Intoxicated

Здравствуй, мой стремительный Зеро. Я называю тебя так, потому что ты сам просил пользоваться безжизненным прозвищем, хотя мне, как знаешь, куда ближе твое настоящее имя. Ты, конечно, не любишь читать, но, пожалуйста, потрать на мое письмо чуть-чуть своего драгоценного времени. Очень трудно подбирать нужные слова. Как жемчужины с оборвавшейся нити, они рассыпались по полу и раскатились по пыльным углам – прошли почти сутки с нашей последней ссоры. Наверное, каждый человек, сдуру наговоривший другому массу нехороших вещей, прежде всего ждет извинений, чтобы попросить прощенья в ответ и тем самым не потерять лицо. Вот только в этот раз, боюсь, твои ожиданья не сбудутся: я слишком сильно устал. Когда вчера, забрав дорожную сумку, ты обиженно хлопнул дверью, растворившись во мраке августа, мне отчетливо померещилось, будто бы незримая нить, сшивавшая нас столь долгое время, наконец, лопнула – и я, не удержавшись, отлетел к стенке, крепко приложившись плечом. Но не ощутил боли: когда у тебя отрывают половину сердца, поверь, на синяки перестаешь обращать внимания. Я опять до рассвета не сомкнул глаз, а ты... Позволь, угадаю: смотался в свой спасительный штаб, чтобы найти утешенье на дне стакана, запершись в кабинете? Ты не умеешь пить, тебя, слабого да дурного, развозит после второго глотка – и ты становишься невыносим самому себе, беззвучно рыдаешь, по-детски уткнувшись в форменный рукав, чтобы никто из дежурных не услышал, не догадался... Нельзя: ты же для них эталон собранности. Ты офицер, Шимизу, тот, кто за идею перережет глотку любому, тот, кто ежесекундно готов выполнять приказы, методично сбивая самолеты противника. Потому, дорожа честью, ты снова пересилил эмоции, затолкал их поглубже да, наскоро высушив глаза, виртуозно притворился погруженным в секретные документы... Притворяться – твое истинное призвание. За годы практики мне попадались разные люди: бесхитростные, прозрачные, как стекло, и мудреные, запертые, лихорадочно стремящиеся скрыть свою трусливую сущность за маской бесстрастия и гордыни. Но на операционном столе все они выглядят одинаково, и устроены они однотипно, и существование простого солдата, Шимизу-кун, зависит от тех же процессов, что и жизнь генерала. Я вполне мог бы сказать, будто бы разбираюсь в людях, если бы не понимал: зная, как функционирует сердце, я ничего не знаю о работе души. Я ничего о тебе не знаю. Мне не встречался никто, кто бы сравнился с тобой в искусстве перевоплощения: человек с тысячью лиц, с миллионом личин, мастерски меняя маски, ты играешь роли настолько убедительно, что тебе нельзя не поверить. По тебе плачут театральные подмостки, сам посуди: то суровый начальник, то исполнительный подчиненный, то беспринципный и пошлый самодур, то харизматичный профи, которого обожают окружающие, тщеславно мечтая когда-нибудь стать таким же – кого только ты не изображал! Порой ты бываешь дерзким и капризным – порой приобретаешь недюжинную мудрость, иногда тебя хочется проклинать за слепую жестокость – иногда поражаться твоей способности утешать. Это поразительно, Мичия-кун. Это страшно. Ты твердил, что наблюдаемое – лишь пустые искусственные образы, что на самом деле ты не такой и только я знаю тебя настоящего. Теперь мне кажется, что я вовсе тебя не знаю. Мне даже неизвестно, есть ли хоть что-то за очередной маской, существуешь ли где-то вообще истинный ты?.. Ты бездна, сумасшедше манящая, затягивающая, но губительная для любого, кто в нее смотрит. Бездна. Это краткое слово впервые наполняется для меня настолько пугающей пустотой, которая расширяется, становясь все кошмарнее, когда я поднимаю взгляд на пустые глазницы окон и вижу за ними повешенную тьму, заштрихованную дождем. Где ты сейчас? С кем ты? Я не переживу еще одну ночь в давящих стенах, поэтому мои вещи благополучно собраны в чемоданы. Хватит, Шимизу, хватит ломать трагикомедию. Ты слишком жесток и эгоистичен. Ты не представляешь себе, насколько я разнервничался вчера: я не волновался так даже когда ваши самолеты спешили на передовую по зову Империи, когда, в который раз отправляя на фронт, обнимал тебя на прощанье, бодро желая всем вам удачи. Она, легкокрылая своенравная птица, влюбившись в твои глаза, неизменно сидела у вас на хвосте. Где ты? С кем ты?! Мучаясь, собирая себя по осколкам, раскрошившимся и потому плохо подходящим друг другу, время от времени забываясь в обжигающих слезах, не приносящих покоя, я еле дотянул до утра. Сонного, сырого, постылого. Утра истинной пустоты. Накануне вечером, щедро бросаясь обвинениями, мы кричали, отдаляясь все дальше, не слушая и не слыша, опять подрались, хотя в прошлый раз клялись, что больше никогда не станем распускать руки. После твоего театрального ухода я искренне возненавидел тебя, браня последними словами, крушил все вокруг, а потом долго-долго сидел в темноте среди своих же расшвырянных книжек... Отчаянно напоминая буйнопомешанного. Со мной давно не случалось похожего, мне было так плохо, что я с трудом дополз до постели и без сил рухнул на нее, отдавшись рвущимся наружу слезам. Стыд пополам с обидой выжигал печати на заходящемся сердце, я не мог уснуть: закрывая глаза, видел на изнанке век твою издевающуюся улыбку, вновь и вновь прокручивал в памяти едкие, уничижительные слова: трус, предатель, самовлюбленный придурок, упертый баран. Не хочу, чтобы ты на самом деле считал меня таковым! Нет, не хочу. Очень глупо зависеть от чужого мнения, раньше не замечал подобного за собой, а теперь для меня почему-то принципиально, каким я предстаю пред тобою. Прошлой ночью в комнате было жутко холодно, мне захотелось сбежать из этого недостроенного дома, твоей медленно оживающей мечты, чтобы поскорее найти тебя, обнять и спрятаться от своих страхов в родных руках. В лихорадке мне настойчиво чудилось, будто ты рядом – стоит лишь потянуться на другой край футона, чтобы коснуться пальцами твоего правильного лица, ощутить тепло и, разрыдавшись, не удержаться, ринуться, зарыться в объятья, вдыхая тонкий древесный аромат... Я отравлен тобою, Мичия, и не могу больше. Говорят, это и есть любовь: неспособность прожить без человека ни дня, ни минуты. Необязательно видеть тебя при этом – но обязательно знать, что неосязаемая нить между нами остается натянутой, что все мои мысли, подобно радиосигналам, идут за тобой, к тебе. Нерушимая эмоциональная связь на уровне подсознания и мир – один на двоих. Дурацкая война, на полях которой ты убиваешь одних людей, а я спасаю других, не позволяет нам проводить много времени вместе, но какая-то часть тебя незримо следует за мной, поддерживает в трудный миг, не дает сломаться... Хотя, может, я ошибаюсь? Может, это всего-навсего одержимость? Маньячное помешательство, безумие, расстройство психики на кровавом фоне чужих смертей, к которым мы оба уже привыкли? Я боюсь потерять себя, Шимизу-кун, страшусь захлебнуться в глубине твоих черных завораживающих глаз, обрамленных густыми, угрожающе длинными ресницами. Мы остаемся наедине – и все начинается снова. Обжигающие объятья и пряные поцелуи, от которых кружится голова, тугое переплетение раздетых тел, истосковавшихся друг по другу, всепоглощающая страсть, накрывающая лавиной, – сколько раз мы с тобой переносили все это? Сколько раз срывались в пучину одуряюще болезненного удовольствия под собственные тяжкие стоны? Сколько еще должно пройти времени, чтобы нам расхотелось сходить с ума?.. В тусклом свете луны, проникающем через шторы, сплетающиеся пальцы кажутся полупрозрачными, твое лицо наклоняется совсем близко, и я слышу, как ты обещаешь мне, что все будет хорошо. Я тебе верю, иначе и быть не может, ведь ты со мной осторожен, потому не станешь унижать даже методично прижимая к постели, заставляя до скрежета сжимать зубы, впиваться в одеяло, терпеть до финальной разрядки, до спасительного конца. Я бы не выдержал без твоих обещаний, не смог бы отдаваться еще кому-то. ...Темно-каштановые пряди мягких волос разбросаны по подушке, в уголках век – вода, ничего не выражающий взгляд устремлен в потолок, но ногти продолжают впиваться мне в плечи. Я не понимаю, верны ли мои движения, волнуясь, действую наугад и пытаюсь прочесть тебя, тихонько касаясь губами разгоряченной кожи: так можно? а так?.. «Йошида, который час?» – внезапно хрипло роняешь ты. Я не знаю. «Половина второго», – сообщаю, сверившись с тикающим будильником. «О господи», – оттолкнув меня, словно игрушку, ты вскакиваешь, ошарашено озираясь в поисках одежды, наскоро собираешься, смотришь в зеркало у дверей, чтобы шикнуть грязное ругательство и закрыть воротником след на шее. Не прощаясь, ты уходишь из дома. Это была наша последняя ночь. И все-таки ты любил меня, пусть даже порою причинял боль, ты заботился обо мне, сидел со мной, когда я сгорал в лихорадке, ни в какую не соглашаясь пойти поспать, не приносил мне рабочие проблемы, чтобы лишний раз не расстраивать. Ты понимал меня как никто, я мог на тебя рассчитывать и по-настоящему доверял тебе, прожив с тобой лучшие годы жизни. Хотя я терпел все твои истерики, ты всегда был сильнее: как бы я ни скрывал свое малодушие за преданным служением врачебному делу, видел: мне никогда не приблизиться к твоей отчаянной храбрости. На таких людях, как ты, Шимизу-кун, держится Япония, и я по-настоящему горжусь, что судьба свела нас. Но сохранилось ли в тебе хоть что-то от того славного парня, с которым меня познакомили? Помнишь: я был молчаливым, рассеянным, и ты страшно смущался, раздумывая, как начать разговор? Прошли годы, лучистое солнце на белом фоне нашего флага все чаще напоминает мне расплывающееся пятно свежей раны, ты больше не улыбаешься той кроткой улыбкой, а я, точно назло, остался все тем же замученным умником... Все меняется чересчур быстро. Рядом с тобой, неосознанно и бесповоротно, меняюсь и я, невольно перенимая твои черты, подбирая с пола чужие маски и дрожащими руками неловко пытаясь нацепить хоть одну... Я не нравлюсь себе таким, Зеро, я привык быть честным, одинаковым – со всеми, всегда! И пока не поздно хочу уйти. Уехать. Подальше отсюда. Пожалуйста, не ищи меня, не спрашивай, зачем я принял это решение: я запутался, друг, совершенно запутался, мне нужно хоть немного побыть одному. Прости за то, что отнял твою свободу, что мешал тебе жить, и за то, что наговорил грубостей. Я не знаю, когда вернусь, как, впрочем, не знаю, вообще вернусь ли: послезавтра мы уходим на фронт, хотя я прекрасно помню, что обещал тебе больше не покидать острова. Но пойми, Мичи-кун: как и ты, я гражданин нашей страны, за которую у меня по-прежнему болит сердце. Разве мы вправе отсиживаться, когда там льется кровь? Когда там, далеко, ежедневно умирают наши соотечественники, нет смысла спорить о необходимости воевать. Точка невозврата пройдена, Зеро, если теперь я останусь, то не прощу себе этого. Мне было очень нелегко рассказать тебе о своем решении, но судьба сама рассудила нас. Что ж, я, похоже, ей верю. Прошу только, Шимизу-кун, не выбрасывай пока мои книги: эту библиотеку собирали мой дед с отцом, она дорога мне как память. Не волнуйся, однажды я ее вывезу. Знаешь, сейчас, дописывая эти неровные строчки, понимаю, как глупо все то, что я здесь нагородил, и как мало мы все-таки были рядом! Тяжело загадывать, что именно ждет нас дальше: впереди непростая ответственная работа, за ней – неясное будущее, где нам обоим среди прочих проблем нужно выкрасть время, чтобы как следует подумать о нас. Но мне бы очень хотелось, чтобы, когда закончится война, в новом мире мы, победители, сидя на широком родном крыльце в окружении цветущих умытых дождем гортензий, вдвоем посмеялись над этим письмом и сожгли его вместе с болью. Чертовски досадно осознавать, что наши отношения были ошибкой, скорее ты слишком сложный человек, к которому я устал подбирать ключи. Но все равно, через годы, ссоры и километры, через бомбежки и пустоту – помни: я люблю тебя, Мичия. Пожалуйста, не наделай глупостей без меня.

Искренне твой, Хироши... вернее, Хизуми.

14 августа 1942.