Украл

Юный граф — он тонкий, как стебель, бледный, с длинными ухоженными пальчиками, плавными скулами, темными, как две зрелые черешни глазами. Юный граф — он красив. Чиполлино сложно отрицать это — он жадным взглядом смотрит, впитывает образ графа, словно попал в диковинный музей невероятно правдоподобных восковых фигур — смотри, но руками не трогай. И хотя здесь, в графской спальне с тяжелыми викторианскими шторами и великолепной кроватью с бархатным балдахином, Чиполлино и чувствует себя, словно в музее, он не подчиняется общепринятым правилам — да он никогда не подчинялся; хватает графа за тонкое запястье и жарко шепчет о том, что нужно бежать. Граф цепенеет, судорожно вдыхая воздухом носом, его губы чуть дрожат, зрачки расширяются и Чиполлино до безобразия хочется его поцеловать — уличное воспитание никогда не прибавляло ему отдельных ненужных принципов — да он у него один на всю широкую мальчишескую душу; бери то, что хочется (конечно, о принципе помогать всем обделенным и всегда мыть руки за обедом Чиполлино забывает — на тот момент, точно), но сейчас он не берет. Потому что это «то, что хочется» нельзя взять за один раз. Надо стараться. И Чиполлино старается — ненавязчиво толкает обескураженного графа к окну, где ждут друзья и шаткая стремянка, стараясь не испачкать великолепную ночную рубашку своими грязными руками. Он ожидает сопротивления, но ничуть не ожидает трепетного «спасибо». Граф почти плачет и как-то совсем не по-графски прижимается к нему всем тонким, дрожащим телом. Совсем не по-графски высокий (на полголовы выше самого Чиполлино!) он вообще не по-графски (да кто вообще придумал называть его графом — он же вылитая графиня, черт бы побрал его глаза!) прижимается губами к его грязным худым щекам, к треснутым сухим губам, к виску, скрытому за светлыми прядями, и исступленно шепчет сквозь редкие слезы: «спасибо-спасибо-спасибо». Чиполлино чувствует, что, видимо, стараться взять то, что столь желаемо, не так уж и обязательно — само пришло, и впутывает грязные пальцы в темные длинные пряди густых волос, чуть сжимая их у затылка и трепетно вжимаясь в чужие губы. Первый поцелуй — неумелый, не стесненный никакими душевными метаниями, словно особый сорт благодарности, он кружит юные головы, дарит графу алые скулы, а Чиполлино — еще чуть-чуть и заметную эрекцию. — Побежали, — пылко шепчет Чиполлино и без промедлений забирается на подоконник. Юный граф счастливо, чуть осоловело кивает и беззастенчиво сдирает с себя тонкую рубашку, в одном белье спускаясь вслед за Чиполлино. На улице жаркая летняя ночь и никто из стоящих внизу не удивлен графской наготе — всем, особенно слегка зардевшемуся Чиполлино понятно, что так юнец окончательно и бесповоротно распрощался с осточертевшей графской жизнью.