Ларвисский

Холодным осенним утром в лагере появился незнакомец. Звали его Александр Ларвисский. Высокий, черноволосый и белокожий, он чем-то отталкивал окружающих, поэтому ни спустя неделю, ни две, у него не появились друзья; в лагере к нему обращались по имени - Александр, за спиной же звали индюком. И только я заметил, что дочка генерала Прохорова с восхищением глядит в его сторону. Завтракал и обедал он в одиночестве, а ужинать и вовсе не приходил, только лишь к одиннадцати появлялась в лагере его немного сгорбленная, но уверенно шагающая тень. Слухов о загадочном господине ходило много: кто-то твердил, что он сбежал от врагов, кто-то говорил, что он только вернулся из госпиталя, а кто-то шептал, что он наш шпион. Только мне однажды удалось приоткрыть завесу в его прошлое, которое незнакомец просил держать в строжайшем секрете. Мы с Горчаковым обсуждали как-то жестокость и беспощадность нашего противника, много историй было для примера и у меня, и у него. Ларвисский долго слушал, теребя в руках трубку и то и дело забивая и высыпая из нее такой ценный нынче табак. После очередного рассказа он резко встал и направился к нам. Горчаков нервно взглянул на его злое лицо и поспешил по выдуманным им тут же делам. Александр присел на его место и строго посмотрел на меня. -Вы думаете, что это настоящая жестокость? Слушайте же! – с хрипотой в голосе нервно заговорил он. – В тот день ничто не предвещало беды, я встал в восемь утра и поспешил завтракать, потому что ровно в три часа я должен был стоять у ворот московского суда с готовым докладом. Отец с матерью пили чай, сестра младшая вязала носочки будущему малышу, который должен был вот-вот родиться. Возле её ног лежал верный, но сильно постаревший охотничий пес. Я выбежал из дома, даже не попрощавшись с родными, лишь чмокнул в щеку сестру, да потрепал по голове собаку. День выдался трудный, я вымотался и спешил восвояси в надежде плотно поужинать и лечь спать пораньше. Однако мои мечты были разбиты, когда до родной деревни оставался километр. Сильный запах гари ударил в нос. Я до последнего надеялся, что это глупые мальчишки подожгли чей-нибудь сарай с запасенным на зиму сеном. Когда я въехал, все надежды рухнули. Дома Саблиных, Даньковых и Смугиных были сожжены, кое-где виднелись изуродованные тела, лежащие прямо посреди двора, где так часто собирались мы на чай. Несколько крестьян суетились, плакали, копали могилы. К собственному дому я подошел еле живой. Во дворе стояла самодельная виселица. Тошнота подошла к горлу, сердце на миг остановилось, дыхание участилось. Две миниатюрные фигурки висели, покачиваясь на ветру. Платье сестры было всё в крови. Похоже, от волнения у неё отошли воды. Мать здесь казалась восковой фигуркой, маленькой и хрупкой. Отца не было видно, я нашел его только в доме. Он лежал в груде перевернутой мебели с простреленной головой. Рядом сидел пёс и жалобно скулил. При виде меня он помахал хвостом, подошел и ткнулся холодным носом мне в руку, но и ему оставалось жить недолго. Никого не осталось, никого, - закончил он. Я внимательно слушал его, не перебивая. Когда он закончил, я полностью оправдал его грубость и большие, холодные и злые глаза. Всё стало в миг на свои места. То ли после рассказа его душа сбросила часть груза, то ли Ларвисский переосмыслил всё происходящее, но на следующий день на его лице появилась улыбка, люди впервые услышали «спасибо» из его уст. А через неделю Александр уже гулял с дочкой Прохорова, смеялся и шутил. Лишь глаза его оставались по-прежнему ледяными. Наступил декабрь, выпал первый снег, началось наступление. Каждый день в лагере царила суматоха: латали раненых, подсчитывали убитых, ругали живых. Каждый день Александр и дочь Прохорова садились подальше ото всех, держались за руки и разговаривали друг с другом до позднего вечера. 24 декабря наш лагерь окружили. Я никогда не держал в руках ружья, поэтому при объявлении страшной новости, я бросился в медпункт, собрал необходимые препараты и схоронился под телегой, которая была завалена сеном, оставив лишь небольшое отверстие для наблюдения. Противник быстро захватил лагерь. Я с ужасом наблюдал, как замертво падают люди, с которыми сегодня утром мы беседовали. Среди них был и Горчаков. Неожиданно я заметил Александра. Он не прятался и не пытался бежать, как остальные. Ларвисский стоял, облокотившись на дерево, и наблюдал за происходящим. Я, было, хотел крикнуть ему, чтоб тот бежал, спасался, но что-то остановило меня. Тут один из наших врагов вывел дочь Прохорова. Она жалобно плакала и просила о пощаде, однако все вокруг понимали, что её не будет. Вдруг она заметила Александра и неожиданно успокоилась. На её лице не было ни удивления, ни мольбы, ни страха. Готов поклясться, она словно открыла для себя истину и поэтому шла задумавшись. В течение двадцати минут решалась её судьба, хотя исход был известен каждому. Мне было видно каждое движение, каждую эмоцию на лицах этих некогда влюбленных молодых людей. Холодное лицо Александра стало вновь мраморным и злобным. Девушке связали руки, но всё это время она смотрела на него, не отрываясь. То ли она пыталась запомнить его лицо, то ли искала хоть капельку жалости, но молчала, подставляя маленькие белые ручки под верёвку. Я вспомнил бедного Прохорова, который так тщательно её воспитывал, оберегал и давал ей самое лучшее и который погиб, сражаясь еще в первые дни войны. Не таким он видел её будущее. Александр стоял молча и смотрел прямо ей в глаза. Между ними будто произошел немой диалог. Высокий бородатый мужчина беззвучно подошел к Ларвисскому и протянул ему пистолет, игриво ухмыляясь. Все заметили, что между дочкой генерала и этим парнем что-то есть. Таким образом, окружающие решили повеселить себя: выстрелит или не выстрелит? Девушка стояла неподвижно, с высоко поднятой головой. Её губы сложились в одно последнее слово: «Прощай». Александр хладнокровно принял пистолет и прицелился. Леденящие душу секунды до сих пор снятся мне по ночам. -Умри, - хмыкнул он и нажал на курок. Раздался выстрел, а за ним аплодисменты и улюлюканье. Бородатый союзник ободряюще похлопал его по плечу. Я жалобно всхлипнул. Звук получился громкий, так что эти двое забегали глазами по окрестности. Александр заметил меня. Страх сковал мне руки, ноги, язык. Всё было кончено. Однако Александр подмигнул, быстро перевел взгляд с телеги на медпункт, что-то сказал бородатому, и они поспешили туда. Было ли это раскаяние за совершенный поступок или благодарность за выслушанную некогда историю, но он оставил меня в живых. Позже я узнал, что он всё это время работал на красных. Это белый террор зацепил их некогда спокойную деревушку и погубил ни в чём не повинных людей. Страшное время, страшные нравы, страшное существование белого врача-хирурга, любящего своего императора и империю. А шёл лишь 1918 год.