Зиг хайль

1941 г. Циндао, провинция Шаньдун. концентрационный лагерь Лаошань; блок ?7. Каждый день здесь, на побережье Жёлтого моря, не спасали даже издевательски-оранжевые рассветы. С каждым утром холодало всё сильнее. Погода бушевала, швыряя горькими брызгами в лица заключенных из Южной Кореи. Заставляла эсэсовцев кутаться в высокие вороты чёрных курток, не теряя при этом вымуштрованной осанки. Вся чёртова индустриализация Китая с подачек фашистской Германии изначально должна была закончиться только так. Вышколенный нацизм, впитанный вместе с азами среднего школьного образования. Сегодня не изменилось ничего, заворачивая очередной виток чёрной спирали истории. Зондеркоманда, состоящая из двенадцати самых сильных и выносливых заключенных, под командованием штурмбанна Ву Ифаня доставила очередную партию испуганных чуть ли не до полусмерти южнокорейцев, в товарном поезде, как скотину. Грязные дети жались к мамашиным таким же измазанным, замочаленным прозрачными соплями и запыленным юбкам, ревели на износ и выли, как белуги. Женщины кричали не своим голосом, прося не убивать хотя бы малышей. Падали на колени и проклинали этот мир на своём уродливом, гаркающем корейском языке. Хань стоял, сложив руки в карманы и вскинув упрямый подбородок. Ветер хлестал лицо, а назойливые крики долбаных заключенных — уши. Скольких усилий ему стоило держать марку и не кривиться уж слишком откровенно, сам бог не знал. Однако же, корейские женщины кидали на него такие страшные взгляды, что становилось ясно — маска, прикипевшая к лицу намертво, была потрёпанной и скрывала далеко не всё. Плевать. Прямая до хруста спина кричит: Я здесь хозяин. Место, твари, пока Я не скажу подавать голос. Пока Я имею терпение смотреть в ваши уродские недоазиатские рожи. Он закусил язык и сглотнул подступивший рвотный рефлекс, когда Ифань незаметно подошел к нему, затмевая своей высокой, почти исполинской, фигурой серый, льющийся с востока, свет. В его раскрытой огромной ладони, в луже бурой, вонючей крови лежала золотая цепочка, распятие Христа и три зуба. Кровь некрасиво выделяла срезы ногтей, капая с кончиков длинных пальцев. Навык отбирать всё ценное ещё при жизни появился в нём ещё со времён айзанцкоманд и прошёл через всю службу в вермахте, превратившись в привычку. Пугающую, лихорадочную и насильственную, но привычку. Он отряхнул светлый пиджак другой, чистой, рукой и пробасил: — Босые, но с золотом. Хань мрачно усмехнулся явному намёку на евреев. Ифань молодец. Всегда понимает грань между безобидными шутками и откровенно чёрными. Первые Хань не всегда понимал в силу чётко гранёного, без полутонов, сознания, а вот вторые очень уважал. Ву Ифань, даже с окровавленной ладонью и растрёпанными ветром волосами, выглядел до зубовного скрежета презентабельно; даже шмыгая носом и прикусив угол рта. Когда Хань его видел, у него перед глазами невольно всплывала картина того, как он, приложив правую ладонь к груди, громогласно и чётко произносил клятву: — Перед лицом Бога я клянусь этой священной клятвой фюреру Германского Рейха Адольфу Гитлеру, главнокомандующему вермахта, и лидеру Гоминьдана — Чан Кайши, беспрекословно подчиняться и быть как храбрый солдат всегда готовым пожертвовать своей жизнью, — а потом эту же руку вскидывал вперёд, от превышающих лимит патриотических чувств припечатав ногу в тяжелом сапоге об пол. Его голос был хорошо поставленным и низким, Хань смотрел выжидающе и немного затаенно. Несмотря на то, что чином он уже тогда, в тридцать седьмом году, был выше (представленный фюреру штандартенфюрер штурмового отряда из Ханькоу), непоколебимое уважение к светловолосому китайцу из Гуанчжоу поселилось в нём с самой первой встречи. Хань с отвращением смотрит на красное золото: — И на хера мне это? — вздёрнутые светло-русые брови плюются привычной насмешкой. — А мне? Поразительная вещь: недюжинной силой выдирать живым и истошно орущим людям зубы, отрывать тяжелые серьги, разрывая мочки в мясо, но не иметь желания обогатиться этим материально. Взгляд у Ифаня искренне удивлённый, как будто ему как есть предложили оставить всех жертв в живых. Хлопает глазами большими, влажными, навыкате, как у домашней животинки какой. Хань ещё раз глотает сухую слюну и коротко перекатывается с носка на пятку и обратно. Пальцы сжимаются где-то в карманах. — Не хочу руки марать, — гортанно смеётся он, после чего сразу же слышит пару ужаснувшихся свистящих вдохов заключённых. Они заставляют его глянуть в сторону грязной толпы мерзких оборвышей, привезённых на поезде из какого-то городка рядом с морской границей. Отвращение скапливается горьким осадком за нёбом и под языком, а желание перерезать каждому ублюдку его ублюдочью шею мешает засыпать по ночам. Откровенная политика южнокорейского лидера о смешении чистой азиатской крови со всяким дерьмом, якшаясь с американской швалью, приводила его в искреннее бешенство. Зубы сжимались сами собой, а в груди давило то от ненависти, то от предвкушения, когда же они наконец их перебьют, как собак подворотных. Отправят в ёбаный ад, где этому хламу с костями и место. Он опустил подбородок к груди, исподлобья зыркнув на серую толпу людей и окруживших их эсэсовцев, громко шелестящих потрёпанными документами из их карманов. Некоторые бумажки рвались прямо там, под дружный гогот, и ссыпались под ноги, тут же оказавшись полностью затоптанными грязными подошвами берцев. Метрах в двадцати располагались дряхлые корпуса, а рядом ровный ряд газовых камер, замаскированных под уличные душевые кабины. Рядом с ними тоже стояли полураздетые, худые, но могильно молчащие люди. Рядом с людьми - то и дело вертелся долговязый Пак Чанёль из второй зондеркоманды. Он успокаивал детей, говоря тем, что их просто чисто вымоют, жадно смотря на их родителей взглядом, дающим понять, что если они обронят хоть слово, хоть одно лишнее слово, он их грохнет с локтя прямо на месте, без удушения. Приказ — священнее веры и религии. Ханю всегда было интересно: каково это — отправлять маленьких детей на смерть, уверяя тех, что всё будет хорошо (в эти моменты он старался абстрагироваться и опустить тот факт, что они не дети, а сучьи выродки). Поэтому каждый день, по-ястребиному склонив голову вперёд, наблюдал за этим театральным действом. Он знал, что Чанёль ненавидел то, что делал. Каждый вечер тот закрывался в ванной, истерически орал и бился затылком о старый дешёвый кафель (другим концлагеря даже для солдатов не располагали). Поперва — даже пытался покончить жизнь самоубийством. Не дали. Ни разу не дали. Вытащили с того света буквально за шкирку. Он был слишком ценен. Двадцатитрёхлетний кореец из оккупированного Сеула, с честными глазами и большими руками. Резко вдыхал, резко вскакивал, менял место положения, переходил по блокам, был нервным и до жути честным. Но (когда требовали) пиздел как дышал. Дети ему верили и заходили в камеру, оглядываясь на доброго дяденьку, который перед этим стоял перед ними на коленях и с влажными белками глаз, трясущейся рукой подавал им затёртый платок, чтобы вытереть пыльные щёки. Когда он говорил с остриженными детьми, даже у стального Лу Ханя перехватывало дыхание. Чанёль оглянулся на него, видимо, почувствовав взгляд, и поджал губы. А потом снова отвернулся к девочке с жиденькой грязно-каштановой косичкой, перевязанной куском изжелтевшего бинта. Хань глянул на Ифаня, всё ещё рассматривающего зубы и цепочки. — Будешь мне по территории с этой сранью расхаживать... — тон не угрожающий, но предупреждает о скрытой опасности. Лу Хань же, он такой, расстреляет и не заметит. В нём ненависть как врождённый инстинкт, неизвестно, когда вспыхнет спичкой. Ифань знает, потому что видел его и в бою, и после боя, и во время допросов. Ноль процентов жалости на девяносто процентов шовинизма. Плюс десять — располовиненный патриотизм, мать его. Ифань кашлянул. — Отдам Тао, — сказал он и, достав белый платок, сложил в него эту золотую требуху, а затем сунул в глубокий карман таких же, как и у Ханя, брюк, — пусть балуется. Хань знал, что Тао — сводный младший брат Ифаня — как сорока любит всякие блестящие вещи. Мальчик с травмированной неокрепшей психикой, ребёнок и несмышлёныш — в свои семнадцать лет. Странное и завораживающее зрелище — играет с железной дорогой, которую Ифань привёз из Берлина, смеётся по-детски, открывая светлые дёсны и маленькие зубы. Завораживающее зрелище. Страшное. Может быть, даже страшнее, чем входы жертв в камеры. Потому что они — отмучились, они там сдохнут в считанные минуты, а Тао — Тао даже не подозревает о том, что болен. Вздохи у Ханя тяжелые и редкие. Он уже собирается уйти, развернувшись на широких плоских каблуках, когда его привлекает внезапный шум и звуки счёсываемой о раскрошенные местами бетонные плиты вперемешку с землёй кожи, оживлённого вскрика тонкого голоска и пошлого смеха солдат. Какого чёрта. Небось опять девицу хорошенькую заметили. Поворот головы в их сторону и приправа в виде сурово сдвинутых бровей и горящих негодованием глаз затыкает солдатам рты в секунду. Его дар — дрессировать. Дрессирует он людей, но делает это профессионально. Собранный взгляд опускается вниз, где всё и произошло; на краю плиты сидит какой-то пацан, который, видимо, обо что-то споткнулся (может, о свою жирную мамашу, — злобно предполагает Хань) и теперь растирает маленькой ладошкой мягкую коленку. Земля на белоснежной коже кажется донельзя уродливой и контрастом бьёт по сетчатке, а потом в поле зрения попадается яркая, безумно яркая, рыжая макушка. Волосы нечесаные, но ядрёные, как апельсин. Хань ощущает иссушающую цитрусовую кислоту на языке. Пацан ещё раз проводит указательным пальчиком по глубокой измазанной царапине (Хань видит контур полной щёчки, белеющей на фоне грязной холщевой рубахи) и поднимает лицо. Часы на левой руке под чёрным рукавом перестают отбивать счёт. Морские брызги останавливаются где-то на мелком песчаном пляже, не долетают до площадки лагеря. Гланды подскакивают, разрастаются в глотке, душат, душат, душат. У пацана глаза болотно-зелёные. Зеркальные, чистые, жуткие в своей красоте. Искрящиеся, как мутная речная вода, и тусклые, как высушенная в декабре трава. Зелёные, как... Нет такого цвета в природе. Хань замирает. Это пацан, должно быть, один из тех мерзких полукровок, суки-матери которых раздвигали свои ноги перед каждым встречным поперечным европейцем, потому что не бывает такого оттенка в карих. Просто не существует. Он продолжает его рассматривать. Широкие зрачки почти вбирают в себя светлую радужку, светлея к краю, размываясь; рыжеватые ресницы хлопают растерянно и осторожно. Пацан пялится прямо на него, как будто в ответ, поднимает почти бесцветные тонкие брови. Но взгляд — бессмысленный. У него трещины на маленьких губах и щёки, эти самые круглые щёки, чумазые, будто по ним пальцами в графите провели. Вдохнуть страшно. Хань и не пытается дышать. Тот смотрит ему в лицо ещё секунды три, а потом его подхватывают под локти два грузных мужика в чёрных пиджаках с вытисненной свастикой на плече. Один с плотоядным смехом поправляет кокарду на фуражке, после вытирая лоснящуюся от пота шею в отвороте формы, поднимая в Хане отвратительную волну раздражения. Весь этот низший сброд. Раздражает до чёрта. Этот остров, бесконечное тошнотное море, одинаковые хари дынеподобных корейцев, их вопли. Это всё. Кулаки чешутся от желания запустить руку в волосы и дернуть прямо на себе, с рыком. Но он только еле слышно цыкает, морщится и командует: - Этих в тринадцатый. Зондеркомандовцы слаженно кивают и уводят прибывших на северо-восток от ворот. Хань ещё минуту изучает их широкие чёрные спины и гладкие лодыжки босого рыжего пацана, а потом достаёт из кармана сигареты и выбивает одну штуку в ладонь. Осенний ветер морским холодом обжигает зажжённый кончик, то и дело вспыхивающий таким же беспросветно-рыжим. Хочется уйти.