Рубцы

Растянувшись на ковре у камина, Гейл с безразличием всматривается в разбегающиеся по поленьям языки пламени и поглаживает прильнувшего к его боку Лютика. Кот к нему привязался куда больше, чем мог бы привязаться ко мне и всячески это демонстрирует, хотя сам Хоторн, как и подобает человеку такого склада, каким обладает он, утверждает обратное. Я же сижу рядом, уткнувшись подбородком в согнутые колени, и не решаясь, а может попросту не желая прервать образовавшийся поток умиротворяющего, как бальзам, безмолвия. На пламя смотрю лишь искоса — те дни, когда я готова была часами напролёт любоваться его игрой, остались далеко в прошлом. В том прошлом, где истлевают ни с чем несравнимые по присущей им красоте костюмы Цинны и сотни… множество сотен оборвавшихся в одночасье жизней. Поток безмолвия всё-таки прерывается. Гейл что-то спрашивает, но спрашивает слишком тихо, и потому мне не удаётся его расслышать. Он усмехается — его всегда забавляет выражение моего лица, когда я пытаюсь додумать упущенную по тем или иным причинам суть сказанного. — Ты сегодня рассеянней обычного, — усмешка так и не сползает с его полноватых губ, и мне непреодолимо хочется провести по ним кончиками пальцев, ощутить тепло дыхания, но я так и остаюсь сидеть, прижимая к груди колени и комкая полы отцовской, изъеденной временем рубахи. Прошло без малого полгода с того вечера, когда Гейл появился на пороге навязанного Капитолием дома, и я призналась наконец и себе, и ему в том, в чём следовало признаться давно — в том, что он катастрофически мне нужен. Стало ли мне легче? Скорее «да», чем «нет» — ведь я уже не одинока, рядом со мной есть тот, кому достаточно бросить мимолётный взгляд, чтобы рассеять чрезмерно осязаемый, доводящий до исступления мрак. Но сейчас меня беспокоили отнюдь не внезапно нахлынувшие воспоминания, а всего лишь телефонный звонок — звонок доктора Аврелия, с которым мне предписано поддерживать связь, возвестивший, что Пит изъявил желание вернуться домой, что его возвращение намечено на ближайший вторник. — Пит… возвращается… — едва совладав с собой, шепчу я. Мне совсем не обязательно видеть Гейла, чтобы знать какие эмоции отразились на его хоть и осунувшемся, но по-прежнему красивом лице, но я вижу. Сотни, а может быть и тысячи оттенков боли, подобно крушащей всё на своём пути волне, пробегают по до мелочей знакомым чертам и разом оседают в бездне серых глаз, изгнав оттуда прежний покой. — Когда? — спустя несколько секунд спрашивает он притворно равнодушным тоном, от которого меня даже передёргивает. Передёргивает так, что подмывает зажать уши ладонями. Собрав остатки воли в кулак, я рассказываю ему всё. Всё, что услышала от капитолийского врачевателя душ, от себя прибавив только одно: «я… я не знаю, что делать». И я, правда, не знала. Приезд Пита — очередная буря в моей и без того разрушенной гавани. А каково же от этого Гейлу? Гейлу, который бросил всё, оставив семью и престижную работу во Втором, чтобы быть со мной, чтобы зародить во мне ощущение того, что я по-прежнему жива, что не обратилась в пепел там, на Круглой площади вместе с Прим… — Проклятье, — резко сев, он отпихивает от себя недовольно шипящего кота и, немного помолчав, взвешивая, вероятно, все «за» и «против», проговаривает: — Завтра же мне следует уехать. Не хочу этого делать, но лучше не нагнетать обстановку. — Даже не думай! — откуда-то (не знаю, впрочем, откуда) во мне появляются силы и решимость во что бы то ни стало предотвратить надвигающийся крах. — Я не испытываю никакого удовольствия от этих мыслей, но… — шумно выдохнув, он выпаливает: — Но двоим-то нам здесь точно не место, Кискисс. Нет никаких гарантий, что через пару недель… или даже дней после приезда этого парня ты сама не попросишь меня покинуть пределы дистрикта. Ты ведь всегда выбираешь… не меня. Его слова, как пощёчина — хлёсткий удар наотмашь, оставляющий если не кровоточащий рубец, то уж точно пылающий, словно от ожога, след. И дело даже не в том, что ими он оскорбляет меня в моих же чувствах и побуждениях, а в том, что вот так просто, не церемонясь, он вынуждает оглянуться на заброшенную в дальний угол истину… Истину, в которой я, в лучших традициях старинных песен, стою на сбивающем с толку распутье и никак не могу понять, куда мне следует повернуть. — Ты молчишь, — не без горечи замечает он, силясь изобразить улыбку, — Молчишь, потому что не сомневаешься в моей правоте, но всё же не хочешь её признавать, опасаясь причинить мне боль. Не нужно, Китнисс, не жалей меня. Я знал, на что иду, и потому не питал никаких иллюзий. У меня была лишь надежда, но и надежде суждено рано или поздно иссякнуть. — Зачем ты так? — потребность прервать… заглушить, казалось бы, отрепетированный монолог, заставить осознать всю чудовищную несуразность его постановки — вот что заставляет меня сорваться с места и, закружив по тускло-освещённой комнате, окончательно позабыть об изначальной причине своих терзаний. — Зачем?.. Не проронив ни звука, Гейл тоже поднимается на ноги, и уже через мгновение я оказываюсь в кольце крепких рук, а едва вскипевшая во мне истерика не то чтобы сходит на «нет», но и наружу так рьяно больше не рвётся. Становится немного проще. — Людей, Кискисс, нельзя удерживать против их воли, — его хриплый шёпот уже не врывается вихрем в моё сознание, а втекает… втекает, как нечто невесомо-лёгкое, эфирное, дарующее исцеление и приносящее, вместе с тем, разруху. — А я чувствую, что удерживаю тебя, что связываю по рукам и ногам, что, глядя на меня, ты беспрестанно видишь его… и с этим нужно что-то делать, — прижав меня ещё теснее к своей груди и коснувшись губами, словно бы раскалённого до бела, виска, он заключает: — Вот почему, мне лучше уехать. Заворожённо вслушиваясь и ощущая всё ту же потребность поколебать его уверенность, я не сразу нахожусь с ответом, а когда ответ всё же находится — голос звучит гораздо твёрже, чем можно было ожидать при пусть даже самой снисходительной оценке моего состояния: — Но я не хочу, чтобы ты уезжал, и не думаю, что что-то изменится. Да, Пит мне дорог. Дорог, пожалуй, слишком, чтобы пытаться это отрицать, но я сделала свой выбор. — Тебе ли не знать, что выбор может быть опрометчив. — Может, — соглашаюсь я. — Но мой таковым не является. Отстранившись, Гейл настороженно всматривается в моё лицо, пытаясь отыскать хоть малейший намёк на сомнение, но сомнений уже не было. Страх потерять его насовсем оказался чрезвычайно тяжёлой ношей, и мне не хотелось вновь взваливать её на себя, несмотря на шанс воссоединения с бывшим напарником по Играм. К тому же, Пит уже не тот, что прежде — охмор и прочие капитолийские изуверства своё дело сделали, и с этим пора смириться. Не исключаю, какая-то его часть всё ещё помнит то, что он испытывал по отношению ко мне, и, что испытывала по отношению к нему я, но есть раны, которые никогда не затягиваются полностью, на месте которых остаются жутковатого вида рубцы. Он перенёс по моей вине достаточно, чтобы рубцы его нет-нет да и давали о себе знать тянущей, выворачивающей наизнанку болью, и потому будет правильней держаться от него подальше.