Ну, Заяц, погоди!

— Ааа, тысяча зайцев! — выругалась фигура, обожжёнными губами дуя на чашку чая. Рядом стоял столик, а на нём — старая, давно не использовавшаяся пепельница ещё Советского производства. Напротив стояло зеркало, отражая антропоморфного Волка. В очередной раз несчастный с сожалением об утраченной молодости усталыми мудрыми глазами с морщинами вокруг них оглядывал свою старческую фигуру, седину, серебрившую шерсть. Волк закашлялся и отставил кружку с чаем. — Заяц бы побрал эти лёгкие! Папироску бы сейчас… Последнюю папиросу Волк выкурил лет пятнадцать назад, потом буйная молодость напомнила о себе проблемами организма, и пришлось бросать это дело. Может быть, воли у Волка и не хватило, и он снова начал бы курить, да только его любимые папиросы сняли с производства. Не будет же он, в самом деле, курить всякую современную муть. Раздался дребезжащий дверной звонок, разрезавший тягостную тишину, которой была пронизана квартира. — Входите, не заперто! — хриплым голосом крикнул Волк. Открывать было некому, а самому Волку не хотелось вставать. Какая разница, кто сейчас войдёт? Убийцы ли, свидетели Иеговы, друзья, куда-то давно испарившиеся? Казалось, Волку было уже всё равно. Однако он ошибался. — Волк, ты? — раздался старчески скрипучий, но тонкий голосок, от которого сердце Волка забилось с невиданной скоростью, а по спине пробежали мурашки. В дверном проёме показались длинные уши и любопытные глаза, чуть косящие в разные стороны. — Уйди! Уйди, проклятый!!! — истошно закричал Волк, хватаясь за пепельницу и молясь, чтобы это была галлюцинация. Но галлюцинации не имели привычки разговаривать и уж тем более спрашивать, он ли это. — Волк! — знакомый ушастый недруг с прежней ловкостью увернулся от полетевшей увесистой пепельницы. Впрочем, на этот раз схватившись после пируэта за спину. — Да тише ты! Я поговорить хочу. Волк отпустил костыль, однако далеко убирать не стал. Он убрал руки в карманы, стараясь не выдать дрожь в них. — Чего тебе? Я уже давно не лезу к тебе, а тебе всё ещё нервы потрепать кому-то хочется? — Что ж ты сразу нападать? — осведомился Заяц. — Папиросу будешь? — Не курю. — Да ла-а-адно уж, твоя любимая марка. Может, в последний раз за жизнь их видишь. И меня… Волк с жадностью в глазах посмотрел на пачку в руках Зайца, на которой виднелась надпись его любимой марки. — А, За… чёрт с тобой, давай. Заяц подошёл и протянул Волку руку с папиросой. Волк с подозрением осмотрел её, повертел в руках, и, не найдя ничего опасного, взял её в рот. Заяц тут же поднёс зажигалку, по-доброму весела смотря на Волка. — С чего это ты вдруг курить начал? — осведомился Волк, наслаждаясь вкусом дыма, приходящего теперь только во снахю — Ой, и не спрашивай, — отмахнулся ухом Заяц. — Скажем так, твои гонения — не худшее, что со мной случалось. Далеко не худшее. Волк понимающе усмехнулся, не стремясь расспрашивать. Немного помолчав, серый продолжил: — Знаешь, а я ведь ненавидел тебя. Всю жизнь ненавидел. А сейчас смотрю… Неплохой ты парень, Заяц. Очень неплохой. — Ты тоже ничего, я всегда это знал. Правда, в неудачах своих склонен винить других, а? — Заяц пихнул его локтем. - Ох, и изменился же ты, брат. Костыль вон… — Да, есть такое. Ноги подводят. Ты тоже не тот, что раньше, разве нет? — Верно подмечено. Но, сам понимаешь, идеальному школьнику-пионеру-комсомолу тяжко было во время распада Союза… Все твои попытки меня зажевать — ничто по сравнению с тем, что я потом пережил. Но они меня, надо признаться, чуть закалили. Волк снова усмехнулся, стряхивая пепел прямо на стол. Волк увидел, что лапы Зайца беспорядочно покрывали шрамы разного вида и, судя по всему, происхождения. Волк не был уверен, что он хочет знать, как Заяц заработал два продольных шрама, прямыми линиями соединяющие запястье с локтевым сгибом. Проследив за взглядом Волка, Заяц поморщился, показывая, что это не лучшая тема для разговора. Держась за спину, ушастый подошёл к двери, поднял пепельницу и с интересом рассмотрел её прежде, чем поставить. — Советская, — с уважением сказал он. — Ага. Куплена ещё во время наших с тобой догонялок. — Ух ты… Я с того времени ничего не сберёг. — А я только пепельницу да пару зубов… Как остальные-то, не знаешь? — Бегемота помнишь? Волк едва ли не снова прочувствовал всю боль от тумаков, достававшихся ему от того бугая за любые провинности, и по привычке стиснул последние зубы. — Ещё бы не помнить… — Умер, — кратко бросил Заяц. — Притом не своей смертью. — Как же он так-то? — На каждого зверя однажды найдётся свой волкодав… Прости за каламбурчик, Волк. Волк нервно хихикнул. Снова помолчали, слушая, как тикают часы. Пробило семь вечера. Точнее, проскрипело, ибо механизм часов уже давно не подвергался всяческого рода починкам. Кресло-качалка под волком проскрипело в такт. — А с семьёй что, Заяц? Обзавёлся, небось? — Какой там. Сперва не до того было, самому бы выжить, а потом глянь, и… И вот. Вечно холостой Волк понимающе кивнул, принимая следующую папиросу из лап Зайца. — Знаешь, — продолжил Заяц. — А мы могли бы и по другому прожить, разве нет? Вместе бы, авось, и прорвались через всё…Авось, и старость бы другой была. — Что уж теперь… — Да… — наконец Заяц резко поднялся из кресла. — Уже поздно, я пойду, наверное. Ушастый потопал к двери, чувствуя, как непривычно щиплет глаза. — Ну-у-у, Заяц, — протянул Волк, понимая, что не хочет терять последнее из прошлого. — Погоди. Старый обернулся, абсолютно не косо глядя покрасневшими глазами на Волка. — Мне действительно не хватало этой фразы. Проскрипело восемь вечера. Два заядлых врага сидели рядом, выкуривая папиросы одну за другой, наплевав на все особенности организма. Они вспоминали молодость, хохоча, как раньше, насвистывая старые песни и произнося раз за разом фразу «Ну, Заяц, погоди!», которая теперь звучала совсем с другим оттенком.