Может быть больно, — предупредила она, ставя свою ношу рядом с кроватью.
— Тогда, наверное, лучше не надо… — я до сих пор старался сделать вид, что всё нормально, но она знала меня так хорошо, что обмануть её было невозможно.
— Надо, — не терпящим возражений тоном воскликнула она, состроив недовольную мину. — И даже не думай забивать голову всяким бредом, ты ничего мне за это не должен, — предвидя мои дальнейшие слова, добавила Настя и склонилась к моим ногам.
Тогда я тоже опустил взгляд вниз. Поразительно, но выглядело всё намного хуже, чем ощущалось. На стопах буквально живого места не осталось, а я упорно ничего не чувствовал.
Настя тем временем принялась за дело: она аккуратно промывала полотенцем рану, а я только и мог, что наблюдать за каждым её движением. Конечно, было неприятно предстать перед кем-то в таком беспомощном свете, но всё-таки передо мной сейчас был не просто кто-то, а Настя, которой можно было показать любую свою слабость. Её невозмутимое спокойствие постепенно передалось и мне. Я, наконец, почувствовал сильную усталость, и глаза сами собой начали закрываться.
— Всё! — оповестила Настя, закончив перебинтовывать мои ноги. — Только тебе придётся посидеть часок-другой, чтобы всё нормально зажило.
Я уже даже спорить не стал. Лишь откинулся на кровать, закрыв глаза. День уже подходил к своему завершению, но я все ещё не верил, что смог его пережить, ведь столько всего произошло! Сначала ссора с матерью, потом этот ужасный диагноз, который я до сих пор не мог принять, и только здесь, рядом с Настей, я мог почувствовать себя кому-то нужным. По-настоящему.
За все то время, что мы провели вместе, у меня не раз возникало желание отбросить назад все эти глупые принципы, желание выглядеть в глазах единственной подруги сильным и бесстрашным человеком и всё ей рассказать: что меня волнует и чего я до смерти боюсь. Но я знал, что ничего не изменится, даже если я вовлеку Настю в свои проблемы, ведь против большинства не пойдёшь, как ни крути. Если бы я решился сбежать или отказаться ехать в больницу, меня бы оклеветали ещё сильнее, и тогда из просто больного я превратился бы в социально опасного больного. По правде говоря, мне было все равно, а вот Насте — нет. И именно ради неё я старался не делать никаких глупостей.
Тем временем, она, тоже уставшая и немного расстроенная (скорее всего, из-за меня) села на край кровати и принялась ерошить мои волосы, и без того ужасно потрёпанные и непослушные. Как бы банально это не звучало, но её прикосновения грели меня, как не греют даже самые яркие и прыткие солнечные лучи в зимний день, и были столь же желанны, как прохладный ветерок во время ненастной летней жары. Было приятно ощущать присутствие и участие Насти. Я даже зажмурился от удовольствия.
— Слушай, если я смогу что-то сделать для тебя, я обязательно помогу, ты только скажи. Хочешь, оставайся у меня на ночь? Кровать-то большая, — проговорила девушка дрожащим голосом, но я был абсолютно уверен, что последние слова сопровождались её неповторимой улыбкой.
Меньше всего хотелось говорить обо всех этих проблемах именно сейчас, ведь я всего долю секунды назад решил, что не заставлю Настю беспокоиться обо мне, чего бы это ни стоило. И я не нашел ничего лучше, чем просто притвориться спящим. Через несколько минут она, так и не дождавшись ответа, осторожно легла рядом, и я ощутил её дыхание совсем близко, почувствовал тонкий аромат её духов. На несколько мгновений я просто замер, одна мысль о том, что она здесь, рядом со мной, помогла мне расслабиться, успокоиться и, наконец, отдохнуть.
Посреди ночи меня разбудили громкие голоса, доносящиеся из-за двери. Я прислушался и понял почти сразу, что это ругаются родители Насти.
Впрочем, в этом доме ссоры (по крайней мере, между более старшим поколением) были чем-то обычным, можно сказать, обыденной привычкой, на которую никто не обращал внимания. Сначала Настю это расстраивало, и у меня ушло много времени на то, чтобы успокоить и убедить её, что всё будет в порядке и рано или поздно всё уладится. Но со временем она сама стала относиться к ссорам как к чему-то незаметному, не стоящему её переживаний.
Я сел и обернулся на подругу. Она спала, свернувшись калачиком на самом краешке кровати, тогда как я занял всю остальную её часть. Стало жутко неудобно. Хорош друг, пришёл без приглашения, да ещё и с кровати почти согнал.
Я хотел было перетащить девушку на середину и накрыть её одеялом, но внезапно совсем рядом услышал звук приближающихся шагов. Мгновенно вскочив, я молнией бросился к окну и аккуратно, стараясь не издавать лишнего шума, перелез через подоконник в сад.
Адская боль в ногах напомнила мне о вечерней пробежке босиком по асфальту, и я с силой сжал зубы, чтобы не закричать. Надо было что-то делать. Перспектива быть замеченным в саду у окна своей подруги при условии, что её родители терпеть меня не могут, не обещала ничего хорошего, и совсем не потому, что я боялся скандала, главное — не дать пострадать Насте. Она и без того сделала для меня больше, чем нужно было.
Превозмогая боль и стараясь не тревожить всё ещё перебинтованные стопы, я подбежал к калитке так быстро, как только мог, и оказался на улице, где в это время уже не было ни души. Самое страшное было позади.
Тем не менее, я понятия не имел, как буду добираться до дома. В голове призрачно маячила мысль вызвать такси, но ни телефона, ни, тем более, денег, у меня с собой не было. Я огляделся в надежде, что кто-то всё же проедет мимо, но, как назло, обычно многолюдный и вечно шумный от проезжающих машин проспект как будто вымер в эту ночь. Стоя посреди пыльной и холодной дороги, окружённый тёмными уснувшими домами, я смотрел на огни большого города, видневшегося вдалеке, и отчаянно перебирал в голове ненужные мысли, чтобы не думать о том, что действительно важно.
Когда я промёрз до самых костей и так ничего и не придумал, я решился идти пешком, хоть каждое движение и причиняло ужасную боль.
Много раз я благодарил судьбу за то, что наши с Настей дома находились рядом, но так, как сегодня, я не благодарил её никогда. Зайдя в свой собственный сад, я не выдержал и в изнеможении повалился на траву, и прямо там же мгновенно уснул.
Утром я проснулся от строгого и недовольного голоса матери, громом бившего по ушам:
— Ну, молодой человек, потрудитесь объяснить, где вы прохлаждались этой ночью и почему я нахожу вас здесь, а не в своей постели? — гневалась она, не давая мне и слова вставить. — знаю я, чем ты там занимаешься со своей подружкой.
— Вот только не надо ля-ля! — я с трудом поднялся с земли и, пошатываясь, направился к дому. Я чувствовал себя слишком разбитым и невыспавшимся, чтобы ссориться, поэтому если обычно упоминание Насти моей матерью вызывало дикое раздражение и желание столкнуть её с крыши, то сейчас я лишь безразлично отмахнулся от сказанного.
— Что ты себе позволяешь? — как и ожидалось, она просто не могла оставить меня в покое. Нужно было забрать последние крохи энергии, что вообще остались.
— Отвали хоть ненадолго, нам обоим лучше будет, — устало бросил я в ответ, быстро взбежал по лестнице и заперся в комнате прежде, чем мамаша настигла меня со своими причитаниями.
Несмотря на сон перерывами и прекрасно проведенное время с Настей, я ощущал себя подавленным и смертельно уставшим. Стоило больших усилий не развалиться прямо на полу, поэтому я решил принять душ, чтобы хоть как-то взбодриться.
Медленным размеренным шагом я зашёл в ванную, включил холодную воду, сел под струю прямо в одежде и сразу же ушёл в свои мысли.
Столько всего произошло за вчерашний день, что, можно сказать, тот я, проснувшийся прошлым утром в этой самой комнате, и другой, сидящий тут в углу душа — уже совершенно разные люди. Если бы не Настя, я давно бы сломался, сдался матери и доживал бы свои дни в Богом забытой лечебнице. Конечно, не раз всплывали и будут всплывать в голове возможные варианты развития моей жизни — те, в которых есть обычный благополучный ребёнок, не знающий и даже не желающий знать всех тех ужасов жизни, в которые оказалась вовлечена его плохо отражённая копия. Не знаю, зачем, но я продолжал об этом думать всякий раз, когда меня загоняли в угол, не оставляя ни единой лазейки к спасению. Мысли о жизни, которой нет, не было и никогда не будет, словно позволяли вздохнуть свободнее и немного успокоиться. Ведь там, в мире несбыточных надежд, призрачных миражей, я мог быть хоть немного счастливее.
Очнуться от раздумий и вернуться в реальный мир меня заставили громкие крики. Мать штурмовала дверь в мою комнату, грозясь её выломать, если сейчас же ей не отвечу, но я лишь мысленно послал её ко всем чертям и слабо улыбнулся, с трудом разлепил глаза, огляделся и запоздало понял, что стал причиной некой миниатюры мирового потопа. Весь пол был залит ледяной водой, причудливо искрящейся в лучах искусственного желтоватого освещения, из душа всё так же били острые струи, пускающие по водной глади то легкую рябь, то большие и частые волны. Я, не глядя, потянулся в сторону крана, чтобы остановить бьющий по ушам звук, но вместо желанной тишины назойливо продолжается грохочущий шум воды.
Стрелка часов неумолимо близилась к девяти, а в это время у нас как раз начинались уроки. Сидя в промокшей насквозь одежде, противно облепившей тело, вздрагивая от барабанящих по спине холодных капель и слушая визгливые крики из-за стены, так и хочется протяжно вздохнуть: «М-да уж, ситуация не из приятных!»
Однако, как бы ни было плохо в школе, как бы ни раздражали одноклассники, сколько бы я не подвергался вечным насмешкам и сомнениям, уж лучше там, чем здесь, рядом с вечно издевающейся мамашей и поддакивающим ей отчимом, Ромой.
Только я собрался предпринять очередную попытку к бегству, дверь, лязгнув, поддалась неистовому напору, и мать, грозно шлёпая по образовавшейся в комнате луже, предстала перед глазами во всей своей красе. Первым делом она подлетела к крану и в одно мгновение остановила хлещущий поток, а затем, словно в замедленной съёмке, повернулась ко мне и тяжело вздохнула.
— Что за беспредел ты опять творишь, молодой человек? — она не на шутку рассердилась, и, признаться, это был один из немногих случаев, когда я был с ней согласен. Ещё бы, устроить такое в доме… — Ты слышишь меня вообще, а, ошибка природы? В глаза мне смотри! — мгновение, и между нами остаются считанные миллиметры. Я кожей ощущал её негодование, но ничего не мог с этим поделать, только зажмурился и бесцельно сосчитал про себя до десяти, чтобы не сделать того, о чём могу пожалеть.
— Я всё уберу, — вскочив на ноги, я подбежал к шкафу, выудил оттуда первую более-менее приличную рубашку, джинсы, закинул на плечо сумку с учебниками и пулей проскочил мимо оторопевшей от неожиданности мамы. — после того, как вернусь из школы.
В этот раз я не стал спускаться вниз своим излюбленным путём, а именно прыжком из окна (свежа была память о в кровь разбитых лодыжках) и выбрал более спокойный и безопасный вариант — лестницу.
Шаги гулко отдавались вниз по металлическим ступеням, а я тем временем был занят раздумьями о том, что будет дальше. Что меня ждёт за поворотом и без того ужасно извилистого и тернистого пути? Ведь ни родителям, ни учителям, ни врачам, ни одноклассниками в голову внезапно не ударит, они не поймут в один момент, что ведут себя как последние свиньи из самого захолустного хлева. Даже если кто-то, пусть даже не я сам, откроет им глаза, они найдут любой способ, чтобы избежать наказания. Они даже вины своей не признают — люди же так просто не меняются, и своим упрямством обрекут израненную и свободолюбивую душу на вечные страдания в четырёх стенах.
Остановившись, я закрыл глаза и глубоко вздохнул. Обвиняй других, не обвиняй, лучше мир от этого не станет, а участь в другое русло не свернёт…
Я толкнул дверь и оказался на улице. Яркие лучи солнца мгновенно пальнули в глаза, что сразу же аукнулось мне резкой головной болью, успевшей утихнуть за время ночной прогулки. В лицо дунул свежий ветер, доносящий откуда-то запах едва распустившихся цветов. Миру как будто и всё равно, что происходит с его обитателями.
«Ну, не всё так плохо…» — приторно оптимистично решил я и припустил во всю. Автобус отходит ровно в полдевятого, и опоздать нельзя, иначе придётся устроить себе незапланированную утреннюю пробежку в погоне за ускользающим маршрутом. Дома, зеленые холмы, петляющие улицы — всё это проносилось мимо, а я всё бежал и бежал, не обращая внимания на возгласы прохожих, невольно мною задетых.
Через десять минут я уже стоял у покорёженной автобусной обстановки, стены которой были сплошь заклеены пёстрыми объявлениями. Здесь по часам и без опозданий тормозил наш школьный автобус, развозивший детей района по местам обучения. Остановка эта повидала немало не самых лучших страниц моей жизни: пинки и насмешки одноклассников, обидные шуточки водителя, любившего вопреки закону осушить бутылку-другую пива за рулём и абсолютно не контролировавшего себя в такие минуты, и прочие другие вещи, которые уже стали вполне привычными и на которые я даже внимания не обращал. Сегодня на остановке было не так много народу: девочка из моего класса, повёрнутая на дешёвых глянцевых журналах и косметике, её парень, красивый голубоглазый спортсмен, вызывающий томные вздохи у всей женской половины школы, и первоклассники, которых по тем или иным причинам родители не смогли доставить самостоятельно. Едва завидев меня, дети начали оживлённо перешёптываться, особо смелые даже стали тыкать пальцем, а одноклассница со своим другом предпочли сделать вид, что и вовсе не знают меня. Мелкие смеялись и строили гримасы, но мне к этому не привыкать! Что ж, пожалуй, именно автобусная остановка подарила мне огромный опыт социальной жизни, а самое главное правило, которое я понял здесь в свое время: не реагировать на вопли малышни. Будешь что-то делать в ответ, призывать их к порядку — только хуже станет!
К счастью, автобус пришёл довольно скоро, и, запрыгнув в него, я сел на привычное сидение в самом конце, бросил сумку рядом и уставился в окно, на всё ту же остановку.
— Хэй, привет, как тебя там... А, не важно! — бросил водитель запоздало, хрипло смеясь. — Ну что, больше никого нет? Тогда поехали!
Вскоре я уже стоял на пороге школы — большого величественного здания. Несмотря на все проблемы в отношениях с матерью, она всё-таки позаботилась о том, чтобы дать мне достойное образование. И школа, в которой я учился, была лучшей в районе, а может, даже во всём городе. Многие родители мечтали, чтобы их чадо оказалось в числе учеников именно этого учебного заведения, но в результате этой чести удостаивались лишь единицы. И совсем не зря, ведь это место полностью оправдывало свою репутацию. Несколько корпусов, просторные классы, современное оборудование и свободное пользование библиотекой, бассейном, спортзалом... Одним словом, самые лучшие условия для обучения! Иногда даже стыдно становилось, что такой "помешанный придурок" (именно так называли меня одноклассники) вообще оказался в этой школе наравне с лучшими из лучших. Но стоит отметить, что учился я весьма неплохо.
Тяжело вздохнув, я поднялся по лестнице, прошёл в широкие двери, и оказался в главном зале школы, увешанном всевозможными наградами, грамотами и кубками. Идя по длинному коридору в направлении нужного кабинета, я очень скоро погрузился в свои мысли и уже никого вокруг себя не замечал, но...
— Эй, красноглазый! — раздался вдруг голос сзади.
Я обернулся и увидел Глеба. Кем был Глеб? На самом деле, он не особо отличался от других моих одноклассников: тёмные, неаккуратно уложенные волосы, чёрные глаза и небольшой шрам на щеке, почему-то особенно притягивающий внимание. Только, в отличии от других людей моей школы, Глеб был более всех агрессивен. Наверное, были у него проблемы в семье и комплексы, потому как я наотрез отказываюсь верить, что человек, у которого нет трудностей, может позволить себе такое поведение. Кто-то ломается под гнётом окружающих и становится зажатым и замкнутым в себе, кто-то безразличным и апатичным, но Глеб выбрал себе другой путь — он стал злым, даже жестоким.
Я инстинктивно приподнял одну бровь. Хотя и были у нас постоянные стычки, из которых именно Глеб чаще всего выходил победителем, но я абсолютно его не боялся. Привык ли я к этому? Возможно.
— Чего пялишься? — провоцирующе спросил он.
Я пожал плечами и уже было развернулся, чтобы идти дальше, как вдруг мой знакомый резко подскочил ко мне, оттолкнув к стене. Я от неожиданности не успел ничего предпринять и просто сполз вниз. Откуда-то сверху послышался каркающий смех Глеба, а я думаю лишь о том, что ему с таким смехом в самую пору помешивать кипящие в Аду котлы.
Когда я прихожу в себя, этого урода уже не видно по близости. Смылся, гад. Смылся, потому что знает, что я могу хорошенько побить за такие дела.
Устало вздохнув, я встаю на ноги и поднимаю слетевшую с плеча набитую до предела сумку. С интересом оглядев коридор в поисках сбежавшего наглеца, я вдруг натыкаюсь взглядом на Настю, и весь мир будто замирает. Будто нет ни школы, ни этого несчастного коридора, ни огромной толпы с одним мировоззрением на всех. Есть только мы вдвоём.
Заметив меня, Настя улыбается. Так чисто и искренне, как никто больше в этом мире. Я не могу не улыбнуться ей в ответ.
Стоим мы так минуты три. Мимо нас пронеслась бы целая жизнь, а мы всё равно стояли бы так же, цепляясь за каждую мелочь в лицах друг друга.
Нас прерывает звонок. Очень некстати. Совсем не вовремя. Я с досадой выдыхаю и подхожу к подруге.
— Привет, — она искрится радостью.
Я беру из её рук сумку и лишь хмуро киваю. Мы идём в направлении общего класса, а она о чём-то говорит, рассказывает что-то несущественное и пустяковое, и мне достаточно того, что она рядом.
— Как твои ноги? — спрашивает Настя, вытаскивая меня из океана собственных размышлений.
— Нормально, — отвечаю я спустя пару секунд ступора. —А твои? В смысле, ты сама как? Целиком. Не только ноги…
Я и сам не понял, как сморозил нечто подобное. Наверняка лицо моё сразу же залилось густым румянцем, потому что я ясно почувствовал, как кровь приливает к щекам.
Настя лишь заливисто смеётся и, схватив меня под руку, торопит в класс. Чувствую себя последним идиотом в этом поганом месте, но, чтобы не спугнуть момент, ничего не говорю.
***
Уроки в этот день пронеслись почти незаметно. Настя буквально от меня не отходила. Наверное, боялась, чтобы я не сорвался, не подрался с кем-нибудь, вновь не угодил к директору. Сейчас, после этого идиотского похода в больницу, моё положение просто висело на волоске, и хотя я учился вполне сносно и проблем с уроками и учителями не возникало, но все эти докладные и постоянное моё мелькание в кабинете завуча настолько надоели администрации, что они были рады бы найти любой повод, лишь бы от меня избавиться.
После занятий мы пошли в столовую. Идти домой мне совсем не хотелось. Лучше уж потянуть время до вечера, сократив таким образом количество минут, часов наедине с матерью. Нашарив на дне сумки монеты, я купил нам с Настей 2 стакана компота за 50 копеек.
Держа в руках увесистые стаканы, изредка расплёскивающие компот на ладони, мы идём вдоль рядов поголовно занятых стульев в поисках свободного места. Неугомонные младшеклассники так и норовят пихнуть под локоть или с чувством отдавить ногу, но я упорно держу себя в руках, не то и вправду сочтут психом.
Пустующие стулья зачастую видны только у столов, открывающих взору горы и горы недоеденной еды, оставленной предыдущими посетителями. Зная, что нас вряд ли пустят в чужую компанию, мы садимся напротив друг друга как раз за один из таких столов.
Какое-то время мы сидим молча, размеренно попивая из кружек. Поднимая глаза на Настю, я вижу, что она поджимает губы. Несколько раз глубоко вздыхает, чтобы что-то сказать, но потом отводит взгляд, не проронив ни звука, и опять потягивает из стакана приторно сладкий напиток.
— Что такое? — я не выдерживаю уже через две минуты. Ведь моя единственная подруга обеспокоена чем-то настолько, что не может решиться заговорить об этом. — Я же вижу, тебя что-то тревожит! — добавляю я, понимая, что Настя решила сыграть в партизана.
— Всё в порядке, — она нервно стучит ногтями по столу и смотрит куда-то в сторону.
— Ничего не в порядке, Насть! — мгновенно раздражаюсь я. — Если бы это было так, ты бы не сидела с таким видом, будто забыла, как дышать. Поэтому рассказывай!
— Ну… Тебе не стоит об этом знать…
— Настя! — я настойчиво гляжу прямо ей в глаза и девушка, обречённо зажмурившись, наконец, сдалась.
— Что же, пообещай, что не натворишь глупостей и останешься сидеть на этом самом месте после всего, что услышишь.
— После таких заявлений я не могу ничего обещать, — усмехаюсь я, но, наткнувшись на её жалостливый взгляд и сжатые в немой мольбе руки, без раздумий киваю. — Ладно, обещаю.
— Хорошо… В общем, Глеб, он… снова приставал ко мне… Сегодня утром, как раз перед тем, как мы встретились в коридоре.
Несколько секунд я пытаюсь осознать сказанное. Невидящим взглядом смотрю куда-то перед собой, сжимаю кулаки до белых костяшек, судорожно перебираю в голове все возможные и невозможные виды казней и пыток, но смиренно остаюсь сидеть на месте. Просто потому, что обещал.
— Ещё, — чуть помедлив, Настя продолжает. — кажется, он думает, что мы с тобой встречаемся. Он задавал странные вопросы: спрашивал, почему я выбрала тебя. И сказал, что знает такое, после чего я сама перестану с тобой общаться, стоит ему только рассказать…
— И? — судя по её лицу, это было не всё. Почти, но не всё. Самое главное ей безрезультатно хочется запрятать поглубже.
— Не знаю откуда, но он в курсе твоего похода к психиатру… Я боюсь за тебя. Вдруг кто-то ещё узнает и у тебя будут проблемы? — она виновато опустила голову, и глаза скрылись за витыми прядями золотистых волос.
— Настя! — я мгновенно вскипел и подскочил на месте. — Ты же знаешь, что мне плевать на мнение этих… — я сдержался, заметив, как десятки пар глаз в недобром любопытстве обратились на меня. — Но я никогда не прощу такого отношения к своей девушке!
— Тише… Тише… Тебе нужно успокоиться! — щёки подруги залились густым румянцем.
Она хотела сказать что-то ещё, но мне было не дано узнать, что же именно. Я уже скрылся за стеклянной дверью столовой, заставляя всех и вся расступиться на своём пути одним только испепеляющим взглядом. Что эта тварь себе позволяет, в конце-концов? Ладно меня, но как он смеет трогать Настю? Настю, которая в своей жизни и мухи не обидела! Такая злость закипела в моём сердце, что я уже не осознавал, что делаю. Сложно сказать, что именно чувствовал я в этот момент. Обиду, негодование, гнев? Да пропади пропадом этот Глеб! Я клялся себе, что он пожалеет, что вообще родился на свет!
Я бежал по тёмному и длинному школьному коридору, не зная, зачем и куда. Слепящая ярость постепенно уступала место трезвой мысли, но было ясно лишь одно: ничем хорошим это не закончится. Глеб должен был ответить за свои действия. За каждую долю секунду неудобства, неудовольствия и, не дай Бог, испуга, что он доставил Насте, он поплатится целостностью своей поганой рожи.
Наконец, я замедлился. Руки мои похолодели, волосы спутались; я брёл по школе без малейшего плана дальнейших действий — хорош защитник! Пораскинув мозгами, я понял, где искать Глеба. Его ведь хлебом не корми, дай незаконно вытворить какую-нибудь ерунду на территории школы: подымить дешёвыми сигаретами в туалете, разукрасить пару шкафчиков, выломать добрую половину дверей, запереть учительницу в уборной или продать наркоту по дешёвке через продажного директора — если вам чем-то не угодило учебное заведение или что-то от кого-то нужно, можно смело обращаться к Глебу, воплощению всего криминального и заведомо наказуемого.
Я засунул руки в карманы и зашёл в ближайший туалет, от которого за километр разило неприятным запахом табака. Это место служило для старшеклассников чем-то вроде места для экспериментов и первого опыта в чём бы то ни было: тут впервые пробовали ЛСД, распивали спиртные напитки… Думаю, не стоит описывать атмосферу этого помещения… Разбитые зеркала, сломанные краны умывальников, всюду валяющиеся банки от энергетиков. У запылённого окна клубилось густое облако дыма, а сигаретная вонь сильно ударила в нос, лишая способности мыслить, и я понял, что цель моя всё ближе и ближе.
На подоконнике сидела тёмная, скрюченная фигура, в очертаниях которой я без труда узнал столь ненавистного в тот момент Глеба.
— А, Красноглазый! Какими судьбами вас сюда занесло? — он потушил и в половину не выкуренную сигарету о подоконник, ловко спрыгнул со своего места и почти в плотную подошёл ко мне. Я мог детально рассмотреть каждую черту его лица, мог бы написать самый правдивый портрет, но меня занимали лишь глаза. Глаза человека, для которого слово мораль было пустым звуком, и который вот-вот поплатится за все свои грехи.
— Чего молчишь, язык проглотил? — на его лице заиграла самодовольная улыбка, и моя злость достигла предела. Я сжал ладони в кулаки и запрыгнул на обидчика Насти с целью выбить всю дурь, водившуюся в его непонятно чем забитой голове. На скользком кафеле было сложно удержать равновесие, и, повалив нас обоих на пол, я упал, приземлившись всем своим телом на Глеба.
— Ты с ума сошёл, психованный? — закричал тот, явно не ожидая такого поворота событий. Хоть и были у нас частые драки, их зачинщиком с завидной постоянностью являлся именно Глеб, а с моей стороны такое было едва ли не впервые.
— А будешь знать, как лезть не в своё дело!
Мы лежали на полу, окруженные осколками совершенно случайно разбитого зеркала. Глеб растерялся совсем не надолго и быстро смекнул, что к чему. Ловко вывернувшись и улизнув из моей хватки, одной рукой он пригвоздил меня к полу, а другой схватил тот самый злосчастный осколок и занёс прямо надо мной.
Я видел его исказившееся от ненависти лицо, видел эту безумную улыбку, выражающую то ли презрение, то ли страх, то ли нескрываемое торжество. Казалось, ослепленный непонятными мне чувствами, он совсем не понимал, что делает, а я знал, что нужно действовать как никогда осторожно, мало ли, что может выкинуть этот ненормальный!
Заметив, как все эти мысли со скоростью света сменились на моём лице, Глеб засмеялся. Точнее, истошно захохотал, так, как смеются обычно злодеи, когда удается их годами выношенный план. Он поднял осколок ещё выше, и оружие блеснуло в лучах заглянувшего в окно солнца, а затем с силой пронзил им меня. Произошедшее дошло до сознания не сразу. Лишь когда в дверях мелькнуло бледное и до смерти испуганное лицо Насти, а кафель вокруг окрасился в тёплый кроваво-красный, я всё понял и… окунулся в огромную тёмную пустоту.
***
Я очнулся под капельницей среди белых стен, слепящих глаза и знакомых мне с самого раннего детства. От чувства жуткой тяжести в голове и ломоты по всему телу мне сразу же захотелось потянуться и немного размяться, но различные трубки, протянутые к моим рукам и груди, не давали этого сделать, поэтому я просто продолжил лежать, уставившись в потолок и пытаясь вспомнить и осознать, как же я здесь оказался и жив ли я вообще, не сон ли это…
Неожиданно прогремел голос матери, который сразу привёл меня в чувство, а уже через секунду надо мной склонилось её гневное, раскрасневшееся лицо. Да уж, такое мне точно не могло присниться!
— Ну-с, молодой человек… Знаете ли вы, сколько тут пролежали и во сколько нам это обошлось? Не закатывай глаза! — последние слова она уже кричала, перейдя на противный визг. — Ну почему, почему с тобой только одни неприятности?! Ты всегда был просто невозможным ребёнком!
А я всё лежал и смотрел в потолок, уже не обращая на неё никакого внимания, но мама не могла просто взять и оставить в покое и без того морально истощённого сына — ей надо было добить меня окончательно.
— Тебе самому-то не надоело так себя вести? — она, наконец, закончила свою речь, из которой я услышал лишь примерное начало и завершающие слова, и выжидающе посмотрела на меня, явно ожидая ответа. А я чувствовал такую усталость, что не то что не хотел, мне было физически тяжело говорить, и я закрыл глаза, предпочитая просто игнорировать всё, что мне говорят.
В следующий раз я проснулся уже окончательно. Сонно протерев глаза и поудобнее устроившись на огромной мягкой больничной подушке, я неторопливо повернул голову на одинокую табуретку для посетителей. Она, к моему удивлению, не пустовала и в этот раз. Только теперь вместо недовольного и вечно озлобленного лица матери я увидел единственно родное лицо Насти, такое бледное и понурое после нескольких бессонных ночей. Обычно аккуратно уложенные волосы растрепались, а под глазами залегли глубокие тени. Откинувшись к стене, девушка была погружена в тревожную дремоту, но стоило мне только шевельнуться в попытке выпутаться из паутины проводов, Настя встрепенулась и едва удержалась на шаткой трёхногой табуретке.
— Проснулся! — ахнула она, радостно улыбаясь, а затем внезапно замерла и взглянула на меня непривычно грозно. Я сразу понял, что что-то не так, но что именно, осталось для меня загадкой.
— Прости… — надрывным шёпотом сказал я, не в силах поднять на неё глаза. Ведь именно Насте, скорее всего, было тяжелее в этой ситуации. Было видно, что она много плакала и не находила себе места из-за моего безрассудного поступка. Она нахмурилась (надо сказать, это совершенно не портило правильных черт её лица) и посмотрела на меня теперь уже осуждающе.
— Зачем ты вообще это сделал? — не выдержала она. — Ты же обещал мне, обещал! — надрывно сказала она, и только в этот момент я впервые почувствовал вину и сожаление за то, что сделал. Не зная, что ответить и как её подбодрить, я в бессилии смотрел на слёзы подруги, её молящий взгляд, от которого становилось не по себе. Тем не менее, я всё же собрался с силами и сказал:
— А что я должен был, по-твоему, сделать? Слушать и терпеть унижения в твой адрес? И знаешь, в мои планы отнюдь не входило пронзать себя осколком зеркала…
Едва я произнёс эти слова, как тут же об этом пожалел. Глаза Насти вновь заблестели от навернувшихся слёз, щёки покрылись румянцем, и она ответила тем же беспокойным голосом:
— Я, наверное, пойду домой, а то родители будут волноваться. Ты выздоравливай, а я буду приходить по возможности, навещать, — и она выскользнула из палаты так быстро, что я даже не успел до конца переварить её слова. Только теперь, когда кроме меня здесь никого не было, я почувствовал себя бесконечно одиноким и в груди болезненно защемило. Вздохнув, я кинул взгляд в окно, но даже там, словно в довесок к моим чувствам, теснились в небе густые сизые облака, а между огромными грязно-серыми высотками уныло завывал ветер.
Несмотря на то, что на улице была уже середина апреля, я даже радовался такой погоде. В какой-то мере она успокаивала и помогала разобраться в собственных мыслях. А решить предстояло не самую лёгкую задачу — как же восстановить мир с Настей. Она, как всегда, была мила и дружелюбна (по-другому она себя вести и не может), но я не был бы её лучшим другом, если бы не разглядел за всем этим обиду и злость на меня. Ведь на следующий день она не пришла и через день тоже. Что-то так больно резало сердце, когда рядом не было её, что я уже был готов признать любые ошибки и поклясться никогда больше так не делать, лишь бы она снова дарила мне хоть каплю своего тепла. Но она не приходила, а я был не в состоянии покинуть больницу, чтобы её отыскать.
Вечером, когда я в очередной раз готовился ко сну, в палату постучали. Я сразу встрепенулся. «Настя!» — мелькнуло в моей голове. Эта мысль заставила меня вскочить и рвануться к двери так быстро, насколько это позволяли опутавшие меня трубки капельниц. Только на пороге оказалась вовсе не Настя, а тот, кого я меньше всего хотел видеть в тот день да и вообще всю оставшуюся жизнь. Это был Глеб, благодаря которому я и угодил в больничную койку. Держался он непривычно спокойно и ровно — ни единой искорки не мелькнуло в его блуждающем взгляде. Он терпеливо дождался, пока я окончательно приду в себя и, наконец, обращу на него всё своё внимание, но я молчал и мысленно гадал, зачем же он пришёл. Уж явно не завершить начатое — только не в таком настроении.
— Я хотел… — начал было Глеб и тут же замолк, силясь подобрать слова. Признаться, в моей голове мелькнуло некое подобие сочувствие, пусть и длилось это мгновения. Даже представить не могу, чтобы делал на его месте я. — Я хотел извиниться, — перешагнув собственную гордость, о продолжил. — я не должен был вести себя так, и последнее, что стоило делать для разрешения конфликта — это устраивать драку, пусть ты и не самый лучший человек…
— Если это извинение, то выходит скверно! — вырвалось у меня вместе с довольной усмешкой. Ради такого зрелища, может, и стоило дать себя побить. Глеб потупил глаза. В этот момент дверь снова открылась, и я быстро запрыгнул под одеяло, так как в комнате показалась молоденькая миловидная медсестра со стопкой бумаг в руках. Она будто и не заметила моего «гостя», даже взгляда на него не бросила.
— Не спите ещё? — бодро спросила она, широко улыбаясь. — Вы бы отдохнули, завтра по плану серьёзное обследование, и доктор просил передать… — на этих словах девушка запнулась и резко переменилась в лице, сделавшись вдруг очень серьёзной, — не так люди должны узнавать подобные новости, но у вас есть подозрение на рак, рак лёгких. Скорее всего, сама опухоль развивается довольно давно, но полученное вами ранение только ускорило этот процесс, так что… Как ваше самочувствие?
— После подобных слов как ещё может быть самочувствие, — пробормотал я, и ответил ей: — Хорошо, лучше не бывает! — пытаясь осмыслить сказанное, я уставился в одну точку. В голове никак не укладывалось, что всё это происходит именно со мной, что помимо серьёзного ранения на меня свалилась и ужасная болезнь. Когда я очнулся от своих мыслей, так и не придя ни к какому выводу, медсестры в палате уже не было, ей, видно, было слегка неловко сообщать подобное шестнадцатилетнему мальчишке. Затем я заметил, что в палате остался Глеб, он как-то побледнел и буравил взглядом стену напротив. Я приподнялся, опираясь на локти.
— Не парься. У меня была собака, так она тоже болела раком и умерла… — осознав сказанное, Глеб ойкнул и тут же добавил: — но не все умирают, бывают случаи чудесного исцеления. Если бы я был верующим, я бы помолился за тебя! — с этими словами он, красный как рак, выбежал за дверь, бросив краткое: «Я пойду, до встречи!».
— Пока… — растерянно ответил я, не зная, как реагировать на это сомнительное утешение.
Вздохнув и повернувшись к окну, я попытался заснуть, но в голову лезли разные мысли, от которых становилось не по себе, так что заснул я лишь под утро, когда небо уже порозовело и заполнилось призрачной дымкой. И последнее, о чём довелось подумать, прежде, чем забыться сном: что будет с Настей, когда она обо всём узнает. Я не хочу, чтобы ей было больно…
***
Как бы я ни надеялся на обратное, печальный диагноз врачи всё же подтвердили. Почему-то я не чувствовал ничего, кроме усталости от постоянный обследований и визитов докторов. Ни грусти, ни сожаления, ни отчаяния, лишь отголосок облегчения слабо мелькал в душе — теперь я точно знаю, что со мной происходит и что я не брошен на произвол судьбы. Мать приходила редко, но упрёков я от неё больше не слышал и не ловил на себе полных презрения взглядов. В минуты редких свиданий мы почти не разговаривали, а просто смотрели друг на друга, и в какой-то момент я даже подумал, что мне больше не за что её ненавидеть. Не за что и незачем. Я ведь тоже не был идеальным сыном и успел за свою короткую жизнь изрядно потрепать ей нервы.
Когда она в очередной раз пришла меня навестить и села на табуретку около кровати, дело уже близилось к выписке. Убрали капельницы, палата утеряла свой депрессивный угнетающий вид и стала просто пустоватой, но опрятной белой комнатой с кроватью у самого окна. Мы сидели напротив друг друга в немного неловком молчании и вдруг — это случилось внезапно и неожиданно — мама положила свою ухоженную белую руку прямо мне на колено.
— Я… я очень жалею о том, что у нас были такие отношения. Знаешь, несмотря на всё это, я тебя действительно люблю, пусть и по-своему, — голос её чуть дрогнул, а глаза наполнились слезами. Слова её оказались ещё неожиданнее, чем действия. Первый раз за всю мою жизнь мы общались так нежно и трепетно, впервые наши отношения действительно походили на отношения матери и сына!
— Я тоже тебя люблю… — прежде, чем я осознал, вырвалось у меня со всей искренностью.
И мы просто сидели, такие счастливые, такие радостные оттого, что сдвинулись, наконец, с мёртвой точки. Возможно, ничего и не изменилось и всё вернётся на свои места, как только меня выпишут — пускай. Я уже услышал те слова, которых так не хватало всю жизнь. За все этим я даже не заметил, что в глазах матери застыли слёзы. Она пару раз моргнула, тяжело вздохнула и выудила из кармана белоснежный носовой платок
— Пойду поговорю с врачом, — наверное, она решила, что я не замечу её слабости, ведь мне привычнее видеть в ней вселенское зло и ничего более. В тот момент я не мог её винить, поэтому лишь кивнул с пониманием и проводил взглядом.
В дверях она столкнулась с очередным гостем, одним из немногих, кто посещал эту палату едва ли не каждый день. Раньше я бы непременно удивился, если бы узнал, что Глеб, мой заклятый враг, способен на проявление каких-то чувств, помимо извечной ядовитой злобы или неуместного веселья. Он только и делал, что издевался над слабыми и подчинял сильных — таким я его знал. Но после всего произошедшего что-то переменилось, и не только в нём, а в нас обоих. Мы, кажется, уже не враги. Конечно, и не друзья, далеко не друзья, но между нами больше не было той яростной ненависти.
— Привет, — устало бросил Глеб, садясь у кровати. — Ты как?
— Я… — секунды я пытался сосредоточиться на разговоре после ошеломляющих откровений с матерью. — я всё так же, мама как раз пошла разговаривать с врачом по поводу моего лечения.
— Но… — начал было Глеб, растерянно поднимая брови.
— Знаю, — перебил я. — знаю. Она с чего-то решила, что это лечится. Я не представляю, что ей сказать, чтобы успокоить, поэтому пусть всё будет, как есть.
— Хорошо…
— Как Настя? — вдруг спросил я, хоть и не собирался говорить о ней с Глебом. Пусть я больше и не считал его своим соперником, тем, кого нужно презирать и ненавидеть, но осталось и то, чего я никогда не смогу ему простить. Например то, что он заставил Настю переживать и волноваться, заставил её плакать. Но в тот момент было важнее узнать, что вообще с ней происходит сейчас, как она переживает произошедшее. Я не видел её с того самого дня, как очнулся здесь, и беспокойство просто грызло изнутри, а в душе накапливалась ужасная непреодолимая тоска. Глеб в то время был единственным мостом между больницей и моей привычной жизнью, поэтому мне пришлось отбросить гордость.
— Мы с тобой заставили её поволноваться, — усмехнулся Глеб. — правда я её почти не вижу в школе, но она ходит сама не своя: вся бледная и усталая. Помирился бы ты с ней уже, а? Она ж именно из-за тебя такая!
— Я с ней и не ссорился, а… в прочем, тебе не понять! — я отмахнулся и повернулся к окну, стараясь унять раздражение.
На какое-то время воцарилась тишина, но Глеб снова прервал молчание и посмотрел на меня со знакомым огоньком в глазах:
— Слушай, а ты ночью не занят? — странный вопрос, заставивший меня оторвать от окна взгляд вопросительно посмотреть на Глеба
— Нет, я же тут круглыми сутками валяюсь, — недоуменно ответил я.
— Тогда… — выдержав театральную паузу, Глеб вздохнул и привстал с места. — тогда я, кажется, знаю, чем мы можем заняться вместе, — глаза его недобро блеснули, чего я не замечал с тех самых пор, как оказался в больнице. И слов никаких не надо, чтобы понять: в его голове снова зародилась потенциально опасная для окружающего мира идея. Почему-то мне показалось, что ничего хорошего от его задумки ждать не придётся, просто потому, что это Глеб и его просто окружают разного рода неприятности даже больше, чем меня. Зная его едва ли не с самого детства, я был уверен, что это закончится плачевно. Он вполне мог потащить меня жечь мусор во дворе чужого дома или кидаться камнями в местного пьяницу, который редко бывает в полном сознании. Для человека вроде Глеба подобное было обычным развлечением, а мне, с учётом поставленных диагнозов, подобное веселье было ни к чему.
Тем не менее, тело уже изголодалось по острым ощущениям, а в голове настолько сильно пульсировало желание хоть чем-то себя занять, что я согласился, не думая, даже если это обернётся для меня ещё большими проблемами. Чувство самосохранения в лице Насти давно покинуло меня, уступая место безрассудной тяге к приключениям. Глебу я лишь кивнул, давая понять, что согласен на всё, что он предложит, а он улыбнулся. Даже непривычно как-то, ведь в последний раз он так улыбался мне только в начальной школе. Возможно, не так уж это и плохо, что мы с ним вновь открыли для себя все прелести мирного общения.
К вечеру я успел решить, что Глеб просто надо мной подшутил. В который раз… За окном давно пробил комендантский час, и я понятия не имел, чем в такое время могут заниматься школьники пятнадцати и шестнадцати лет. Чего уж там, нас вряд ли вообще куда-нибудь пустят…
От мыслей меня отвлёк громкий стук в окно. Причём не рукой, даже не ногой, а мелкой бойкой дробью каменной насыпи с окружающих больницу тропинок. Они не оставили на стекле ни царапинки, но через пару секунд стук повторился вновь. Я резво спрыгнул с кровати, как был, в больничной рубашке и тапочках, и глянул вниз. Там, в свете уличного фонаря, живо маячила фигура Глеба, собирающего под окнами те самые камешки. Открыв окно, я собрался было крикнуть, чтобы он прекратил, но когда очередная порция сигнальных камней звонко просвистела в миллиметре от моего уха, слова, готовые сорваться с языка, мигом вылетели из головы.
— Ой… — послышалось откуда-то из сумрачной вечерней тишины. — Прости, я думал, ты спишь! — Глеб сложил руки в странном жесте и подошёл чуть ближе к отвесной отштукатуренной стене.
— А если бы ты попал в меня? — с долей обиды отозвался я, но в отличие от него как можно тише, почти шёпотом. Для него эта вылазка почти ничего не значила, а для меня она могла стать глотком долгожданной свободы. — Погоди, сейчас я спущусь!
Вариант спускаться, как все нормальные люди, по лестнице через парадный выход отметался сразу, ибо ещё не выписавшегося и несовершеннолетнего мальчишку точно никуда не отпустили бы в такое время, поэтому пришлось судорожно перебирать в голове другие варианты. Не раз я видел в фильмах, как люди бежали через окно по связанным в сплошной длинный канат простыням, однако на деле это оказалось намного сложнее, чем выглядело на экране. Руки совсем перестали меня слушаться и всё норовили сделать что-нибудь не то. Я так боялся не успеть до вечернего обхода, что ещё больше всё тормозил.
— Эй, Глеб! У меня не получается связать канат! — крикнул я в темноту.
— Какой канат? — усмехнулся он. — Слушай и учись, пока я жив. Тебе наверняка не раз придётся из лечебниц сбегать. Вставай на подоконник и смотри вправо — там как раз есть пожарная лестница. Только крепче держись, а то не хватало, чтобы ты грохнулся оттуда по моей вине!
Да уж, пусть тут было и не очень высоко, перспектива вновь отбить себе ноги вовсе не радовала. Решив последовать совету Глеба, я аккуратно встал на подоконник, и переступил через раму, крепко держась за ручку окна.
— Правее… правее… под ноги смотри! — всё слышался голос снизу.
Наконец, добравшись до самого края, я с ловкостью кошки ухватился за перила и через несколько секунд уже спускался вниз с бешено колотящемся сердцем и частым рваным дыханием. Оказавшись на земле, я тяжело выдохнул, обрадованный тем, что вообще остался жив и не набил ни одного синяка.
— А теперь за мной, — в тот же момент бывший враг потянул меня за рукав. — Однако, постой. Ты же не собираешься в таком виде идти? Тебя обязательно нужно переодеть, так что… давай-ка мы зайдём ко мне, и я одолжу тебе что-нибудь из своего.
Видя, что я собираюсь воспротивиться, Глеб добавил:
— Это даже не обсуждается! Я не хочу, чтобы все пялились на парня, который пришёл со мной, или, ещё хуже, чтобы нас выгнали, — и он снова засмеялся, но смех этот был совсем иной, не тот, который я привык от него слышать. В нём чувствовались нотки искренности, открытости.
И вот мы уже бежим по мягкому газону, постоянно оглядываясь, чтобы не попасться на глаза охраннику, и прячась между акациями и колючими кустами шиповника.
— Тише, — шикнул Глеб. — где-то тут должен быть забор.
Мы затаились. Несколько секунд всё было тихо, однако реакция у Глеба была намного лучше моей, отчего я стоял, пригнувшись, и терпеливо ждал. Через какое-то время на ближайшие кусты упал тусклый желтоватый свет охранного фонаря, вслед за этим всего в паре десятков сантиметров от нас проехала, приминая уже покрывшуюся росой траву, гудящая электрическая тележка, в которой только и видно было, что усатое лицо охранника. Я заметил, что Глеб всё ещё держит меня за рукав, но не успел должным образом удивиться, как он потащил меня куда-то в темноту ночи, совершенно не думая о том, что мои ноги всё ещё облачены в мягкие больничные тапочки. Когда тележка совсем скрылась, мы в унисон облегчённо выдохнули. Глеб, все ещё напряженный, с силой толкнул меня к забору и шепнул:
— Расстояние между прутьями большое, пролезешь. Жди меня снаружи, — не дождавшись ответа, он снова скрылся, оставив меня один на один с этой пугающей чернотой.
Но думать было уже некогда: с минуты на минуту появится очередной охранник, и тогда я вряд ли куда-нибудь выберусь. Так что я, как можно сильнее втянув живот, протиснулся между холодными металлическими прутьями и довольно улыбнулся уже по другую сторону забора. Из темноты вынырнуло хмурое лицо Глеба с зажатой между зубами сигаретой, и мы вместе с ним зашагали по придорожной тропинке в направлении жилого района. Едва зажившие ноги уже давали о себе знать, да и в одной больничной рубашке было далеко не жарко.
— Долго ещё? — стараясь сделать голос как можно более равнодушным, спросил я.
— А ты разве сам не помнишь? — усмехнулся в ответ он, улыбаясь каким-то своим мыслям. — В прочем, ты всегда был плаксой!
Я хотел было ответить таким же дружественным подколом, но осёкся на полуслове и больно прикусил язык. «Что же я творю, — подумалось мне. — ведь совсем недавно тот же человек, с которым мы сейчас так дружелюбно общаемся, без всяких раздумий едва не заколол меня злополучным осколком разбитого зеркала! Он же изо дня в день доводил Настю. Из-за него я, собственно, и оказался на столь призрачной границе между обычным человеком и последним безумцем».
От этих мыслей весь запас энергии разом иссяк, и я вдруг почувствовал жгучее желание остаться наедине лишь со своими мыслями. Глеб, словно почувствовав внезапно возникшее напряжение, замолчал и больше не решился что-либо сказать. Мы всё так же шли по обочине трассы, но теперь уже молча, а под ногами плотной пеленой стелился густой туман. В такую пору свет придорожных фонарей причудливо материализовался в воздухе в виде узоров и цветных линий, что создавало таинственную загадочную атмосферу. «Красиво!» — подумал я, как вдруг заметил, что Глеб, шедший чуть спереди, внезапно исчез за поворотом. Признаться, в этих местах я не бывал давно: лужайки успели обрасти красивыми цветами и пушистой травой, асфальт в некоторых местах потрескался и обвалился, а дома, стоявшие неровными рядами, потускнели и обветшали. Однако несмотря на прошедшие годы, это место не утратило своего тепла и уюта, наверное, потому, что где-то на задворках сознания зашевелились самые светлые детские воспоминания, не тронутые всеми моими злоключениями. С каждым шагом я вспоминал всё больше и всё ярче, поэтому не улыбаться уже просто не мог — и пусть даже Глеб заметит. Я так и видел, как ещё совсем маленькими мы бегали по этой дороге, играя, возвращались со школы, а затем заворачивали в маленький ухоженный садик и грелись на террасе дома в лучах весеннего солнца. А теперь мы, уже повзрослевшие, шли сюда порознь и бесконечно далеки друг от друга. Было грустно видеть знакомый пейзаж сейчас, когда я уже никогда не смогу посмотреть прежними глазами. Не вспомнив всего, что было… Я украдкой взглянул, как Глеб пытается найти в вечернем полумраке включатель ночного фонаря, прикреплённого над входной дверью. А я сразу вспомнил, что и где тут находится, поэтому включил свет намного раньше, чем это сделал бы мой бывший друг.
— Заходи, — сказал он, уже поворачивая в замке ключ.
Следуя указанию, я прошёл в прихожую. Снял бы ботинки и куртку на крючок повесил, да только ничего из этого у меня не было, и я лишь скинул насквозь промокшие и почерневшие от грязи тапочки и вытер о коврик ноги. Гостиная с момента моего последнего визита тоже изменилась, хотя… это я, скорее, изменился. И смотреть на многие вещи сам стал совсем иначе, пусть они и остались неизменными.
