Чердачные

Нет, ну почему? Какого чёрта он снова здесь? Ладно, брось. Не тебе нужно ругаться и задавать в пустоту риторические вопросы. Сама вон пришла, даже платье нацепила, и зачем спрашивается? Дура, дура… А он всё стоит. Стоит и молчит, глядя куда-то вниз. Интересно, он правда собрался прыгать, или это уже стало привычкой? Миленькое хобби — стоять на краю крыши, всё никак не решаясь спрыгнуть, понестись вниз сквозь стаи ласточек и эти метры пустоты… Стать драконом, который наконец взлетит. А, пошло оно всё! Подхожу, даже подкрадываюсь. — Так и будешь тут стоять? Каждый раз, когда время есть? Молча соглашается. Что же, хорошо. Подхожу ещё ближе, смотрю. Совсем как он, словно поддавшись эпидемии эм… нерешительных самоубийц? Красиво, не спорю. Но подниматься сюда каждый раз, ещё до рассвета, и пялиться на пустой двор? — Почему… Голос, как шорох; тише шепота, тише осенних листьев. Жду продолжения, но его нет. Так тоже бывает, не удивляюсь. Не договариваясь садимся на матрас. Давимся кофе. Нам не нужно говорить, и мы не говорим. Почти. Рано или поздно кто-нибудь срывается, плотину прорывает (надо ли говорить, что терпения у меня никакого), и льются реки слов по чердачной пыли, пугая крыс и тараканов. Но в основном мы молчим. Скорее, говорим без слов. Тихо и уютно. Сквозь мысли слышу продолжение давно забытого вопроса: — Почему ты приходишь? Сидишь тут со мной, носишь кофе. Тихо, как же тихо он говорит! — Если бы знала, сказала бы. Глупый ответ, что угодно подумать можно. Хорошо, что Мак подумает то самое «что угодно», которое я имела в виду. Зачем вообще спрашивает? — Я хочу услышать твой голос. От его проницательности хочется из грызть ногти в зелёную крошку. Меня «прорывает», так привычно, что успеваю внутренно вздохнуть над своим нетерпением. — А что я могу ответить, спрашивается? Что, как последняя дура, сама не зная почему, мчусь сюда каждое грёбанное утро ещё до рассвета, топчусь тут в темноте и жду? Македонский улыбается. Кривовато, смущённо, но очень счастливо. Заразной такой улыбочкой. Я усмехаюсь. Он тоже. И уже через минуту, сами того не замечая, мы заходимся чистым, звонким смехом, утопая в нём по самые цветные макушки. Нам весело. Нам хорошо. Забываюсь, подвигаюсь ближе и обнимаю. Совсем слегка, но Мак замирает, съёжившись в комочек. Он не любит прикосновения, и я это знаю. Просто он такой тёплый, что не удержаться. Отвечает? На мгновение я впадаю в ступор и… плачу? Что ты делаешь, дитя болот, в какие пучины рвёшься? И понимаю, что таю. От этого бесконечного тепла, от огня, зажатого в руках, от пустоты и лёгкости. И плачу, давясь слезами. Сидим долго. Достаточно долго, чтобы слёзы подсохли и мысли успокоились. Наконец отлипаем друг от друга, расходимся. Как по команде. Смотрю на Македонского, исчезающего в районе лестницы. Какой же он всё-таки красный! Даже в одежде цвета половой тряпки и на пару размеров больше. Чистый цвет, который идёт изнутри. А что я? Мне, сколько ни одевайся, ни рисуй стрелки и подводи губы, ни крася волосы и ногти… Внутри я всё равно как одежда Красного Дракона.