they breathing in snowflakes

Ему никогда не казалось, что он достоин чего-то большего. Когда Гарри увидел свою фамилию в ряде зачисленных, и его второе имя сурово и скептично смотрело на него с белого листа администрации, он не задумывался, что рядом с ним может быть и новая Сара Кольридж или Руперт Брук, которые способны описать рыхлый след от пастели или вянущую яблоню, как что-то более населенное душой. Во всяком случае, они были в рядах тех ребят, которых выносил на собственных руках, наверное, сам Уильям Шекспир. Гарри не был в восторге от него после того, как экзаменационная работа смыкалась на нем. Стайлса смущало то, что даже если они умеют писать, используя больше литературной речи, чем разговорной, это не делало из них потомков Хэмингуэя. И даже в тот момент, когда они вытаскивали билеты, поджимая губы без особо предвкушения, преподаватель нарочито видел в них стремление к высокому. Найл был поклонником Шекспира, и когда Гарри отстирывал футболку в студенческом общежитии с тоскливо жужжащими стиральными машинами, он сказал ему открыто: - Я не переношу Шекспира, Найл Хоран, - и кофта с молнией лязгнула по краю стирального барабана. В тот момент их разговор и потонул вместе с влажным бельем. По правде говоря, когда лекция проходила в педагогическом университете, все в те минуты казалось намного интереснее, чем было. Студенты – педагоги было этакими незнающими и неподозревающими людьми, в прямом смысле слова не взрослеющими и ведущими диалог так, будто каждый раз желают приукрасить действительность. Гарри ощущал, как искренняя любовь к утрирующим преподавателям росла и не двигалась вниз, а людей, что заходили с ним в аудитории каждый день на другом конце города, он считал стоящими чего-то большего. Ему нравилась жизнь людей, готовых отдавать себя преподаванию, но жизнь журналиста – драматурга ему тоже нравилась. Найл был начинающим учителем английского языка ирландского происхождения, который работал в канадском пабе, где ему платили не знакомые фунты, а зеленые доллары, и он, отчаявшись, отстаивал сборную Дублина, пока набитые пинтами мужчины защищали команду Оклахомы. Гарри любил его жизнь, полную противоречий и непостоянства. - Сорок версий, Найл Джеймс Хоран, - глубокомысленно изрек Гарри, прислонившись к каменной стене бара. - Сорок, никому не нужных, заворачивающих мой исхудалый логический мозг в мусорный пакет, версий людей, которые могли быть Шекспиром. - В моей голове танцуют иголки, когда ты не говоришь нормально, - пожаловался официант, вытирая руки махровым полотенцем с елью и надписью «Счастливого Рождества!». Да будь он счастливым. - Я добиваюсь боли в твоей, пока болит моя, - противостоял обвинению Гарри. - Ты полон справедливости, драматургическая дрянь, - это звучало почти ласково с бархатным тоном Найла. Гарри думал, что он наиболее корректный из всех его знакомых. - Я бы все бока стер, пока крутился в гробу, будь Шекспиром, - признался журналист, - саму Елизавету ставят к нему в ряды. - Вот скажи мне, - нерушимым голосом начал официант, присаживаясь на мягкий зеленый высокий стул рядом с Гарри. – Ты же по идее журналист, тебе еще и людей опрашивать? - Не без этого, - промямлил другой. – Если я вставлю психологический анализ, то преподаватель не заметит, что я не особо его люблю. - Давай не о психологии, а о честности, ты хочешь узнать мое мнение о сорока версиях? – вблизи остророго локтя ирландца опускаются две стопки ликера, сам Бог награждает бармена Джоша пониманием, и Найл почетно поднимает одну из них. Гарри почти думает, что он был в минуте от ее осушения. – Будь ты Шекспиром, то в тебе не было бы сорока людей. - Это с какой стороны посмотреть, - съерничал брюнет, прислоняя стопку ко рту. Найл толкает его руку вбок. - У баронов есть честь, у тебя ее, как оказалось сейчас, нет, значит, ты не барон, - продолжил педагог. – Я думаю, что ты садовник у амфитеатра, наверное, сын Чарльза Дикинсона и тайный житель Австралии. Гарри стукнул ладонью о рождественский венок у самой стойки, и тот, звякнув колокольчиками на иголках, напомнил Найлу важную вещь: - Ты еще и человек без дома на Рождество, - Гарри кивнул, истощая горло стопкой ликера. Перчило так же, как и грустное понимание. - Когда Гарри смотрел на Найла, в его голове не укладывалось то, как легко он снимает фартук к вечеру, оставляя в кладовой, пока персонал небольших кофеен тягуче наслаждается каждым зернышком, упавшим в кофеварку – он просто наблюдает. Стайлс сидел за крайним столиком, с озадаченностью смотря на список лучших работников месяца и трудовые бумаги, покусывая палец от озабоченности нехваткой денег и ограниченными сроками – двадцать пятое буквально через девять часов. Зейн, тот, что льет кофе из одной кофеварки в крупные чашки подобно расплавленному металлу, говорил, что персонал переполнен, и от этого Гарри не стало легче. Он теряет квартиру за недоплату, и лишается выбора работы, застывая на вакансиях бариста или официанта в одежде, что колит тело официозом. Найл не против, когда Гарри начинает ночевать на соседней постели уехавшего соседа этак с двадцатого декабря, но Перри, та, что желает вести уроки музыки, говорит ему: - Общежитие пустеет на двадцать пятое, даже я уезжаю через два часа, - она выставляет чемоданы в коридор и Стайлс с тоской помогает ей. - Вообще никого нет? – Гарри представляет себе Найла, клюющего носом у иллюминатора в крупном самолете, который направляется прямиком в Ирландию. Его рейс был вчера в без десяти шесть, должно быть, уже сейчас он слизывает пудру с материнских кексов. - Никого, Гарри, - милует она его ласковым взглядом, - не забудь отдать ключ консьержу. Таким образом, он оказывается в тематическом парке главного торгового центра Оклахома – Сити, где снующие, в тесных и жарких пуховиках, люди взгромоздили на свои руки пестрые подарочные коробки, лента на которых горит ярко – красным. Гарри покачивал ногой из стороны в сторону, сидя на небольшом диване в зоне отдыха, и подумал, что его рождественская бумага в оленей, в которую он завернул семейные подарки, казалась ему зрительно приятней, но это праздник общий – кто как хочет. Он пишет Найлу приветствия, на которые тот не отвечает. После того, как он быстро набирает ему о ходе продаж футбольных билетов, он утрирует, ирландец все еще молчит. Гарри воображает его румяное лицо, уткнутое в плечо матери, и рукопожатия с отцом или братом, и он ощущает неподдельное уныние с примесью зависти. Он спрашивает Тисдейл о Лакс, даже если они в Англии, ради Бога, это не повод игнорировать его вежливость. Эд отвечает ему поэтично: «Рождество делает меня живым», слова идут из самого Галифакса и Стайлс это ценит. Он пишет: «передай привет каждому, люблю тебя, приятель», хотя считает себя остывшим, думая: «Рождество – это сложно». Джемма любит его и тоскует, даже если насмешливо осуждает его запоздалое желание быть двадцать пятого в Холмс – Чапле. Он говорил, что был загружен, хотя был ободран беднотой до нитки, и ему не досталось билета в самолет до Лондона, а после в маленький поезд до самого Чешира. Он созванивается с мамой сразу, как опускается на скрипучую кровать в общежитии, и Энн кажется святой, когда теплом слов заставляет чувствовать себя дома. Подарки дошли до семейного жилья – это делает его переход из двадцать четвертого в двадцать пятый день куда более спокойным. - Их охранника зовут Марк и он нравится Гарри потому, что похож на литературного персонажа новых книжных изданий. Он меланхоличный и отрешенный, взирающий из – под густых темных бровей и ресниц на утопающую в снегу Оклахому, худой и тонкий, как сахарный тростник. Марк желает справить Рождество на Ямайке, может, поэтому он не вешает гирлянды на карнизы маленькой коморки, отданной ему под распоряжение. В любом случае, хотят ли они справить снежный праздник в Лондоне или в горьких пустынях, их желания никто не учитывает, поэтому они оба просыпаются в пустом кампусе общежития с разницей в пару часов. Марк наливает ему чай, когда Гарри спускается из чистого интереса к входной двери. Он редкостный молчун и наливает дюжину молока в маленькую кружку, но кудрявый смотрит на него понимающе. Телевизор стоит у охранника в гардеробной, и они слушают выпуск утренних новостей, зевая и разваливаясь на пластиковых стульях. Следом ведущий цитирует писателя, что сказал о грусти взрослого, не нашедшего в Рождество рядом подарка. - Отчасти полная правда, - впервые подает голос Марк, смачно хлюпая разбавленным чаем, а Гарри кусает керамическую стенку кружки зубами и ждет момента, когда самолеты перестанут летать из – за метели. - Гарри думает, что Рождество – это действительно трудно, когда ты полон стыдливости и воспитания, но ты хочешь праздника. Он отдает ключи Марку и говорит, что он может устроить Ямайку с теплым морем прямиком в общей ванной кампуса, не забывая расходовать морскую золотистую соль мисс Эдвардс. Стайлс оставляет сумку на постели Найла, вынимая оттуда телефон и полупустой дряблый бумажник, и пишет ему на листке: «Если что – то случится, забери меня из полиции». Он хочет поиграть в рождественскую драму. Может быть, он не Кевин Маккалистер, но Гарри наделен изощренностью. Блокировка его телефона сказывает, что время близится к темному холодному вечеру в районе семи, - то время, которое наделено поистине адреналиновой рождественской толпой с запоздалой покупкой снастей. Он думает, как же было бы легко – взять Найла под руку, забрести в первый душный бар, напиться так, чтобы горчило горло, а после оказаться у кафельной стены уборной и неважно как, неважно с кем. Но неоновые вывески даже еще не горят, он в желтой рубашке, которая пахнет летом и пляжной стороной Оклахома – Сити, а в сердце – ни грамма снега и гирлянд. Тогда он решает украсть свитер. Это какой – то красный, почти малиновый, не брендовый и рождественский кусок ткани с зеленой елью и парой блесток сверху, который висит буквально у примерочных. Гарри закрывает свитер длинной стороной пальто, оглядываясь, и забегая по скользящему кафелю уборной в узкую кабину с окном под самым потолком. - Да ладно, - сердито говорит драматург, открывая ставки, - в фильмах оно чуть больше. Он решает, что его бедра достаточно узкие, чтобы пролезть сквозь, сомнительно имеющее возможность пропустить хоть кого – то, окно. Он снимает пальто, зажимая его в ногах коленями, и отрывает ценник от его первого шага к празднованию. Свитер достаточно дорогой для того, чтобы на него можно было бы дышать, и Гарри чувствует привкус преступности. Может быть, он распоясал себе локоть, пока перекидывал одну ногу на улицу через окно, но он однозначно справился лучше, чем ожидал. У него хватает денег на дешевую бутылку шампанского с золотой ленточкой у горлышка, которую он кладет в карман пальто, пока глотает пузыри, сидя на влажном тротуаре на старых улицах одного из города Оклахомы – и это все его Рождество. А потом он узнает. Узнает, что неровные дорожные линии только у квартала, полного пабов, и девушки в блестящих платьях выше колен, юноши в раскрытых темных рубашках и широких футболках– будущие преподаватели самого большого города этого несчастного американского штата, и он соврет, если не пребывает и в потрясении, и в восхищении. - Лорен! – кричит Гарри и, может, с его колен падает прозрачная бутылка с шампанским, разбиваясь. - Гарри Стайлс! – оборачивается она, и ее платье кричит о должном внимании, сверкая серебряным, как рождественская мишура. - Вы разве не уехали? – они встречаются нос к носу посередине пустой автомобильной дороги, и Гарри почти забывает, во что он одет. - Наш рейс самый последний, мы были после Перри, - говорит она, щурясь от неловкости. – Ее то мы проводили, а сами не уехали из – за погоды. - Господи, как я счастлив, - вырывается у него, а губы обнажают улыбку. - Прости? – переспрашивает она, дергая очки обратно на переносицу. - Жаль, что вы не дома, - сочувствует он, оборачивая собственную руку возле ее плеча, - как насчет немного выпить с остальными где – нибудь? - Как говорил Шекспи- - Как говорил Менандр: много вина – мало ума. - Я тебе гарантирую, Гарри, нам всем сейчас нужно потерять разумность, - кричит Ник из остальной толпы студентов – преподавателей. Гарри абсолютно счастлив. - Они теряют. Гарри не знает точно, от чего они напиваются больше – друг от друга, друг с друга или с ликера, который блестит в аккуратных мелких стопках на глади дерева бара. Он клянется, что любит бренди и дешевое шампанское, и развлечения, которые придумывает Лорен, когда пьет текилу из ключиц какого – то высокого парня, что изучает экономику в Спрингфилде, и ему настолько интересно, что забывают такие люди в душной Оклахоме. Его красный свитер нравится людям. Они фотографируются, юный преподаватель французского и арифметики залезают в коротких юбках на дрожащие столы, а Гарри вместе со Стэном, тем, что учит детей в начальных классах, отбивают ритм надоедливой музыки с радио или отвлекающую мелодию на звонке у фонда занятости, пока вечер течет, а настроение взлетает, как чаинки на дне кружки. И это так много для него, что он просит незанятого бармена налить ему стакан простой воды, пока он облокачивается о стойку у каменной стены. Люди рядом с ним мельтешат, на их головах шляпы с бусами и рождественский дождь путается в их волосах, они в свитерах, которые им малы и в которых им жарко, но Гарри так сильно их понимает – неважно, если ты чувствуешь себя немного неудобно, когда ты счастлив. - Мне нравится твой свитер, - говорит кто – то и он очаровательный, если считает это – хорошей вещью. - Я своровал его, - признается Гарри, улыбаясь, - он, в любом случае, будет отличным. Вся его жизнь сплошное «а потом». А потом он поворачивается к собеседнику, что сидит на витиеватом барном стуле и его ноги подобраны к ножке так, будто он боится не дотянуться к полу. От него пахнет петардами, сигаретами и имбирной крошкой на кексах, а глаза сияют, как синий огонек на верхушке радиовышки. Гарри моментально думает, как можно убрать его волосы – одним пальцем снеся челку в бок или ладонью уложив назад. На юноше красный свитер тоже и Гарри беспристрастно начинает хохотать. - Ты так молод для полиции, - бархатно говорит один. - Зато будет что вспомнить, - отвечает другой, не скрывая улыбки. - Луи, - молодой человек тянет ладонь вперед, а Гарри смыкает на ней свою. - Гарри, - он почти кокетливо дополняет, - классный свитер. - Я знаю. И ему хочется потанцевать. - Они перестают вести себя так, будто пребывают на съемках во дворце где-нибудь у милостивого Гэтсби. Их Рождество совершенно не сокращается, но ноги свисают с барного стола, а плечи качаются из стороны в стороны, и голос течет, как ручей, вытекая в одну реку со всеми. Всем баром они поют совершенно не праздничную песню какого-то Рэя с фамилией, похожей по написанию на французскую, но, на самом, деле он – англичанин. Слова твердят о том, что он спасен женщиной, и он вынужден остаться с нею, и они сожалеют, изгибая брови, как только наступает очередной раз для припева. Луи касается его напряженной руки, когда все возвращается в прежний темп. Он не кажется выпившим, но по его шее стекают капли неизвестного алкогольного содержания, будто Лорен вновь пила с чьего-то тела. Гарри кажется, что он не танцует, пока его руки не движутся вниз, а бедра Луи тягуче медленно и податливо из одной стороны в другую. Это кажется ненормальным – поцеловать его сейчас, пока его кожа только начинает алеть и он ничего о нем не знает. Но когда Луи не нарочито улыбается, водя пальцами по двум подвескам на груди Гарри, и говорит: - Так странно, что они все будут учить детей, будучи такими, - его голос как шелк, - я ведь драматург, мне вполне можно быть веселым. Гарри почти теряется. - О Шекспире особо не пошутишь, - отвечает он, но слышит, как Луи фыркает где-то в районе его шеи. - Шекспир не единственный, нельзя возносить только прославленных, куда деваться неизвестным? Гарри становится почти стыдно от радости за то, что он не дома, в Чешире с метрами сугробов на месте материнских клумб, не в свободной домашней одежде, а в безымянном пабе, где-то на участке Оклахома-Сити с грешным парнем в объятиях, пока музыка наоборот старается бить по ушам. Он слишком рад. - Лорен очень любит ром. И если бы Гарри писал искуснее, используя словари, а Луи не касался своим носом впадины его ямочки, которая появляется от начала до неизвестности приятного настроения, он бы сказал, что она абсолютно в безумной любви с австрийским ромом. Он течет по ее горлу, будто обмывая легкие, потому что ей становится тяжело дышать в помещении и Гарри с Луи, хватая Стэна и пару студентов, садятся на тротуар и прикуривают сигареты от желтой зажигалки прохожего. Это не помогает ей прочистить затхлые легкие - когда она сидит в окружении задорных курящих, пока темноволосый парень пускает кольца в воздух. Гарри глубоко затягивается, а взгляд Луи подрагивает удивительной доверчивостью сквозь дымку и плоть людей, проходящих между ними. Они кидают одежду на плечи раздетого до пояса парня, которого избила жена в рождественскую ночь, и он тешится клетчатой рубашкой, прикрывающей синяки. Рождество – это трудно, когда все снуются к входу в маленьких паб обратно, и есть тридцать минут для перерыва от умения дышать, которые Гарри кажутся обязательными для плодотворного использования. За Луи каменная стена, тот накурен толстыми сигаретами «Удачное попадание» и он вглядывается в глаза Гарри, будто имеет право и вовсе так смотреть. Стайлс кладет крупные ладони на острые скулы Луи, чувствуя отрезвительный холод загорелой кожи, и это кажется ему таким абсурдным – пляжная кожа с температурной жителя Аляски. Гарри наклоняется, его ресницы порхают и когда он уверен, что готов, Луи оказывается не готовым ни к чему, как выпускник, кричащий о том, что верхняя часть кровати в общежитии принадлежит ему. Он кладет ладонь на губы Гарри и то, как он счастливо улыбается, - нонсенс. - Ты собираешься поцеловать меня? – какое безрассудство. - Ты говоришь в настоящем потому, что хочешь? – тихо спрашивает Гарри. - Потому, что ты все еще этого хочешь, - Луи улыбается как друг и смотрит, как идея для продолжительного романа – такая антитеза. Они возвращаются в паб, где выпивают по двум стопкам ликера, - Луи, потому что это Рождество, и Гарри, потому что он не может смотреть на Луи трезвым без мысли, что на утро настанет «а потом». Челка Томлинсона всклочена вверх, его глаза сияют то ли зеленым освещением бразильского бара, то ли пьяной дымкой, но он говорит так, будто восхитительно разумен и способен контролировать людей, что пьют высоко алкогольные коктейли и обсуждают странные вещи, вроде «а что если пиво было бы красным» и «будет странным, если я признаю Голландию своей Родиной, если я индус». Гарри не говорит бессмысленных вещей, они будто плавятся на его языке, пока соль от фисташек колется на его губах. - Я хочу поцеловать тебя, - говорит Луи ему, сузив глаза, когда укладывается грудью на барную стойку напротив журналиста. - Я уже сделал вывод, что ты некий интриган, - Луи выгибает бровь, будто говоря «не без этого», - но? - Мой любимый фильм «Бриолин», - Гарри изумленно кивает и мычит в кружку с пивом, - но я люблю и фильм «Кэрри и Шон». - Звучит, как романтическая комедия, - Луи довольно поджимает губы. - Он про Рождество? - Нет, - он выглядывает из ладоней, приложенных к лицу. – Он о девушке, которая влюбляется летом, а парень влюбляется в нее только осенью. Я хочу прожить ночь, как Кэрри или Шон. - Не имеет разницы, если я и вовсе Гарри? – смеется Стайлс и Луи уклончиво склоняет голову к плечу. - Не имеет разницы даже то, что ты, может быть, в паре или женат, может, даже замужем, - говорит он с особой серьёзностью. Гарри смотрит на него с ясностью около тихой секунды, когда где-то за его спиной разбивает бокал, а самые сильные из выпивших играют в знание мировой истории на стопку текилы, зная, что быстро напьются до мутной пелены в глазах. Он смотрит и видит, что какой – то парень, собирающийся изучать драму и не вздыхающий от слога Шекспира, предлагает ему заманчивую вещь, подробности которой он представить и не может. Гарри резко облокачивается руками о столешницу и выхватывает защитный вздох у Луи, когда тот удивлен тем, как без всякого смущения другой умеет вознести накаленность больше разговора. Его бровь выгнута. - Человек, укравший свитер и желающий поцеловать тебя, не будет женат или замужем, или, может, в паре, - рассуждает он перед самым носом у драматурга. Луи фыркает и по его лицу расползается улыбка. - Ты говоришь в настоящем, потому что хочешь этого? - Потому что я все еще хочу этого, - вторит Гарри и это выглядит как согласие на что угодно. - Гарри не играет в регби и его руки не настолько сильные, какими кажутся, когда он полон алкоголя и в легких стоит затхлое ощущение дешевых сигарет. Он не может удержать Луи от падения, когда он, такой сумасшедший, в безобразной осенней обуви скользит по заледеневшему асфальту, но Луи не падает. Он поскальзывается, и его пальцы цепляются за ладонь Гарри, и сама судьба смеется, когда сталкивает их. Возможно, какой-то парень в безымянном баре получит хорошие деньги за то, что играет в Рождество что-то не навязчивое, и Луи начинает ходить из стороны в сторону, имитируя танец. Он такой диссонанс ощущений. Он такая Кэрри или такой Шон – Гарри не имеет никакого представления. - Они хотели уехать к родителям друг друга в сию же минуту, когда влюбились зимой, - говорит Луи, он разводит их руки лодкой, а Гарри делает из этого что-то откровенно нежное. - Но сейчас лето, - отвечает Стайлс, к удивлению, трезво понимая, что в роли Кэрри выступает он. - И мы в Оклахоме, - изрекает Луи. – Гарри, какого черта мы в Оклахоме? - Я не такой богатый, чтобы быть дома, - он отводит руку драматурга в сторону и идет следом, огни горят на их плечах. - Я был дома весь декабрь, - отвечает Луи, а Гарри немного завидует. Такой красивый и имеет возможность быть дома. - От дома нельзя устать, я не поверю тебе, - твердит он, когда Луи не думает останавливаться. - Я не верю, что ты одинок, - и он резко останавливается. – Гарри, посмотри на себя, ты буквально сборник английских мечтаний. Одному Богу известно, что нравится журналисту больше: то, как Луи, не стесняясь, смягчает тон голоса, когда зовет его по имени, то, что до конца Рождества еще больше двух часов, а он будто прожил девять месяцев из двенадцати, когда пытался по-скотски напиться, или то, что сборники, возможно, напишет и сам Луи. - Ты – моя команда на вечер, - тихо говорит он, и шатен хмурится, - выбери любую букву, занесли снега тебя сюда, ко мне. - Ты поешь? – Луи обезумевши смеется и это выходит бархатным звучанием из его горла. - Ты постоянно что-то спрашиваешь, - Гарри вскидывает голову и тянет слова, - так холодно за окном, почему не май, почему. Ночь Луи как комедийное шоу и мелодрама одновременно. - Они не Тесса и Адам, Они – Кэрри и Шон, а, может, просто Гарри и Луи, которые не собираются купаться в холодной реке, пока снег застывает в облаках и не решается прыгнуть. Поэтому Луи, когда толкает Гарри в торговый центр, который, к удаче, рабочий, хочет сменить их красные свитера на что-то незаконно красивое. И кто Гарри такой, Дикинсон ли, чтобы противоречить человеку, способному читать монологи, как он запекает индейку. Их примерочная – это истерика, потому что маленькая и несуразная, обшарпанная, а они держат вешалки с футболками так, что пластмасса тесно прижимается к их дорогим свитерам. Гарри любит эту часть, когда Луи говорит «сними его с меня», и его широкие ладони оттягивают горловину, чтобы Томлинсон не стал по-доброму смеяться, потому что в тот момент, когда его золотистая кожа оголяется под руками Гарри, из всей примерочной исчезает воздух. Их вешалки ударяются об зеркало, когда Луи тянет красно-малиновый свитер журналиста вверх, и его пальцы касаются всего, чего хотят: тазобедренной кости и, с остервенелостью, впалых ключиц с чернеющими ласточками. Гарри думает, что, может, лето вытекло в осень, даже если они только начали играть в Кэрри и Шона. - Когда они крадут пластинки, одетые в простые черные футболки: Гарри в широкой и уютной, а у Луи элемент потертости, Стайлс предполагает, что фильм, которым они живут здесь и сейчас, в Оклахоме в половину десятого, о криминальной паре, и Луи скептично фыркает, закатывая глаза, и выуживает пластинку Алекса Тернера с песнями к фильму «Субмарина», который не нравится Томлинсону, но он вздергивает брови, когда Гарри констатирует это – «Он мало кому нравится, Лу». Он греет ее под пальто кудрявого, когда они бегут по людной улице Оклахома-Сити, чтобы оставить свои имена на городской стене, где расписываются замужние люди. - Но я так холост, - хныкает Гарри. - Ты сейчас в «Кэрри и Шон», смирись и возьми меня в мужья, - Луи хочет сказать это с бесстыдной дерзостью, но если Гарри смеется над шутками, это не означает, что он понимает их. Когда он небрежно обвязывает ленту от дешевого шампанского из его кармана на пальце Луи, тот не уверен, на правильный ли он надевает, но Гарри стоит поднять сияющие глаза и- Пластинка чуть ли не падает из-под пальто. - Кэрри встречает бывших, когда влюбляется в Шона, а Гарри говорит торопливое и громкое «О, Боже, нет, нет, нет, дурацкое развитие сюжета» и Луи смеется так лучезарно, что морщинки вокруг его глаз не стесняются показать себя. Шон говорит, что «люди не влюбляются за одну ночь и не любят, им просто что-то нравится», а Луи не понимает, почему живет его жизнью, когда в чем-то да уверен. Кэрри сравнивает Шона с Берлином, а Гарри, когда они фотографируют пожилую пару на площади, говорит, что Луи мягкий и опрятный, как Холмс-Чапл. И тот сладко улыбается, будто он похож на туманные дни и на пышные свадьбы, не имея представления, что это – родной город Гарри. Кэрри похожа на Саммер, а Шон на Тома, и это бессмысленное количество имен из изумительных фильмов, которые знают единицы или миллионы, - Гарри не в состоянии думать, когда Луи жует овощную пиццу, сделанную на их глазах, когда они, такие пьяные и раскрасневшиеся, покупают ее недалеко от главной улицы. Он пачкает нос в чесночном соусе, не замечая ничего за собою, и Гарри стирает это безобразие касанием пальца. - Луи говорит, что Кэрри и Шон напиваются, но они пьяны больше, чем думают. Больше, чем неизвестная пара хотела и пыталась. Это Рождественская вечеринка без возмущенных официантов в маленьком кафе, где люди безутешно заказывают слишком много, не имея возможности это съесть, а Луи делает так же, говоря: - Сегодня мне можно, - и, ох, Гарри влюбляется, когда у Луи полный рот чего-то жаренного и играет песня, которая есть на краденой пластинке, заставляющая раскрыть глаза в удивлении. Может, в непринужденности и заключена сама любовь. - Они целуются, когда взрываются петарды. Они красные, зеленые, серебристые и медные, и их звук далеко не хрупкий и аккуратный, как чистейший хрусталь. И Гарри неожиданно вздрагивает, взметая взгляд к рассеянному недосказанностью и праздником небу с сотней огней, не имеющих собственных имен, и он понимает, что это неважно – Кэрри ты или Шон, красивая ли история твоих дождливых ночей или безукоризненных дней, целуешь ли ты первым или целуют тебя. Луи как бренди. Может, виновата алкогольная ночь, но Гарри хочет лишь больше, чем может получить, если Луи согласен отдать и получить взамен. Его руки опускаются на широкую грудь Гарри, когда тот целует его, и они оба наклоняются, а после его ладони на плечах в минуте от того, чтобы оказаться во вьющихся волосах. Гарри везде: на шее, на продрогнувшем теле, на кистях рук и его шепот будто тешится где-то у уха, несмотря на то, что он только целует, и его крупные ладони замерли на румяных скулах. В Луи нет героизма и последовательности, а Гарри слишком доверчив и безнадежный романтик, но они оба забывают о нюансах, когда решают прижаться губами, но не угадывают то, что не могут остановиться. - Луи слишком нравится Чикаго для того, кто нуждается в Англии хотя бы дважды в трудовой год, и его квартира похожа на подарочный шар с мельтешащими и кружащимися снежинками, которую Гарри не успевает разглядеть, как хочет. Так, чтобы сказать, где поставит свою обувь, где прольет чай, где будут лежать очки Луи поверх его вещей, и где Луи обхватит его бедра ногами так же, как и в момент, когда Гарри не успевает подумать об еще одном «а где». - Гарри не хочет, чтобы Луи считал это оплошностью, когда настанет «а потом они проснулись», а Луи не хочет, чтобы Гарри считал это движением шампанского. А потом он целует его, и их пальцы переплетенные, а ладони крепко прижаты друг к другу. - Они просыпаются немного раньше, чем положено потому, что на телефон журналиста приходят сообщения и характерный звук отвлекает драматурга, к тому же, Гарри такой высокий и когда он тянется к белой тумбочке, то накрывает Луи собою и тот сонно смеется. Это и Найл отвечает о том, что Грег вновь бесстыдно пьян и у него были проблемы, но они встретили Рождество должным образом. Это и Лу посылает пару фотографий Лакс в ободке оленя, светящимся приятным розовым цветом. Это и Эд фотографируют пришедшую днем посылку, которую Гарри отправил месяц назад, используя метод предусмотрительности. Луи лежит на его расслабленном плече с полузакрытыми глазами и его ресницы слабо трепещут от света телефона, когда он застенчиво смотрит присланные фотографии вместе с Гарри, будто спрашивая разрешения войти в его жизнь. А он откладывает мигающую вещь на пол и слышит, как край ударился о ножку широкой кровати, а после целует Луи, как и в первый раз, только рука шатена на его боку пугает гораздо меньше, чем искрометные огоньки. - Стайлс думает, что ему подходит романтическая поэзия и этап его жизни, который зовется «девятый час, они сидят на кухонном полу». Луи разводит белесый порошок в дымящейся кружке, который становится лимонным и на цвет, и на вкус – подарок на новоселье, он объясняет это так. Это оказывается средством от зудящего похмелья, и Гарри почти влюбляется в человека, в котором были собраны и сообразительность, и милосердие, раз он вынес это в свет. Томлинсон рядом с ним хохочет, когда другой в одном шаге от попытки придумать этой вещи говорящий слоган, и вместо этого они поочередно вспоминают устарелые литературные оскорбления. Солнце греет лодыжки Гарри, а взгляд Луи скользит вверх к оголенным бедрам и крупным ладоням с черным крестиком на ребре, что обхватили белую кружку. Надписи на его щиколотках кажутся выцветшими, а нелепая паутина на голени Луи нравится журналисту даже после слов о том, что она не нравится никому. Они сидят, облокотившись спинами о черное стекло духовой печи, и говорят, говорят и просто говорят. Луи рассказывает, что ему не нравится его отчим, даже если он славный парень, заслуживающий должного. Гарри высказывается об этом, даже если это сомнительная вещь для хорошей беседы, но после этого шатен не возвращается к началу. И никто не собирается убегать. - Это половина двенадцатого – время, когда они сидят на балконе Луи, а зимнее солнце греет редеющий гололедом штат, пока они заканчивают белую бумажную упаковку от сигарет «Удачное попадание», смеясь, целуясь и говоря о шутках, об инди-музыке и легендах американских государственных библиотек. Луи мечтает выпускать книги о жизни, и ему не нужен театр, а Гарри хочет того, что будет считаться заслуженным и, может, немного больше. Они оба не понимают фильмов вроде «Вечное Сияние Чистого Разума» или «Господин Никто», не смотрят сериалы десятилетия и слушают что-то из дрянных хитов семидесятых. Оба любят Америку, даже если англичане, оба любят, когда деревянная спинка кровати бьется о стенку и приторный момент из подушечного пуха в волосах и на оголенном теле. - Мне нравится, что я все помню, - говорит Луи, когда его шею сладко тянет и он запутан в простынях, пахнущими как на исполненные обещания. - Мне тоже, - отвечает Гарри и он рядом, - что еще делали Кэрри и Шон? - Ничего из того, что делали мы, - журналист любит, как звучит это ненавязчивое «мы», а потом наиграно качает головой и Луи понимает, что из него вышел бы безобразно плохой актер, - они просто влюблялись. Просто влюблялись и ничего больше.