небо. земля. мы.

Свет для Сехуна — сущее мучение. Больнее, чем любая физическая пытка. Софиты делают яркий круг. Ноги — ломаные во всех смыслах, а пальцы давно не хрустят. Голова гудит, а еще дыхание неровное. Сбитое, давящее. Конечно, сейчас не самое время скулить себе под нос, что в такие минуты бывает дико больно, а седативные препараты для Сехуна под запретом. Нет, совсем не время. В такие минуты — это над куполом цирка в пятидесяти метрах от пола, когда единственная опора — это воздух внутри, а Сехун, к сожалению, по природе своей летать не умеет. Сехун прыгает и цепляется за железную перекладину, как на качелях набирает амплитуду и делает новое сальто. Белый лайкровый костюм весь светится в лучах софитов, а руки расправляются за спиной, словно у гимнаста есть ярая уверенность в том, что у него имеются крылья, что нестрашно. Вот только люди не знают, что этой веры не осталось совсем. Страх в горле оседает и не дает вздохнуть, как крепкий никотиновый смог. Еще пару движений на трапеции, и можно снова на землю. И больше никогда ее не покидать: это последнее выступление Сехуна. Заебало, потому что. Полет, чувство недосягаемости, чужой восторг с овациями — не цитадель его мечтаний. Сейчас главное в жизни Сехуна — это ни успешная карьера, ни семья, ни что-то возвышенное, превозносящее, о, нет, главное в жизни Сехуна — это вовремя зацепиться за канат или за другого воздушного гимнаста, если он работает с кем-то. А еще, чтобы руки были не потными (это важно). Какие-то третьесортные приоритеты. На ступеньке Маслоу будут вторыми — нужда в безопасности. Низко для летающего человека. Утраченные иллюзии. Сехун явно не думал тогда, в детстве, что нечто завораживающее и красивое каждый день борется за право жить, оставаться. А каждодневное «оставаться», признаться, всегда заебывает. Перед уходом директор цирка отпускает неуместную шутку про то, что Сехун отрезает себе крылья с таким выбором. — У меня их никогда не было, — говорит гимнаст и захлопывает на прощание хорошенько дверь. Сехун принимает решение уехать к бабушке в деревню. Лучшего места, чем что-нибудь для себя решить, не придумаешь. Ходить по каштановым побегам с какой-нибудь книжкой в руке, пить имбирный чай по вечерам, встречать новый гранатовый рассвет с бутылочкой пива, подниматься на горы, чувствовать вязкую глину под ногами и жадно ощущать землю, как при кислородном голодании, — это, возможно, натолкнет на пару интересных мыслей о собственном будущем. Сехун держит обещание, поднимаясь на гору с крутым скалистым обрывом и каменными торосами, откуда открывается весь каштановый густой лес и поля с едва пожелтевшей пшеницей, совсем как волосы у гимнаста. Ноги свисают на самом краю. Обдувает теплым летним ветром, а книгу Сехун держит двумя руками, чтобы страницы предательски не перелистывались. Давно он не читал, а чувствовал умиротворение и подавно. — Поберегись, — кто-то кричит сзади, но Сехун не успевает обернуться, а видит лишь боковым зрением, как прямо перед ним прыгает парень со скалы. Страх. Воздух заканчивается в легких у Сехуна от страха. Он роняет книгу прямо с обрыва и видит, как страницы Мураками поднимаются в воздух прямо вслед за парнем. Оказывается, он не суицидник, а просто умеет летать. Дельтаплан Сехун замечает на мгновение позже. — Я, блять, чуть не умер от страха, хуев ты кретин, — кричит Сехун, сжав рукой белую футболку, где сердце, и пытаясь унять бешеный стук. В человеке с дельтапланом Сехун узнает своего друга детства чуть позже, когда Ким Чонин стоит у его забора с рюкзаком на одном плече и широко улыбается. У него нет теперь массивных очков в роговой оправе, нет низкого роста и больной дрыщавости, теперь он просто красавчик с каштановыми волосами и невероятной улыбкой, поэтому Сехун удивленно моргает и щипает себя, потому что не верит, что за семь лет можно настолько сильно измениться. — Хах, ты не сдох от страха, поздравляю, — смеется Чонин и по-дружески хлопает Сехуна по плечу. — Иди на хер, — все, что может сказать Сехун в данный момент. — Кто-то вообще не изменился. — А кто-то здесь бог перевоплощения. — Вот спасибо, — после небольшой паузы Чонин оглядывает местность и говорит, — пошли на ту же гору, где сегодня встретились, посмотрим звездопад, — он берет за руку Сехуна и тащит за собой, — и да, на кретина я еще обижаюсь. И на «хер» тоже. А что-то остается вечным. Сехун вспоминает, как Чонин тащил его за собой и много лет назад, что он всегда обижался на всякую херню и многое другое, отдаленно родное даже. — Если ты помнишь, то звездопад в июле здесь удивительный, — говорит Чонин, продолжая сжимать тонкое запястье Сехуна, — после того, как ты уехал учиться на гимнаста, я много думал о том, что хочу его показать тебе вновь. — А потом хотелось? — Потом не так сильно. Сехун понимает. Много лет прошло с тех пор. Все обо всем забыли. Желания со временем угасают. Они встречают звездопад, сотканный из «а помнишь, мы», ночных созвездий, пряного воздуха из каштановых побегов и пшеничной пыли вокруг. Чонин взял с собой глинтвейн с лимоном, чтобы не замерзнуть, но в основном его пил Сехун, поэтому щеки у него изрядно покраснели и язык начал немного заплетаться. Он же почти не пьет, а на горе прохладно: Сехун в футболке, а вот Чонин в сером худи. Между ними почти нет расстояния. Они сидят вплотную, а напряжения в разговоре не чувствуется, лишь тепло от утерянных, но счастливых воспоминаний из пазла глупых и смешных поступков. — А где эти ду-у-урацкие очки? — мямлит Сехун, роняя на колени голову, и тыкает пальцем в переносицу Чонина. — Я сделал коррекцию зрения в девятнадцать. Жаль. Сехуну очень жаль, что Чонин больше не носит массивные очки, ведь главное «а помнишь, мы» так и осталось не затронутым. Это то, что после их подростковых поцелуев оставались у обоих следы на переносице от очков Чонина. И то, насколько лажово они выглядели после. Это их объединяло когда-то, делало связь. Такие мелкие никчемные моменты были для них всем. Они любили. И дерьмовенько то, что это оказалось воспоминанием, залитым горячим винным напитком. — Да, зато ты теперь отлично видишь, — вздыхает Сехун, — летаешь? — Выучился на летчика. — Исполнил мечту, молодец. Чонин тепло улыбается, ерошит волосы Сехуна, зарывается теплыми длинными пальцами, а гимнасту почему-то хочется расплакаться. Чувство такое, что в грудине были огромные обломки, распарывающие грудь, что их удалили и наложили швы. Вот только нитки на швах вот-вот расползутся. Такое странное отчаянное чувство. Ведь Сехун Чонина любил, настолько сильно, что временами заражался его мечтами. Глупо признавать, но воздушный гимнаст был не совсем его выбор, просто Чонин любил высоту и полеты и говорил Сехуну, что он такой худенький и легкий, что может полететь сам. Сехун как раз тогда танцевал, и из него мог бы выйти гимнаст. А у Чонина было плохое зрение, поэтому в шестнадцать его не взяли в летную школу. — Жаль, что цирк — гастрольное удовольствие. Так видел бы мои выступления часто, а не однажды. Семь лет назад. Это был последний раз, когда они виделись. Чонин был счастлив, сидел, как придурок, с букетом роз и в огромных очках. Сехуну было страшно наверху и радостно, что Чонин хлопал тогда, радовался. Им было по семнадцать лет. Отсутствие встреч и общения, как негласное правило, было расставанием во всех смыслах. — Я приеду, скажи где и когда. — Никогда и нигде, — Сехун ловит вопросительный взгляд Чонина и тут же говорит, — я больше не гимнаст. — Почему? — Потому что я боюсь высоты. Возможно, Чонин сейчас думает, что Сехуну достаточно глинтвейна, потому что не могут самые отважные перед высотой люди говорить, что они ее боятся. Ни один нормальный человек со страхом не пойдет учиться на это. Сехуну смешно. А еще очень горько от этого. Потому что с каждым новым выступлением страх перед высотой растет, чем больше соприкасаешься с ней, тем больше хочется сбежать. Мысли останавливаются на том, как бы не сдохнуть сегодня. И это нормальное состояние для Сехуна в последние лет семь. Да, он устал каждый день представлять свою красивую смерть над куполом цирка. Чонину не понять: он верит свято самолету. Для Чонина высота — это свобода, его маленькая вселенная. Для Сехуна — самый возможный летальный исход. У них разные представления о высоте. Раньше Сехун был в воздухе, а Чонин на земле. Теперь наоборот. — А я хотел позвать тебя полетать на дельтаплане, - Чонин снимает с себя серое худи и отдает Сехуну, - холодно. — Я обещаю посмотреть на это. Гранатовый рассвет и солнечные раскаты перекрывают лазурь, делая небо похожим на латунь. Они молчат, тихо попивая оставшийся глинтвейн. Сехун решает для себя, что будет заниматься танцами. Это решение приходит само собой, когда он идет на гору через пшеничное поле, чтобы встретить Чонина. В руках он сжимает серое худи, а от него пахнет лимонами, совсем как от Чонина, который, как оказывается, любит глинтвейн с дольками и мякотью. Ветер попутный; дует в лицо, хочется сморщиться от него, спрятаться в пшенице, но не получается. Чонин пролетает прямо над полем, а красные крылья дельтаплана отбрасывают тень прямо на Сехуна. Он бежит вслед за Чонином, поднимает руки и хочет прикоснуться. Он улетает над каштановыми побегами, а Сехуну кажется, что любить глазами, отдаленными обрывками — сущее наказание. Улетает, улетает. Сехун забегает в каштановый лес, и ему хочется расплакаться. Не остается ничего, кроме как идти на гору. Жаль, что Чонин не дождался его, но Сехун будет его ждать. Теплый; ностальгический; заебанный. Июль. Небо. Гранат. Ближе ко дню Чонин возвращается на гору с дельтапланом в хорошем настроении. Оставив аппарат позади и отстегнув от себя ремни, он садится рядом с Сехуном. — Спасибо, — все, что может сказать Сехун, протягивая худи. — А у меня кое-что есть. Чонин улыбается и достает из своего рюкзака массивные очки. — Блять, я в них ничего не вижу. Сехуну смешно. А еще немного грустно. Рука сама тянется, чтобы поправить очки, и как-то непроизвольно выходит поцеловать Чонина. Едва, неуверенно, с надеждой, трепетно. Чонин же целует жадно в ответ. С усталостью и тоской. У Сехуна и Чонина остаются красные следы на переносицах. Теплые и грустные воспоминания. Но в этих воспоминаниях есть мы. Июль. Чонин говорит, что к концу лета у него начнется работа на самолете, и он улетит. Сехун говорит, что будет преподавателем танцев и останется в Сеуле. Очередное расставание. С надеждой на встречу. Июль. Когда у людей разные приоритеты, это похоже на многокилометровые расстояния, словно кто-то в небе, а кто-то топчется на земле. И не прикоснуться никак. По-настоящему никак. В ладонях сочится неимоверная нежность с осколками прощания, но Сехун будет ждать. Чонин предлагает встретить новый звездопад, и Сехун соглашается. Это их лето, сотканное из воспоминаний, «своих» мест, глинтвейна и другой фигни. Это то время, где они будут вместе. А еще в лете есть... Небо. Земля. Мы.