Взгляни на этот свет, шагая в темноту

В молчании было нечто уютное, примиряющее. Росинант чувствовал на себе взгляды Дофламинго, его недоверие, удивление, потом – радость, и в молчании переживать все эти эмоции было легче всего. От прямых взглядов Дофламинго прятался за стёклами очков, разговоров, неудобных для него, избегал, а когда находился рядом, то поддерживал взаимное молчание. Росинант знал: брат ему не верит, но старая любовь, как и старые раны, болит до сих пор. Наверное, будь они в другом положении, не таком отчаянно безнадёжном, Росинант бы с облегчением позволил Дофламинго обнять себя и рассказать, как же он жил все эти годы. Один. Боролся, как умел всегда, со всем жестоким миром, как карабкался по чужим головам и жизням, чтобы сохранить свою. Дофламинго всегда умел выбирать правильную дорогу. Но на этот раз он ошибался. Когда у Дофламинго резко заканчивались всевозможные безумно важные дела. Когда нельзя было уже избегать так откровенно и явно. Когда просто хотелось помолчать вместе, Дофламинго приходил в комнату к брату, садился в старое, скрипящее пружинами кресло, вытягивал ноги и замирал. Не улыбался, не говорил ничего, не смеялся, подкидывая очередную фальшивую маску вместо своего настоящего лица. Росинант смотрел на него и в очередной раз убеждался, что жизнь, так дорого доставшаяся им обоим, не пожалела ни одного из них. У Росинанта нет теперь имени, только прозвище, как ножом по сердцу, да и сам он вдруг оказался – сердцем. У Дофламинго души нет, сердца и того нет, а в глазах, когда он снимал очки, плескалась такая ужасающая, всепоглощающая тьма, что хотелось убежать от неё, забиться в угол и заплакать от тоски. Того Доффи, которого Росинант знал раньше, больше не существовало. Есть марионетка, удивительно похожая, но всё-таки не полностью. У этой куклы с лицом брата слишком натянутая улыбка и слишком много морщин вокруг глаз. И прикосновения у него совсем не такие, как раньше. Росинант радовался тому, что притворился немым – в противном случае его крики перебудили бы весь особняк. Сложно сказать, зачем Дофламинго приходил к брату каждую ночь и опутывал своими нитями, как паук – бабочку, что наконец-то попалась в его сети. Он мало говорил, зато делал много. Порезы от его нитей долго заживали и напоминали ту самую паутину. Росинант спокойно воспринимал новые шрамы на своём теле, но что-то в движениях и глазах Дофламинго всё больше утверждало его в мысли, что остановить Доффи – единственный выход. Он ведь никогда никого не слушал. В детстве, когда Росинант находил красивый цветок и показывал брату, тот лишь презрительно отмахивался, не видя его красоты. Доффи был уверен, что всё в мире решается силой и берётся силой, и что забирать принадлежащее тебе по праву рождения – нормально. А Росинант просто хотел быть счастлив вместе с мамой и папой. И тихо плакал, когда венок из полевых цветов оказывался в горе мусора, а не на голове Дофламинго. У них с братом взгляды на вещи редко совпадали. Потому Росинант мог наблюдать, словно со стороны и подмечать все изменения, дурные и не очень, что произошли за время их разлуки. Список становился длиннее с каждым днём. И всё-таки… Всё-таки, несмотря на боль в свежих ранах, несмотря на синяки на руках и бёдрах, Росинант испытывал жалость к Дофламинго. Он сочувствовал ему, он сопереживал, он пытался хоть как-то облегчить его боль и забрать часть тьмы, что плескалась в глазах и грозила затопить всё вокруг. Но понять Росинант не хотел. Наверное, разучился. Или контраст между Доффи, которого он помнил, и Дофламинго, которого он видел теперь, поразил его сильнее, чем показалось вначале. Дофламинго вытянул ноги, сидя в скрипучем кресле, и во всей его позе сквозило напряжение, настороженность. Он не расслаблялся даже в постели, пока вколачивал Росинанта в матрас – чувствовалось какое-то отчаяние в его жестах, движениях, нервных и усталых. Словно Дофламинго действительно смертельно устал доказывать миру то, что доказывать на самом деле совершенно не нужно. Он топтал полевые цветы раз за разом, а они упорно прорастали сквозь грязь и мусор. Он заливал в глотки врагам и друзьям тьму собственной души, но меньше её не становилось. Дофламинго оставалось всего несколько шагов до той грани, за которой уже нет ничего. ─ Чего тебе, Роси? ─ у него набухшие ниточки вен на висках, а в белках глаз полопались капилляры. Губы искусаны, кожица содрана, а крылья носа раздуты, как у хищника, почуявшего опасность. ─ Что-то важное? Я бы хотел поспать. Но блокнот с кривой надписью он всё-таки берёт. Небрежно листает, разглядывая кривые надписи и рисунки Детки 5, а после возвращается на нужную страницу. Хмыкает, почти скалится, но как-то не зло, а обречённо. «Взгляни на этот свет, шагая в темноту» ─ Ты до сих пор веришь, что я смогу увидеть нечто прекрасное в этом гнилом мире? ─ спрашивает, и в его голосе нет ни капли надежды. Он уже давно всё для себя решил. Росинант вздрогнул, неловко покачнулся в кресле, но не упал. Он, наконец, понял. Дофламинго уже давно перешагнул грань туда. И, глядя из темноты на враждебное ему окружение, он видел не прекрасные цветы и добрых людей, а все обиды и разочарования, что ему пришлось вынести в одиночку. Росинанту в его новом ужасном мире места не было.