Doppelganger.

Я ненавижу белый цвет. Он пахнет лабораториями, кровью, медикаментами и гарью. Палёными плотью и волосами. Запах везде, проникает под кожу, растворённый в крови пепел пожирает моё сердце. Я почти не могу дышать – угарный газ циркулирует в лёгких. Гарь. Гарь. Гарь. Белый цвет везде: потолки, пол, плитка на стенах, моя смирительная рубашка… Его глаза блестят холодным бело-лунным светом, как хирургическая сталь иглы для лоботомии. Мне не забыть. Его спина сохраняет ровную аристократическую осанку даже в грязном подпаленном плаще. Тоже некогда белом… снова белый. Как мои волосы и ресницы, как его волосы и ресницы, как он сам – сплошная запятнанная кровью, жестокостью и смрадной гнилью реального мира чистота. Не смотрю на него. Не могу смотреть. Страшное ощущение благоговейного восторга, ужаса и стыда охватывает меня волной панических атак. Нам нельзя находиться рядом. Но я всё равно бегу к нему сквозь все ловушки и лабиринты, которые он выстраивает для меня. Для меня. Только для меня, как бы ни обманывался Себастьян. Прячет себя от меня (или меня от себя?) за сотнями дверей, пытается внушить страх, пытается воззвать к голосу разума – смешно, разве есть он в моей черепной коробке? – но без толку, чувства и логика утонули в белизне больничных стен. Я позволил их утопить, в надежде догнать тебя. Хоть один чёртов раз. Один. Один… Снова один. Мне не справиться с этим. Первый приступ случился в двенадцать. Несчастливое число. Кратно двум, трём, четырём, шести… Тогда я разбил лоб о зеркало в надежде высвободиться из тела, как из железной девы. Тогда меня убаюкивал на руках огромный санитар с изуродованным лицом. Его сильные руки стали первым местом, в котором я чувствовал себя в безопасности, тепло окружало меня кольцом. Он молчал. Сама вечность пела мне колыбельные. Он приносил конфеты и книжки, рассказывал сказки и просто сидел рядом. Ближе матери, что была рада избавиться от дефектного сына, ближе отца, сидевшего на героине… Врачи подозревали, что в этом причина моей болезни. На второй неделе спаситель и врач привели гостя. Рубашка, бинты и медицинский халат – снова белизна. Холодная, ранящая осколками не льда, но пуленепробиваемого стекла – не прорваться. Если бы мне сказали представить Смерть, я бы описал её именно так. В его глазах было что-то болезненное, казалось, коснись он стены, и та рассыплется порохом и дробной крошкой, коснись он человека – тот обезумевший бросится на штыки. Он не был противным, пусть раны сочились сукровицей и гноем, а руки покрывали мелкие шрамы от скальпеля… Наоборот, я чувствовал нечто необоснованно-радостное, как после встречи с потерянным братом. Он смотрел на меня без интереса: не холодно оценивал как врач, не сочувственно проявлял лживую заботу – только сталь взрезала нутро много глубже поверхностных симптомов и поведения. Он смотрел на мою душу. Душу. Поворачивал её под микроскопом, ворошил скальпелем, оставлял записи в корке мозга как на полях тетради. И я тянул к нему руки, губы, я пытался схватить его за забинтованное запястье, лишь бы остался, лишь бы продолжил пытать меня этой странной болью под сердцем и тягучим томлением в висках. Он растягивал тонкие бескровные губы в ухмылке – кривой, болезненно-жесткой. Тихо говорил мне что-то научное о моём синдроме – но разве слышал я слова? Но слушал, слушал, слушал голос. Тот шептал, шелестел как октябрьская листва, как звёздная ночь (если закрыть глаза и внимательно слушать звёзды). Сила, холодная нежность – я умирал и плакал, и желал умереть у него на руках, в его руках, с его именем как последней мыслью. Рубен Викториано. Рубен. Рубен. И сейчас, спустя долгие годы, не могу даже в мыслях назвать его Рувиком. Грязное, застывшее кровавой коркой, это имя не человека. Лишь маски, карнавального наряда. Он нарядился монстром. Монстром. Монстром. Я не помню имени спасителя-санитара, и от этого очень грустно. Он тоже сохранил остатки грязной белизны – мясницкий передник идёт ему меньше, чем халат. Хранитель убаюкивает меня, как и прежде, но более не стыдиться изуродованного лица – ему лучше совсем без него. Он тоже наряжен монстром. Мы все на страшном бал-маскараде. Я всё ещё бегу за самым чистым образом моей (его? нашей?) реальности. Я всё ещё кричу его первородное имя. Я всё ещё надеюсь, что последняя стена падёт. Пожалуйста, забери меня. Тринадцать лет я бежал за тобой в полубольных снах, в галлюцинациях после таблеток, в безумных мечтах, чтобы увидеть тот призрак безвестной силы. Я стану твоим. Я стану тобой. Рубен. Рубен… Рубен?..