Хуже надежды

Айзек тонул в собственной боли, безысходности, частичной пустоте, захлебывался, задыхался и не пытался всплыть, когда появилась она. Она стояла к нему спиной в солнечный день на подходе к причалу Сены и пропускала искрящуюся воду, зачерпывая то и дело горстью, между тонких, подрагивающих, как у Эллисон после ритуала с неметоном, пальцев. От неё пахло лесом, не духами, которыми провонял весь этот огромный, старинный город, полный шума, ударяющегов виски молотом по наковальне. Лесом: кажется, полынью, осокой и вербеной, сосной, хвоей и каштаном, крапивой, мятой, — и ещё самую малость ванилью. Необычно. Жизнь Айзека — это запахи. Он различал людей теперь, чьи лица терялись в памяти, только по ним. От Криса пахло болью, несчастием, порохом, горьким кофе по утрам и дымом. От их соседки, например, кексами, заварными пирожнами, горячим шоколадом и кремом. А от девчонки пахло лесом и ванилью, с которой, видимо, был её шампунь. — Ты хочешь летать? — спросила она, не обернувшись, вновь опуская кисть в воду. — Хочешь? Айзек посмотрел на небо, непривычно голубое. Он впервые смотрел на небо после смерти Эллисон. Там плыли белые, мягкие, похожие на барашек, облака. Айзек хотел бы действительно воспарить туда, а потом рухнуть камнем о мостовую, разбившись вдребезги. — Мы все были птицами когда-то, а потом нам обрезали крылья и спустили с небес на землю. Мы должны вечно страдать теперь, смотря на небо. Потому что были лишены ощущения истинной свободы. Мы все хотим летать. Только за этим следует смерть. У неё в глазах отражалось небо. — Смерть следует не только за этим. — Я знаю. Он встретил её в школе, куда отправил его Крис. Она курила на кампусе. Айзек смотрел на небо. Он тоже пробовал когда-то курить. Дым не доходил до лёгких, потому что все это — ебанная химия. Харрис объяснял как-то про мозг, дышащий не кислородом у курящих. Айзек не выслушивался тогда. Сейчас тело лечило его раньше. Она цеплялась пальцами за решетки, окружавшие эту площадку на крыше школы, и улыбалась. — Как давно ты видел закат? — спросила она.- Рассвет? Айзек видел рассвет, когда сидел в полицейском участке, нервно терзал шарф, обвивший шею, кусал губы и смотрел пустым взглядом в лицо агента МакКола, шепча: «Это было так быстро… очень быстро… ничего не помню…» Если бы… Он помнил все. Эллисон на руках у Скотта. Крик Лидии, взорвавший воздух, спугнувший птиц с веток деревьев. Он видел закат, глядя в окно. И не видел его. — На закате проливается чья-то кровь. На рассвете эта кровь окрашивает небо, давая новую жизнь кому-то и целый день нам. Кровь наших близких. Солнце забирает её. Как боль. От неё пахло сигаретами и металлическим. Словно кровавая рана была у кого-то из них. А небо было серым. Как сталь. Молотком по наковальне, его голове. Он бы назвал её мудрой или попросту Галадриэль (Крис сказал Эллисон любила Толкина «Властелин колец»), он бы назвал её безнадёжной. В третью их встречу. Но она сказала тихо непонятное «nyery…», взлохматив ему расстрепанные кудри. И ушла. Айзек искал это слово в интернете, кажется, всю ночь, пока Крис не подошёл, не перегнулся через плечо, заглянув в экран почти разряженного ноута. — Ночь с 21 на 22 декабря, посвящённая памяти погибших соратников. Если переводить с квэньи (та, которая один из языков эльфов, запретный), горечь или беда, скорбь. «Сильмариллион», кажется. Айзек присвистнул и едва добрел до кровати, чтобы заснуть. Он нашел её в школе. У неё была новая прическа — косая челка на один глаз. Облокатился плечом о металлический шкафчик. — Estal mad ui, — прошептал невпопад. Она улыбнулась, почти рассмеялась, сказала не по-французски, на английском с мягким британским акцентом. — Надежда — худшее из зол. И ушла. А он согласился. Лейхи пришел домой к вечеру. Домой — слишком громкое название. Дома у Айзека не было со смерти отца. И он все еще не хотел возвращаться в плен четырех совершенно других уж стен. По привычке. Даже для того, чтобы просто-напросто поспать. Крис сидел в гостиной у телевизора, а не отливал серебряные пули в подвале. Что было само по себе уже странно, но Лейхи промолчал. — Я пригласил Хоуп к нам на ужин, — произнес Арджента вдруг, когда Айзек почти спрятался в своей комнате. — Она придет с минуты на минуту. И тот бы даже спросил опекуна, как он мог пригласить надежду к ним на ужин, но было... фиолетово? Да, именно так. Надежда - так надежда. Вера - так вера. Кокаин - так кокаин. Каждый делает, что хочет. Употребляет, что хочет. Никаких правил и обязанностей. Айзек бы и сама попробовал. Но гребанное волчье тело не даёт получить кайф. Увы. Самоисцеление. Когда та девушка появилась на пороге с рюкзаком за плечами, а Крис сообщил, что это Хоуп, оборотень лишь удивленно вскинул брови и спросил наконец: - Почему она надежда? Может, он что-то не понимал? И девчонка, какое-то сверхъестественное существо, способное исцелить Эллисон. Почему бы и да? Но об этом думать нельзя, ибо вселенная тут же напортачит. А так ты не расстроишься. - Потому что не сбылась, - просто отозвалась девушка. - Снова. Потому что так назвали (в надежде на спасение). В их историях слишком много надежды. Пора бы разучиться ждать и верить. Они молчали. Весь ужин. Айзек неохотно ковырял вилкой лазанью. А Хоуп поглядывала на Криса. У того чуть выше локтя, на поступающих то ли сухожилиях, то ли венах, то ли мышцах было вытатуировано имя "Эллисон", что выжжено у обоих под ребрами. Крис впервые надел футболку с коротким рукавом. Они молчали. Но Арджент предложил девчонке остаться на ночь, а она согласилась, несмотря на то что в доме жили лишь двое подозрительных мужчин, а на стенах было развешено всякого рода оружие (она просто ещё в подвале не была). А наутро Айзек увидел, что Крис учит её стрелять. Через месяц он назвал их обоих семьёй. А Хоуп, грустно улыбнувшись, попросила не убивать друг друга. Лейхи дал обещание тут же. - У каждого разные представление о разрушение семьи, - отозвалась она на вопросительный взгляд Криса. Какое оно было у неё, Айзек так и не понял, только по взгляду прочитал. Питер определённо не был самым плохим дядюшкой. Наверное. - Ваш рассвет звали Эллисон? - спросила Хоуп, выбравшись на крышу и распаластавшись по нагретому за день шиферу. Айзек подумал, что Крис за последние годы потерял, кажется, всех, кого любил. - А твой? - Клаус. У него в волосах запутались пожелтевшие, золотые листья, сорванные ветром с деревьев. А Хоуп смеялась и вертела карандаш в пальцах все ещё дрожащих. Обещала нарисовать его, такого забавного, вытряхивающего листья из льняных кудрей. У неё был горький смех и татуировка на запястье - перечеркнутое "Always and forever". А у него слёзы в уголках глаз. Шепот хриплый: - Прорвемся? - Не надейся.