Чарiвна квiтка

С вечера в воздухе было душно и влажно, но дождя не предвещалось. Ночью холодный ветер прилетел с реки, заставив воробьев на убранных цветами садовых ветках угрюмо нахохлиться, а прислугу – затопить камины в старой усадьбе. В одной из спален большого дома, который больше походил на старую, некогда могучую, но давно оставленную и пришедшую в запустение крепость, чем на семейное гнездо, под утро проснулась женщина. Может статься, ее разбудили дальние раскаты грома, готовящиеся обрушить на округу неистовую весеннюю грозу, а может, ощущения боли и страха, которые стали повторятся с возрастающей периодичностью. Женщина тяжело и часто дышала, положив тонкую руку с растопыренными пальцами на живот, круто выступавший под кружевом ночной рубашки. Ее лицо побледнело и покрылось мелкими бисеринками пота. Однако она не кричала, никого не звала и только временами, кривясь от боли, крепко-накрепко прикусывала мелкими зубками нижнюю губу. Новый раскат прогрохотал за окном и тут же комнату озарили вспышки молнии, отразившись, точно в зеркале, в пламени камина. Придерживая живот, она осторожно оставила постель и подошла к окну. Осмотрела с тревогой далекий горизонт, наполненный светом зарниц меж свинцово-фиолетовых туч, и внезапно упала на колени перед небольшим темным распятьем, укрепленном на стене. - Господи! – Лихорадочно всхлипывала она, заламывая руки. – Знаю, верю - Ты милосерден! Молю: отпусти мой грех! Прости, что, будучи замужней, другого допускала к сердцу и к мысли, что двоих разом посмела любить, все прости, или за все накажи меня! Только, если взыскивать за мои грехи, то с меня! С меня одной! Не заставляй, Господи, ребенка быть в ответе за то, в чем виновна его мать! Ты знаешь: я одна виновата, одна! Ни ребенок этот, ни его отец, лишь я! Прошептав эту похожую на болезненный бред молитву, она с трудом поднялась и подошла к дубовому шкафу. Потянув на себе дверцу, долго и нетерпеливо рылась в его недрах, отшвыривая все, что попадало под руку. Наконец старое, заботливо свернутое трубкой письмо было найдено Раскрыв пожелтевший листок так поспешно, что он едва не разорвался пополам от резкого движения, женщина пробегала глазами строки, которые давно знала наизусть. То был ее секрет ее маленькая, ни для кого не опасная, но все равно греховная тайна. Она всегда читала это письмо, когда бывало трудно и не с кем бывало поделиться горем. Никто на белом свете не знал о нем, кроме нее, да еще того, наверное, кто когда-то его написал. Впрочем, и он должно быть, уже забыл и само письмо и ту, к которой оно было обращено... «Серденько моё, душа моя, ненаглядная Геленка! Мука мне - тебя любить, еще больше – тебя не видеть. Невыносимо думать, что ненавидишь меня теперь, проклинаешь... Слышал от чужих людей, что будто решилась ты выйти за литвина. Думаю так, а вернее, надеюсь, что отец твой решение такое принял, а не ты. Прости – все не о том пишу. Два дня я без памяти лежал, в горячке, и сейчас еще как больной. Бог разгневался на меня, грешного, и есть за что! Завтра еду в долгий путь и, может, встречу смерть свою в дороге, или на бранном поле, а коли жив останусь – все одно сюда не возвращусь. Об одном лишь просить хочу: не отказывай мне в последней встрече. Геленка! Что случилось – назад не воротишь, но, самым святым клянусь – нет моей вины перед тобой! Как любил тебя – так до последнего дыхания своего буду любить. На закате буду ждать у западной ограды твоего сада. Тебе ведомо, в котором месте. Выйди проститься, Геленка! Сердце чует, что не свидимся больше... Письмо обрывалось на полуслове, подписи не было, да она и не нужна была. Пальцы гладили следы чернил на шершавой бумаге, глаза наполнились слезами, и только новая волна боли помешала им пролиться. Закусив костяшки пальцев, она застонала и выронила листок. Дверь распахнулась. Пожилая служанка на мгновение застыла столбом на пороге, и, всплеснув руками, бросилась к женщине с испуганным криком: - Пани Гелена! Да что ж вы молчали?! Господи Всевышний! Ложитесь сей же час! От сквозняка, вызванного захлопнувшейся дверью, письмо на полу закрутилось волчком и угодило прямо в камин. Языки пламени мгновенно охватили его. Одной рукой пытаясь поддержать свою госпожу, служанка другой потянулась за кочергой, намереваясь попытаться спасти документ, но женщина слабо покачала головой. - Не нужно! Оставь... Пускай! Будет она жить после этой ночи, или умрет – с прошлым должно быть покончено... *** С прошлым было покончено. Недавние битвы с врагами, усмирение крестьянского бунта, унизительное окружение войска Польского под Корсунью, из которого без потерь удалось выйти лишь чудом да Божьим промыслом* – все было забыто. Группа всадников возвращалась в родные места, наслаждаясь красотой окружающей природы и благодатной тишиной воздуха, звенящей только лишь от птичьего пения. Короткая гроза, накрывшая окрестности перед рассветом, вымыла светлое небо до бледно-призрачной голубизны. По обе стороны проселочной дороги всеми возможными красками цветились бескрайние луга. На распутье путники разделились: трое остались на месте, чтобы после короткого привала отправиться прежним путем, двое же свернули на более узкую тропу, ведущую к кудрявой роще, за которой голубой сияющей лентой змеилась река. - Смотри-ка, Михал, как помчался наш пан Густав! – С усмешкой обратился один из оставшихся, дородный шляхтич средних лет с длинными усами, через которые уже начинала пробиваться седина, обращаясь к своему товарищу. – Я, право, боюсь: не загнал бы он коня напоследок. И куда спешить, коли до дома не более двух верст осталось? - Как – куда? – Возразил собеседник, поблескивая узкой полоской темных усов. – И ты, поди, спешил бы, если тебя ждала дома такая жена-красавица, да еще и с новорожденным наследником! - То верно, меня ждать некому! – Со вздохом согласился толстяк. – Да я и не сержусь на него, Михал. Мне досадно лишь, что он и проститься по чести минуты не нашел! - Э-э, да разве ж навек расстаемся? До той поры, пока времена не сменятся, да люди другими не станут, а на это при нашей жизни надежды не много, не придется и нам сабли выпускать из рук. Не здесь, так в хоругви встретимся непременно. - То верно. – Вновь задумчиво сказал седовласый. – За то, что друзей ради жены молодой забывает, за это пана Густава винить не следует. Да и не успел он, должно быть, привыкнуть к нам, ведь двух лет не прошло, как приехал он из Литвы! - Что ты говоришь? Разве он не здешний? То-то, смотрю, и имя у него чудное, и сам... рыцарь отважный, спору нет, да в обхождении и в разговоре странен малость. Однако от Литвы до Киева путь неблизкий, а до наших мест и подавно. Какой же ветер его сюда занес? - А кто ж его знает! Я до чужих дел не шибко любопытен. Может, с родными рассорился, а может, ратной службы искал. - Да уж, чего-чего, а этого он здесь в избытке отыщет. Однако, странно мне, как пан Браницкий мог дочь свою за незнакомого литвина согласиться отдать. - Ничего здесь странного не наблюдаю: у Браницкого самого литвины в роду. Пан Густав нашей веры, да, говорят, хорошего рода – чего ж желать зятя лучше? Мне другое дивно – как сам пан Густав мог выбрать в жены девушку, бывшую незадолго то того невестой другого? Веселые глаза черноусого пана Михала загорелись любопытством. - Кого же это? - А ты что, не слыхал разве? – Спросил толстяк с живостью человека, которому приятнее позабавить собеседника новой историей, чем выпить чарку доброго вина. Пан Михал с сожалением качнул головой. - Сделай милость, расскажи! - Что ж, дорога еще долгая, так, пожалуй, можно и рассказать, чтобы сократить ее. Ну, слушай. Где Густав пани Браницкую впервые увидал – неведомо, а только начинать рассказ, сдается мне, нужно с того многодневного пира, что устраивал позапрошлым летом его милость великий гетман Конецпольский**.... *** Средь гостей коронного гетмана Густав чувствовал себя белой вороной, хотя и знал, что редко кто здесь может потягаться с ним как знатностью рода, так и воинским искусством. Виной тому было его воспитание вдали больших городов, из-за чего на поле боя он чувствовал себя много увереннее, нежели на пиру, да еще, наверное, тайный страх по поводу недостатка красоты и статности, который, надо сразу сказать, существовал лишь в его воображении. Густав был рожден в одной из ветвей относительно богатого и славного рода, но отец его вел скромную жизнь, более интересуясь книгами, чем битвами. Из книг взял и имя для своего первенца – имя короля-реформатора, по кусочкам собравшего Швецию и сделавшего ее великим государством. Деспотизма Густава I Вазы он не одобрял, но перед его государственными талантами – преклонялся. Впрочем, надо отметить справедливости ради, что кроме необычного в его краях имени, пану Густаву не досталось ни единой сходной черты от шведского монарха, к сожалению или к счастью. Собственное лицо с прямым носом и светлыми, словно выгоревшими на солнце, бровями и ресницами, казалось ему чересчур простоватым, светлые жесткие волосы – похожими на солому, которую разметал ветер, и он старался подстригать их возможно короче, усы – слишком белыми, словно обмакнутыми в сметану. Стеснялся он и своего роста и богатырского телосложения, которыми всегда выделялся, своей неповоротливости, угловатости, происходящей от неумения управляться с собственной массой. Многие глядели с завистью на развитую мускулатуру, служившую знаком недюжинных сил и ловкости, но он не любил и этих взглядов, как не любил отличаться чем-то от всех. Хороша была его улыбка – мягкая и немного застенчивая, придающая лицу великана доброе и искреннее выражение, но пан Густав улыбался редко, полагая, что серьезность и сдержанность пристали шляхтичу больше. Он был смел и расчетлив в бою, застенчив и щедр – с друзьями, справедлив и сострадателен – порой в ущерб своим собственным интересам. И еще... он был влюблен! Он был влюблен, как влюбляются не более чем дважды: в первый раз в жизни и в последний – безоглядно и бесповоротно. С самого первого взгляда, вскользь брошенного на него из проезжавшего экипажа, с золотистого локона, мелькнувшего в прорези занавески, с запаха незнакомых духов. Порой достаточно проехать через незнакомый город, чтобы оставить в нем свое сердце – так когда-то шутил его отец, вспоминая знакомство с матерью. Ему хватило перейти через улицу. С тех пор он еще не раз видел ее, узнавал исподволь нрав и характер, но ему, по большому счету, уже не было до них дела, как и ни до чего, кроме быстрого веселого взгляда, которые ни разу пока не задержался на нем. Даже самому себе Густав ни за что не признался бы, что отклонить приглашение пана гетмана ему не позволило не уважение к нему, а надежда увидеть еще раз ту, чей образ словно острой иглой по шелку был вышит на его сердце, и возможно, обратить на себя, наконец, и ее внимание. Однако с первого же дня ему пришлось осознать беспочвенность своих ожиданий. Дочь шляхтича Браницкого непрестанно находилась в кольце учтивых кавалеров, гораздо более ярких и смелых, чем он, состав которых непрерывно сменялся. Небесно-голубые глазки прекрасной панны скользили от одного лица к другому, ни на ком особенно не задерживаясь. Тонкие соболиные брови капризные и намекающие в одно время, прихотливо изгибались, заставляя содрогаться сердца многочисленных поклонников. Улыбаться жемчужными зубами, блестеть шелковистыми ресницами, вздыхать, кокетливо стреляя взглядами – все это она воспринимала как ежедневную весьма приятную обязанность. Ощутив, что ее чары возымели действие, что собеседник покорен, она оставляла его и более к нему не возвращалась, несмотря на умоляющие взгляды последнего. Казалось, она считает про себя, загибая прелестные пальчики, всех, кого ей удалось поразить выстрелом в сердце. Справедливости ради, стоит отметить, что жестокость пани Гелены едва ли была преднамеренной. Ей всего лишь нравилось нравиться, ее голова кружилась от комплиментов, танцев, восторженных улыбок в ее честь. Она совершенно не выносила мужчин, осмеливающихся выказывать к ней равнодушие, искренне на них обижаясь. При этом в ней не было холодной гордости, столь часто свойственной девушкам ее круга. Одаренная от природы легким, веселым нравом, Гелена считала жизнь развлечением, весельем для всех, и если бы ей однажды и пришла в голову мысль о том, что от ее кокетства могут страдать чьи-то сердца, она была бы весьма ею удивлена. Пан Густав все дни празднества наблюдал за ней издали, оставаясь незамеченным. Он видел все, и обращал внимание даже на то, чего не замечали другие поклонники пани Гелены. На то, как нервно порой перебирала она свои уложенные в корону тяжелые косы цвета темного золота, как, смеясь по-девчоночьи открыто и беспечно, вдруг внезапно становилась задумчива и даже разочарованно-грустна, как легка дымка мечтания наползала на горящие лукавыми огоньками синие глаза. И внимательному наблюдателю становилось понятно, что эта девушка способна мыслить разумнее и глубже, чем это могло показаться на первый взгляд, что красота стана и правильность черт лица были не единственными ее достоинствами. Случай для близкого знакомства все не представлялся и знакомый шляхтич, единственный, обративший внимание на чувства Густава и догадавшийся о них, однажды шепнул с ободряющей улыбкой: - Не о том заботься, друже, что она многих улыбками привечает. То еще не беда! Хуже будет, коли одного из многих выделять начнет. Тогда уж держись, пан Густав! Однако Гелена никого не выделяла и внимание свое справедливо делила меж всеми вплоть до последнего дня пира***. Этот день прошел для Густава точно в тумане. Пышный обед, на которым гости, утомившиеся от бурных танцев, утоляли голод омарами, бобровыми хвостами и прочими яствами, о которых он до этого не слышал, где подавались десерты самых невероятных размеров и форм – от гигантских замков, со множеством разноцветных башенок, до мастерски вылепленных фигур гусар и казаков, составлявших целые баталии и где рекой лились редкие вина, к которым, впрочем, он не прикасался. Он запомнил только, как неведомо из чего сделанный позолоченный ангел с луком, украшавший вершину самого большого торта, по знаку Конецпольского, пустил стрелу в стоявших кругом гостей и выбрал, таким образом, самого счастливого гостя или, вернее гостью – пани Гелену. Ее водрузили прямо на стол, такую сверкающую молодостью и жизнью, чуть порозовевшую от удовольствия, ищущую глазами гордо улыбавшегося из-за спин гостей отца, и она торжественно подняла над головой золотую стрелу, и, трижды крикнув «Виват!» шляхта до дна осушила кубки в ее честь... но и тут пан Густав, хоть поднес к губам кубок, не смог отпить даже глотка. Не мог он есть и пить, даже дышать не мог, когда смотрел на нее, словно внутри у него все сжималось. А потом были состязания лучших жолнеров Конецпольского и он благословлял их за одно то, что смог незаметно протиснуться к ней, встать почти за ее плечом, и смотреть без устали на маленькое розовое ушко и темнеющую за ним родинку. Наблюдая за Геленой, Густав не успел заметить, как неизвестный шляхтич оказался рядом с прекрасной панной. Браницкой он был, очевидно, знаком, так как она весьма благосклонно кивнула в ответ на его приветствие и, подавая ему руку, быстрым полушепотом заговорила о чем-то. Старательно подымая очи горе, он говорил витиевато и пылко – видимо, был мастер на это, и хоть посреди общего гула невнятных голосов ухо Густава почти ничего не могло разобрать, он видел, что слова собеседника пришлись по вкусу девушке. Она поощрительно улыбалась, кивала, а отвечала тихо, доверительно, опустив пышные ресницы, которые бросали тень на половину щеки. Временами ресницы эти радостно и изумленно взметывались, как птичьи крылья, под звук кратковременно журчащего смеха. Тоненькая фигурка, убранная, как античная статуя в тогу, в легкий бледно-розовый наряд с пышными складками напоминала сейчас Густаву изображение римской Авроры, частицу раннего летнего утра. Ту пору, когда солнечные лучи уже показались из рассветного тумана, но еще не успели пронзить его, чтобы залить округу ликующим жарким светом, и оттуда, из-за неясной дымки, сияют нежно-розовыми искорками. Шляхтич же походил на героев старинных баллад, которые Густав когда-то читал в библиотеке отца. Открытый широкий лоб, веселые темные глаза, чуть смугловатая кожа, щеголеватый наряд, невесомая черточка усов, словно росчерк тушью над сияющей улыбкой. По плечам вились черные кудрявые волосы, зачесанные на иноземный манер. Черты лица слишком тонкие, ресницы на редкость густые, с плавным изгибом кверху. Такая красота больше подходит женщине, мужчине же придает вид излишней изнеженности и слабости. Тем не менее, такие лица часто нравятся, создавая почву для ошибочных выводов об уме и одухотворенности их обладателей. Густав же, как часто бывает, выше ставил яркую внешность, которой, по его мнению, ему не доставало, нежели силу, которой бог наградил его в избытке. Чувствуя, как в нем шевельнулась зависть, литвин незаметно придвинулся ближе. Увлеченный чужим разговором, пан Густав на короткий срок оставил без внимания даже происходящее на поле. Тем временем черед показывать свое искусство настал для всадников, которые брали верхом самые высокие барьеры, вызывая громкие овации собравшихся. В глазах Гелены вспыхнули азартные огоньки, она провожала гусар полным восхищения взглядом, а когда направляемая умелой рукой лошадь на миг застыла в воздухе, неподвижно, словно обрела крылья, девушка не сдержала восторженного вскрика. Густав вспомнил, как когда-то отец сажал его, мальчишку, на коня и как быстро освоил он эту новую науку – свидетели с восхищением говорили, что он будто родился в седле. Он любил лошадей, принимая коня как существо, почти равное по духу, и лошади чувствовали это, подчиняясь не из покорности и страха, а ради понимания, что незримо возникало меж ними с первых минут. И казалось, что конь и всадник – одно целое, что каждое их движение согласованно и созвучно. Но что сейчас толку с его умений? Да, он мог быть не хуже любого из тех, кем так восхищалась пани Гелена, но не здесь. Не при ней! Здесь, и он это ясно предчувствовал, он был словно окаменевший под ее взглядом, и растерялся бы непременно, хоть совсем еще недавно не дрожал перед целой вражеской армией. Собеседник Гелены видимо был недоволен, что что-то смогло отвлечь девушку от него. Тонкие губы скривились в недовольной гримасе. - Что, панове, попробует ли кто из вас повторить такое? – Гордо прищурившись, спросил наконец гетман. Борясь с оцепенением, Густав сделал неуверенный шаг, но франтоватый шляхтич тут же оказался у него на пути. - Царица мира! – Шепнул спутник Гелене, поднося ее запястье к губам. – Я оставлю вас ровно на одну минуту. Миг – и он взлетел, как птица, на тонконогую лошадь. Густав внутренне похолодел. С того места, на котором он стоял, лицо девушки было видно совершенно отчетливо. И еще до того, как чернокудрый красавец взял три высоких препятствия кряду, не жалея коня и, таким образом, оставил позади всех состязавшихся, пан Густав прочел в глазах любимой свой приговор. Уже почти не смотрел, как поздравляли все удачливого пана, но видел, однако ж, Гелена задержала свои пальцы в его руках, заметил даже, что пальцы эти слегка дрожали от неведомого волнения. И то отметил, что остался в руках победителя ее кружевной платок... Красавец-шляхтич происходил из рода Чаплинских – не самого знатного, но известного уже не одним умелым воином. Отец нашего героя еще ротмистром пятигорской конницы участвовал в походе к Москве во времена русско-польской войны и брал города, перед которыми отступали другие – к примеру, Козельск, который когда-то не сдался несметной татарской орде. После смерти своего друга и соратника, предводителя польской иррегулярной кавалерии, принял командование его отрядом, получил звание полковника и погиб в очередной битве, проявив воинское умение и храбрость****. Его сын, названный на латинский манер Даниэлем, лишившись отца в годы отрочества, унаследовал от него, помимо немалых богатств, острый глаз, твердую руку и смелое сердце. Однако ж, в редкой винной бочке не заводится уксус, портящий весь вкус напитка. Пан Даниэль был горд без меры, себялюбив и к тому же горяч, как порох. В порыве ярости он становился неудержимым и порой откровенно жестоким. Мало кто знал, что в глубине сердца этот человек мягок, что он способен быть чувствительным и сострадать ближнему, вот только не позволяет этого себе, почитая за слабость. Редкий день он не наживал себе врага, вскипев из-за пустяка. Все это знали, тем не менее его богатство, изысканные манеры, живая и остроумная речь и обаятельная внешность, вкупе с ловкостью и смелостью снискали Чаплинскому искреннее расположение многих, особенно представительниц прекрасного пола. Пан Густав совсем не удивился, когда спустя недолгое время он попросил у пана Браницкого руки его дочери и получил согласие. Густав ждал и боялся этого с того самого пира, боялся, как смерти, но в тоже время ничего не делал, чтобы этому воспрепятствовать. Да и что он мог сделать? Вызвать счастливого соперника на поединок? Затеять ссору с таким человеком, как Чаплинский, не составило бы никакого труда, а боевое прошлое Густава позволяло ему если не быть уверенным в победе, то, во всяком случае, твердо надеется на благоприятный исход. Возможность гибели также не пугала, жизнь вдали от любимой казалась ему нелепицей. Но все воспитание пана Густава противоречило убийству человека на том лишь основании, что он оказался удачливее его в любви. Да и что станется с Геленой, дай он волю своему гневу? Он видел ее неподдельное обожание, тихую нежность, с которой она смотрела на жениха. И он слишком хорошо знал по себе, что чувствуешь, теряя любимого человека. Нет, это был не выход. - Не огорчайся! – Искренне утешал его друг. – Чего-чего, а уж девок на твой век хватит. Да и вышла ли бы добрая жена из такой панны? Хороша-то она хороша, да избалованна не в меру. Боюсь, не с твоим нравом ее к порядку призвать. Здесь охотник нужен с рукой твердой. Недаром у Чаплинского стрела на гербе, а у тебя? Ворон черный! Гордая птица, высоко летает, однако ж, одна! ***** - Под короной! – Сухо напомнил Густав, впервые в жизни подпуская в голос надменные нотки. Трудно сказать, чем могла бы окончиться эта история для пана Густава, все предки которого, по семейным преданиям, были однолюбами. Несчастный случай вмешался внезапно и все переменил. *** Косвенной причиной несчастья можно назвать характер молодого Чаплинского. Недаром друзья шутили, что невозможно предугадать, где и как взорвется этот порох. Он был безудержен во всех своих чувствах – ярости, гордости, презрении... Он никогда не печалился – только отчаянно горевал, не радовался – лишь пребывал в восторге. Все, что суждено испытать человеку, у него усиливалось стократно. И когда Чаплинский полюбил – а он и впрямь полюбил, хоть сам не сразу понял это – его любовь была подобна извержению вулкана. С именем Гелены он просыпался, до обеда писал ей письма, к которых, признаться, было много чувств, но мало смысла, а ближе к вечеру старался любыми путями с ней увидеться. Она же ждала его появления так, как ребенок ждет праздника. Бывшие поклонники прекрасной панны с грустью крутили усы, друзья пана Даниэля отказывались узнавать своего приятеля, коего раньше никогда в таком состоянии не видели, а пан Браницкий весьма серьезно опасался, что его обширный сад – предмет гордости его супруги – погибнет бесславно под копытами коня пылкого жениха, который уже вытоптал среди розовых кустов под окнами почти что торные дороги. Что было особенно странно, учитывая, что и дверью ему было разрешено пользоваться даже чаще, чем то позволяли нравы округи. Многие, однако, считали, что такая идиллия слишком уж хороша, чтобы продлиться долго, и, к сожалению, оказались правы. Вечер, устроенный Браницким по случаю помолвки любимой дочери, навряд ли можно было назвать балом, так как протекал он в самой семейной обстановке и приглашены были лишь самые близкие. Однако недостатка в вине, музыкантах и веселых лицах на нем не было. Веселье затянулась за полночь. Пан Браницкий удалился, чтобы дать молодежи возможность чувствовать себя свободнее. Ни он, ни его жена, не вспомнили о младшем сыне, которому уже пора было ложиться спать. Из гостей тоже никому не бросилось в глаза, что юный Вацлав остался в зале, может быть, потому, что большеглазый серьезный мальчик часто казался взрослее своих двенадцати лет, а Гелена в тот вечер смотрела лишь на возлюбленного. Полонез сменился огненной мазуркой. Пары бешено кружились, музыка была достаточно громкой, чтобы скрыть любые сторонние звуки. Темные пряди вьющихся волос прилипали ко лбу упоенного счастьем Чаплинского. Должно быть, лишняя чаша вина подогрела в тот вечер и без того пламенные чувства, а среди друзей не нашлось никого более трезвого, чтобы удержать разошедшегося жениха. Сверкая глазами, он так яростно сжимал руку партнерши, что Гелена временами невольно морщилась сквозь улыбку. Но этого было слишком мало, чтобы выплеснуть переполнявшую его энергию. Зал казался ему костром, ноги словно выбивали искры. В самый разгар танца Чаплинский упал перед невестой на колено и, рванув пистолет из-за пояса, молниеносным движением направил выстрел на правый каблучок розовых туфелек Гелены, намереваясь отстрелить его прежде, чем очаровательная ножка коснется пола. Попытка соблюсти древнюю традицию окончилась трагически: пуля, срикошетив, угодила в грудь младшего брата девушки. Из-за громкого шума это было не сразу замечено, лишь когда мальчик упал, все бросились к нему. От вида пятен крови, расплывавшихся на белоснежной рубашке, многим дамам стало дурно. Сам Чаплинский застыл, словно пораженный громом. Поднялся переполох, привезли лекаря, но ранение было слишком серьезно, и к утру Вацек умер. Горе и отчаянье всех членов семьи Браницких не поддаются описанию. Не менее горевал и Чаплинский. Пан Браницкий отказался преследовать судом виновника гибели сына и не пожелал мстить ему как-то иначе, понимая, должно быть, что Вацлава этим не вернешь. Может, сыграло роль и заступничество Гелены. Но какое преследование неотступней и беспощадней мук собственной совести? А небольшое число гостей стало лишней причиной тому, что наутро по округе поползли неясные и самые противоречивые слухи о произошедшем. И не удивительно: впервые, на памяти местной шляхты, жениху отказывали за несколько дней до свадьбы, да еще и обвиняя его в убийстве брата невесты! Находились немногие, кто сомневался в вине пана Даниэля. Поговаривали, что некий дальний родственник Браницкого имел основания избавиться от его наследника, что он находился в тот вечер в числе гостей и будто бы, даже, кто-то видел, как в тот момент, когда все смотрели на жениха и невесту, этот человек оказался рядом с Вацлавом и выстрелил в упор. Впрочем, эта абсолютно фантастическая версия поддерживалась, как и ожидалось, лишь близкими друзьями Чаплинского, не нашла никакого подтверждения и была благополучно забыта. Самого же Чаплинского больше всего волновало, как отнесется к нему Гелена. Неужто, возненавидит? В порыве отчаянья он писал ей несколько раз, но не получил ответа. Пан Браницкий отказывался принимать его в своем доме, уверяя через слуг, что и его дочь не желает его более видеть. В эти печальные дни пан Густав незаметно стал частым гостем несчастливого семейства. Гелена, нежно любившая брата, горевала безмерно. Страдания девушки усугублялись жалостью к бывшему жениху, о котором она ни с кем не могла даже поговорить. Густав не строил планов завоевания и не очень верил в свой успех. Ему просто хотелось быть рядом с любимой девушкой и по мере возможности разделить ее боль. Мало-помалу Гелена привыкла к нему. Поначалу она видела в нем лишь что-то вроде привычной мебели, что стоит в углу и не мешает, затем, постепенно, стала откровенной, чувствуя искреннее тепло, исходившее от молчаливого собеседника. Он терпеливо выслушивал, ненавязчиво сочувствовал, мягко утешал. Всего этого было, конечно, мало для сердечной привязанности, но для дружбы – хватило. В конце концов, Гелена с удивлением поняла, что воспринимает недавно еще незнакомого Густава почти как старшего брата, которого никогда не имела. Пан Браницкий тоже был искренне к нему расположен, и даже высказал однажды, во время совместного ужина, свои опасения насчет того, что время не помогает Гелене оправиться от удара. - Сложно то словами объяснить. – Задумчиво говорил он с печалью. – Она словно угли в кострище, водой залитом. Дымятся они, временами и светят тускло сквозь золу, но загореться, как раньше, уже не могут... Она не ест за обедом, не спит ночью. Она почти не разговаривает, только молится... Она не хочет жить, пан Густав, вот в чем беда! Я опасаюсь... - Что панна думает оставить свет? – Подсказал Густав. Ему и самому приходила в голову возможность такого исхода, хотя при одной мысли о нем его сердце сжималось - Монастырь? Монастырь, возможно, был бы для нее лучше... Нет, не того я опасаюсь, что Бог ее позовет... Все может оказаться куда печальнее. Я боюсь за ее рассудок. - Господи! – Вырвалось у Густава. – Неужели, потрясение, которое ей пришлось пережить, так велико? - Кто может это знать? Да... Этот мерзавец одним движением лишил меня и сына, и дочери! Много бы я отдал, чтобы увидать Геленку прежней... Никогда впоследствии Густав не испытывал такого щемящего волнения крови. Те слова, которые он произнес, ему самому казались почти что безумными и до конца своих дней он вспоминал их, как самый смелый в своей жизни поступок, который даже в сравнение не ставил со всеми подвигами на ратном поле. - Позвольте мне попытаться помочь ей! - Что вы хотите этим сказать? – Удивился Браницкий. - Позвольте просить у вас руки вашей дочери! - Как?! В такой час? Вам не кажется такой разговор несколько... хм... неуместным? Вы же понимаете, что... - Я все понимаю! – Никогда, ни раньше, ни потом, Густав не перебивал собеседника с таким жаром. – Но поверьте, я буду счастлив без раздумий отдать всю жизнь мою, если это хоть на краткие минуты позволит продлить жизнь пани Гелены. Ибо без нее моя жизнь все равно пуста и никчемна! Отчаянная храбрость не осталась без награды. Пан Браницкий, поразмыслив, согласился, а Гелена не прекословила решению отца. Она не любила Густава и не скрывала от него это, но она любила в нем непривычные в кругу ее почитателей робость и мягкость, спокойствие и терпимость, светившиеся готовностью к самопожертвованию светлые глаза, смотревшие на нее всегда снизу вверх, словно на спускавшееся с небес божество. Проще говоря, она не любила в нем мужа, но любила надежного друга, который о ней очень многое знал. Знал он и то, что в сердце его невесты еще живет чувство к Чаплинскому, чувствовал, что лишь гордость мешает ей сознаться в этом. Густав понимал порой Гелену лучше, чем она сама и потому не требовал от девушки большей откровенности, чем та, которую она считала нужной ему дарить. О новом сопернике Чаплинский узнал, уже готовясь к отъезду. Мучаясь в равной степени любовью и раскаяньем, лишенный возможности даже попросить прощения и чувствуя укоризненные взгляды и шепот за своей спиной, он принял решение уехать. Он отправил любимой последнее отчаянное письмо, передал его тайно, умоляя предоставить ему хоть одно-единственное краткое свидание. Но верный конь напрасно топтался до позднего вечера под деревом у реки. Еще недавно сюда по секрету от домашних выбегала Геленка, чтобы с разбега обнять его, тонкие пальцы играли темными кудрями, из-за которых недоброжелатели звали пана Чаплинского за глаза «цыганом». Здесь щебетал по-птичьи ее веселый голос, сияли чистой радостью синие глаза. Здесь в первый раз она обожгла его губы торопливым поцелуем, а потом этих поцелуев, сладких и пылких, было без счета... И вот теперь солнце понапрасну рассыпало последние розовые лучи, понапрасну подмигивали Чаплинскому первые звезды на светлом еще небе. Он впервые подумал, что закат для солнца подобен смерти. Поутру вынырнет из тумана кроваво-красный новорожденный круг, полный света и энергии жизни, но это будет уже не солнце, что вчера и не будет оно помнить и знать того, что ведомо было его предшественнику. Он вздохнул и посмотрел вперед. Там, за густыми ветвями, еще светились последними отблесками заката окна усадьбы Браницких. Он смотрел на них с немой тоской грешника, перед которым навеки закрывались врата рая. Потом твердой рукой развернул лошадь и с места направил ее в галоп. Он не мог знать и никогда не узнал, что в эти самые минуты Гелена стоит у окна и полными слез глазами провожает тающий на сумеречном небе силуэт всадника, до боли в руках сжимая молитвенник – подарок матери – в который было вложено то самое последнее письмо. Ночь напролет она проплакала, жалея его, себя и их так нелепо и страшно оборвавшуюся любовь. Пани Гелена еще долго не могла изгнать из своих мыслей бывшего жениха. Будучи замужней, прятала от мужа свои мысли, как тот старый, пожелтевший листок с неподписанными строками, полными отчаянья и боли. Прятала, зная, что Густав не заслуживает такого обмана. Стыдясь самой себя, укоряя, она молилась за автора письма, желая, чтобы нашел он если не любовь, то хотя бы покой и благополучие. Предчувствие не обмануло Даниэля Чаплинского. Ему не суждено было больше никогда увидеть свою невесту. Он женился, но счастлив не был. Вырастил троих детей, но не нашел смысла в жизни. Он бросался, как в омут, в службу, служил отчаянно, если приходилось – отчаянно воевал, не случалось войны – с таким же жаром затевал драки и ссоры, иногда беспричинные до смешного. Самые тонкие струны его души прятались все глубже, а все простое, грубое, решительное, напротив, усиливалось. Он уже почти забыл самого себя – такого, каким был в прошлом. Когда однажды, по приказу (или, вернее, по просьбе, выраженной в форме приказа)своего вышестоящего друга приехал с административной проверкой на заурядный хутор казацкого сотника и увидел там, к своему изумлению, давно забытую синеву бескрайне-нежных глаз и вздрогнул всем телом от громом раздавшегося над ухом звука знакомого имени. Это будет как камень, упавший в заброшенный пруд и разогнавший лужи кувшинок и ряски, как пробуждение после многолетнего сна, как вспыхнувшая память солнца о вчерашнем дне, как знак, что жизнь еще не закончилась. Но это будет не здесь и не сейчас. *** Луг, свежий после ночной грозы, хоть и пролившей большую часть своего ливня где-то за горизонтом, но окропившей щедро и этот высокий берег, сверкал крупными каплями невысохшей росы, выплескивая из каждой половинку пестрой радуги. Густав видел на пути ковры из цветов – белых, желтых, лилово-розовых, но все они уже стали привычными за долгую дорогу. Вдруг на крутом склоне мелькнули пышные заросли мелких нежно-синих головок. Он не заметил в них красоты поначалу – лишь удивился, как выросли цветы на таком месте, почти отвесном, как сумели зацепиться корешками за землю. Лишь спешившись, разглядел их сияющую, манящую голубизну, словно отразившуюся от глади протекавшей внизу реки. Сразу вспомнились глаза Гелены. - Что это за цветы, Ясь? – Спросил он, обернувшись к пожилому слуге. - Цветы? – Вытаращил тот глаза. – Эка невидаль! То ж барвинки. Разве пан не видал барвинок? Они здесь повсюду! Густав молча покачал головой. Может и видал, да разве досуг ему было раньше обращать внимание на цветы. А тут шагнул, и залюбовался тихим, ненавязчивым очарованием. - Колдовской цветок... Чарiвна квiтка... – Добавил Ясь задумчиво. - Что же в нем колдовского? – Недоверчиво хмыкнул Густав. - Да как сказать... Сказывают, что никогда он не вянет, без воды обходится, и коли его в любое место, хоть за сто верст, отвезти и там в землю бросить, тут же прорастет. «Ведьминой фиалкой» его зовут в народе. – Да ну? И что же с ним ведьмы делают? Ужели, приворотное зелье из него варят? - Врать не стану, пан, не слыхал. А вот на воротах дома его вешали в моей деревне. От злого глаза да от нечистой силы, слышь, обороняет. - Обороняет, говоришь? Добро! И, наклонившись, стал поспешно срывать прохладные влажные стебли, улыбаясь в усы: «чарiвный цветок для чарiвницы» Уже без малого год миновал с того дня, как пану Густаву посчастливилось назвать женой ту, кого любил он больше жизни. И, хоть тяжелым выдался год этот для всей Речи Посполитой, хоть и трех месяцев из него не пришлось им провести вместе, Густава переполняла радость. Самая прекрасная из существующих женщин ждала его дома. И, если все прошло благополучно, о чем пан Густав неустанно молился, она встретит его вместе с сыном. Его первым сыном! Привязав к седлу свежий букет, мчался домой, как на крыльях... А вот тут же обнять жену не получилось. Гелена лежала в постели. Схватки, начавшие глубокой ночью, до сих пор не прекратились. Утомленная женщина, обтирая покрытое потом лицо, шепнула чуть слышно, силясь улыбнуться сквозь боль - Твой сын не мог появиться на свет, не дождавшись своего отца! Служанка буквально вытолкала оторопевшего Густава из спальни. - Разве может это быть так тяжело? И так долго? – Обеспокоенно спрашивал он. – Надо послать за лекарем! - Пани не велела посылать... Да полно пану беспокоиться: я сама родила восьмерых и знаю, какие бывают признаки. Пани Гелена – здоровая, крепкая женщина. Она, правда, очень терпелива... Слишком терпелива... иногда такое терпение плохо для здоровья. Но сейчас, право, не о чем переживать. Все, что нужно, сделано. Остается только ждать, и я не думаю, что ожидание будет очень долгим. Отказавшись от обеда, Густав устроился в кресле, неподалеку от дверей спальни. Он ждал криков, стона, но царила абсолютная тишина, и это пугало. Его лихорадочное воображение рисовало ужасные картины. Он вспоминал свою мать, какой она была после рождения младшего брата Густава... Такая же бледная, как сейчас Гелена, так же тяжело дышащая, с капельками влаги на лбу и чуть слышным голосом. Это был последний раз, когда он видел ее живой. А что, если Гелена тоже умрет? Ведь бывает же, бывает, что женщины умирают при родах! Эта мысль, ужасная при всей своей простоте, пронзила его сознание, и он изумился, что никогда прежде не допускал ее. «Господи Всевышний! Не допусти этого! Возьми, если нужно, мою жизнь, но ангела этого – пощади, ибо такие, как она, много нужнее на этом свете, чем я!» Густав не заметил, как его сморил тяжелый сон. Сказались бессонная ночь в дороге и волнение. Когда он наконец очнулся, служанка пригласила его посмотреть на жену и ребенка. Даже когда однажды в атаке пан Густав оказался лицом к лицу с четырьмя врагами, он не испытывал такого страха. Во рту пересохло, стало холодно. Он почти не сомневался уже, что произошло какое-то несчастье. Усталая, но совершенно счастливая улыбка жены развеяла тревогу. - Все прошло благополучно? – Спросил он с надеждой. Она молча кивнула. - А... ребенок? Что с ребенком? Он... жив? У него были такие жалобно-испуганные глаза, что Гелена хохотала бы от души, если бы была в силах. В эту минуту произошло нечто, что она осознала лишь намного позже. Сердце Гелены откликнулось на тревогу Густава. И если раньше она любила в нем друга, брата, союзника, то с этого дня полюбила отца своего ребенка и самого близкого человека. Глаза обоих наполнились слезами. - Бог с тобой, Густав! Конечно, жив! Он сделал несколько неуверенных шагов и пал на колели перед постелью. Всхлипывая от счастья, Гелена протянула ему кружевной шевелящийся сверток. - Но... почему я не слышал его крика? Дети ведь кричат, это я точно знаю! Неужели, я так крепко спал. - Ну, не так уж громко они и кричат... – Улыбалась она. – И потом – смотря какие дети. Сын гетмана Конецпольского уж наверное, кричал громко. Недаром его отец славится своим голосом. А наша дочь будет терпеливой и молчаливой, как ее отец. - Это... девочка? - Как сам видишь! Ты опечален? - Нет-нет, как можно? – Горячо возразил Густав. – Благодарю Господа за его бескрайнюю мудрость! Он подумал даже о том, что тебе трудно будет одной управляться с нашими сыновьями, среди них ведь может найтись не один такой же сорванец, каким был когда-то его отец, и послал нам помощницу! Она счастливо, тихо рассмеялась. Я восхищен! - Серьезно продолжал он. - Восхищен тобой, что могла породить такую красоту! Некоторое время супруги молча разглядывали новорожденную. Редкий родитель признает свое дитя некрасивым, но в данном случае девочка и впрямь уродилась очаровательной. Ни одной лишней складки не было на нежно-розовом тельце, над головкой вился пуховый венчик светло-каштановых волос, можно было разглядеть темные тонкие брови необыкновенно длинные ресницы, а большие глаза смотрели по-взрослому серьезно - У нее волосы еще темнее, чем у тебя... Но так же отливают золотом. - Цвет волос у ребенка может поменяться. Я видела такое! - А вот глаза совершенно твои... Как те барвинки у реки... И ясные, точно звездочки. - Зато все остальное – от тебя. И нос, и губы... И, видно, высокой будет, как ты. У нас не было высоких... Внезапно он вспомнил о самом важном: - А имя? Ты выбрала ей имя? Гелена улыбнулась светлой, слегка усталой улыбкой. - Я думала, ты сам сделаешь это... - Я не знаю... – Растерялся Густав. – Такой красавице, без сомнения, нужно дать самое прекрасное имя из всех, что по земле ходят. Но я одно только такое знаю – твое. Тревога легкой тенью набежала на чело Гелены - Ой, нет, не нужно! Слышала я: не годится дочь с матерью одним именем называть. Несчастливы будут обе и смерть их рано настигнет! - Не тревожься, голубка, то все пустые расказни суеверных старух. В редкой семьи нет традиции от отца к сыну, или от деда к внуку имя передавать, однако ж, все живут до срока. Посмотри на меня. У нас шесть поколений в роду одно имя носило, на мне сия традиция нарушилась, но и отцу моему, что поныне жив, ни деду, ни прадеду от этого не сталось худого! Он посмотрел на барвинки, красовавшиеся на прикроватном столике. - В солнечный день ты родилась, Геленка! – Сказал тихо. – Пусть будет твоя жизнь светлой! Пусть никогда не увянут в твоих глазах барвинки! Будешь ты приносить счастье в наш дом, а потом во все другие дома, куда ступит твоя ножка. Как этот цветок, что зовется волшебным, будешь ты защищать, оберегать людей, радовать своей красотой... Счастья тебе и долгой жизни, Геленка! Он говорил это, а сам чувствовал, как сейчас, именно сейчас, меняется жизнь. Как никогда, светились любовью глаза жены и так же сияли барвинки, поставленные в хрустальный кувшин. С этого дня счастье Густава стало безграничным. И потому, что он стал отцом, и потому, что не стало сомнений в том, что он любим, которые Густав против своей воли до этого все же носил в глубине сердца Коронный гетман, чуть дошли до него слухи о прибавлении в семействе, лично поспешил направить Густаву и Гелене письмо с поздравлением. Несколько строк приписал его друг и союзник, Юрий Оссолинский*****, помнивший Густава по военным походам. Если бы могла пани Гелена знать, что всего через несколько лет этот самый Оссолинский станет решать судьбу ее осиротевшей дочери, и не найдя родственников девочки, согласиться отдать ее в семью войскового писаря Богдана Хмельницкого! А где-то близ Белостока пан Владислав Браницкий, оплакав судьбу дочери и зятя, будет долго и безуспешно пытаться разыскать следы исчезнувшей в татарском плену внучки! Браницкий доживет до преклонных лет, увидит внуков и правнуков своих. Он увидит издали, на одном из балов и чигиринского подстаросту Чаплинского с молодой красавицей-женой и вспомнит, возможно, что этот шляхтич некогда сватался к его дочери и стал причиной семейного горя. Но, в противовес распространенному преданию о вещем сердце, в душе старого шляхтича ничто не дрогнет и не всколыхнется… Впрочем, то будет еще не скоро. А пока Гелена еще может счастливо улыбаться своему мужу, понимая, что все ее противоречия разрешились и отныне и до конца ее дней пан Густав будет ей дороже всех на свете... Бывает любовь, похожая на молодую яблоню. Она ждет только весны, первого погожего дня, краешек солнышка, чтобы распуститься чистейшими снеговыми цветами, затопить ароматом счастья не только себя, но любого, кто окажется рядом. Будет благословенна любовь, открывающая двоим ворота рая без преград, без испытаний и сомнения, меняющая характеры и сердца, любовь, налетающая шквалом, позволяющая забыть обо всем на свете, сметающая горы и поворачивающая вспять реки... Но пусть благословят и любовь тихую, молчаливую. Ту, что годами пускает в сердце ростки, почти не проявляясь внешне. Любовь, которая не требует ничего, даже взаимности, и хочет только самого простого – счастья, и то не для себя, а для того, кого любишь. Любовь-сказку, Любовь-нежность, которая готова ждать, прощать, понимать и принимать столько, столько потребуется. Да воздастся ей и тем, кого озарила она, по их заслугам!