Впоследствии

Сейчас мне странно писать о том, сколь многое упускалось. Про всё, что вылетело в трубу моих подростковых грёз. Меня творили не чудеса, а горечи и усталость и вера, будто бы вся фигня всегда и везде всерьёз. Пронзали сердце рапиры лжи, а разум ревел от боли. Реал затягивал вниз, на дно, где слёзы и топкий ил. Подгнивший список моих смертей за время учёбы в школе - вот доказательство, что тогда никто меня не любил. И мало кто понимал меня, поди-ка пойми подростка, мы все ведь прямо-таки секрет, иди, мол, раскрой сперва. Скажите, предки, учителя - неужто и впрямь непросто понять, что нужно (всего делов) заметить, что я жива? Как я мечтала иметь друзей, расстраиваться и злиться, как я любила плясать на льду, историю и хип-хоп. Но было глухо: кругом замки на ржавых воротах-лицах, закрыты входы, стекает дождь на ржавую надпись "СТОП". Тянулось, будто бикфордов шнур: Дождёшься - и всё исчезнет, лежали сотни дилемм-проблем колоннами на груди. Но получалось так, что живя, мы делались бесполезней, учась на всё говорить "плевать", плеваться и уходить. Сейчас... А что тут? Пустой сезон, никто никого не ищет. Ворота врут, почтальоны врут. Мы умерли, и давно. Одна лишь я остаюсь стоять на огненном пепелище и ждать, что всё подойдёт к концу, как глупый сеанс кино. Что жизнь возможно переиграть, хватая сердца и руки, что можно выжить, шагая в такт, спасаясь в любовь от тьмы. Что мир не злой, а как тот чувак, включивший режим "без звука", весь фильм продумавший, будто тот и правда был снят немым. Вот только все, как и раньше, шли - в бессрочные отпуска ли? Боялись двигаясь в никуда. Зачем это нужно всем? Теряли правды в своих "плевать" и прошлое отпускали - легко, как голубя из руки. Настолько же насовсем. Лишь я стою посреди степей, как знак "уменьшайте скорость", на перекрестке чужих дорог... И верю - не упаду. Прошу, прохожий, остановись, мне нужно с тобой поспорить. На то, что ты, как когда-то я, мечтал танцевать на льду. Ведь вдруг мы всё-таки не умрём под грудами обстоятельств, не будет более злобных лиц, никто не закроет вход. И эта вера - мой верный щит, мой пастырь и настоятель, последний поезд, буксирный трос, что тянет меня вперёд. Остаться здесь хоть ловцом во ржи, хоть пастырем заплутавших - таких, какою была и я в течение школьных лет, С ружьём, заряженным чепухой, с неверием в патронташе, с холодной чёткостью детских слёз про "выхода больше нет". Теперь ружьё заглотил подвал. Теперь я уже другая. Никто не корит за чепуху, никто не зовёт меня. Не все уйдут в темноту времён, от прошлого убегая, пока есть те, кто запомнил боль и хочет её унять.