Щербатая луна, И мы не в одной постели, Светло, потому не смело Я разбегусь — и с окна.
ДжонИн спит на подоконнике. Завёрнутый в старый плед, сопит смешно и прижимает голые колени к стеклу. Ему всё равно, что буквально в паре метров стоит кровать с разобранной постелью — сейчас ему нужны только покой и полная гармония с тем хаосом, который обычно разрывает грудную клетку и барабанит с внутренней стороны черепной коробки. Подоконник ещё в далёком детстве был переделан под замкнутого ДжонИна, который обожал сидеть у окна и наблюдать за улицей. Кажется, бабушка первая угадала желание внука и переделала с помощью папы подоконник из невзрачной узкой дощечки в широкую лежанку, обитую поролоном. Бабушка была очень хорошей. Жаль только, что теперь о ней приходится говорить в прошедшем времени. На окнах нет штор — внеочередная попытка ремонта с последующей уборкой стали причиной стирки всего, что могло хоть малость запылиться. Если бы за окном была не ночь, а день, то в солнечных лучах, можно было бы разглядеть облачка пыли, порхающие, вьющиеся в воздухе в диковинном танце, прежде чем снова осесть на горизонтальных поверхностях и лёгких ДжонИна. Глухой кашель вырывается наружу, отчего тяжелый, почти вынужденный сон отступает; глаза нехотя открываются. — Совсем немного нужно, чтобы заболеть. — ЧанЁль сидит на стуле возле самого подоконника и что-то переключает на своём планшете. Он не рискнул включить свет, когда вернулся домой, но и лечь без ДжонИна не сумел. — От окон веет сквозняком, а ты и так уже осип. Можно было бы отчитывать это вечно сонное создание и дальше, но у ЧанЁля язык не поворачивается: тот смотрит своими уставшими, чересчур взрослыми для своих лет глазами. И молчит. Упрямо и отчего-то строго. ЧанЁль сдаётся и ласково касается чужого высокого лба холодными пальцами. — Свет луны не греет, помнишь? Пойдём под одеяло? — Экран планшета гаснет, оставляя комнату во мраке, местами разбавленным светом фонарей с улицы да всё той же бледной луны, которая судорожно кутается в облака, как ДжонИн — в плед. Наверное, можно было бы подхватить его на руки и перенести силой — ДжонИн совсем не тяжелый, а лёгкий и даже воздушный после пережитой болезни, - но в результате ЧанЁль лишь укладывает голову на впалый живот и прикрывает глаза, слушая бульканье чужого живота и едва слышное биение сердца. Клонит в сон. — Знаешь, я долго думал. — ДжонИн не даёт насладиться моментом — он неуклюже пробует принять сидячее положение, и не потревожить ЧанЁля у него бы просто не получилось. Отодвигается в сторону и хлопает по нагретой лежанке, мол, садись рядом. А сам колени к груди поджимает и смотрит чёрными в этой темени глазами. — Ты ведь моё самое лучшее прошлое. ЧанЁль, который как раз устраивался рядом, замирает и испуганно смотрит на ДжонИна: прошлое? Это теперь так людям говорят, что в них больше не заинтересованы? Что пора расстаться? Что ты надоел? В рыжей голове пролетает ещё с полсотни мыслей за ничтожные секунды, а горло жжёт так, словно там лава. ЧанЁль сглатывает через силу. — Я не думаю, что кто-то лучше тебя смог бы ухаживать за мной, пока я валялся в больнице, не думаю, что кто-то смог бы так долго меня вытерпеть, правда. — ДжонИн улыбается мечтательно, дышит на стекло и что-то выводит пальцем по запотевшей поверхности. — Люди такие суетливые. Ты тоже суетливый, но в тебе… Стабильность, что ли? Я не умею подбирать слова правильно. — ДжонИн накрывает бёдра ЧанЁля пледом, не прекращая говорить. Его слова как-то слабо доходят до взбудораженного сознания ЧанЁля, потому что всё его естество готовится принять неутешительный приговор. — А я мог бы быть твоим настоящим? — Наверное, это звучит жалобно и совсем невпопад к тому, что вещает сейчас ему ДжонИн. — Мог бы? В комнате повисает тишина. Слышно гул редких машин за окном, работающий телевизор у соседей и тихое дыхание рядом. Не сбитое, не судорожное — тихое и спокойное. Не понял, о чём речь, видимо.Тебя бы вот в эти стены. Придумай, что надо сделать.
— Ты боишься быть прошлым? — доверительным шепотом спрашивает ДжонИн. — Но ведь прошлое — это прекрасно! Все воспоминания ведь обретают свой собственный цвет и… — он замолкает, не зная, как правильно объяснить собственные мысли. — Я не могу назвать тебя своим самым лучшим настоящим, вот. Где-то за углом срабатывает сигнализации на чьей-то машине, на улице гаснет фонарь, а у ЧанЁля останавливается сердце. Но он молчит — что он скажет? — Я не знаю, где заканчивается прошлое, а где начинается настоящее, понимаешь? — ДжонИн с тоской смотрит на сгорбившуюся перед собой фигуру и выжимает из себя ещё слова, чтобы хоть как-то донести, показать. — А прошлое… Оно было, и я могу это подтвердить, могу описать то, что произошло. — ДжонИн не привык так много разговаривать, и он затихает, задумчиво прикусывая губу.Мое в тебе сердце юное, Щербатое, лунное.
— Значит, ты меня не гонишь? — ЧанЁль сползает с подоконника и подходит вплотную к ДжонИну. Робкая улыбка трогает губы, а в голове орёт сиреной, что он — великовозрастный идиот. Как здорово, что он не включил свет — смущение не так заметно. — Моё сердце в тебе — куда я тебя отпущу? — фыркает ДжонИн, обнимая ЧанЁля за шею и великодушно позволяя перетащить себя на кровать. Он недолго ворочается, устраиваясь поудобнее под пуховым одеялом. — Хочешь, ты будешь моим самым лучшим будущим? — И настоящим, и прошлым — только полным комплектом, — тихо говорит ЧанЁль, целуя ДжонИна в висок.