Конец прекрасной эпохи

22 августа Я помню его налитые кровью глаза и искривленную ненавистью гримасу, когда он замахивался своей рукой и ударил меня по лицу. Я помню, как голова моя, будто по наитию, будто отдельный элемент, влетела в стену; и как громко звенело в ушах; и как кровь красным узором капала на форму, оставляя на льне следы. Райнер тогда был недоволен моим поведением, впервые применив грубую силу по отношению ко мне, застав меня врасплох. Раньше ни один мужчина не мог до меня дотронуться, не получив сдачи в ответ, но «друзья» всегда находят способ ранить, чаще словами — лучше уж словами. Он тогда кричал на меня, брызжа слюной, и отбивался от напарников, тщетно пытающихся оттащить его в сторону. Я видела, как разливалось по его венам желание встряхнуть меня еще раз, вцепиться в волосы, и онемела от беззвучного негодования и настоящего животного страха перед мужской яростью. Я помню Бертольда, помню, как он неумело пытался меня защитить, а после отступил под натиском своего лучшего друга. И на вопрос: «Есть претензии?», тихо ответил: «Нет». Нужно было тогда его бросить. Правильно было бы тогда его бросить. Но я дала еще один шанс. Бертольд рассматривал ровный красивый почерк, стараясь унять дрожь в руках. В последнее время Энни стала раздражительней и упрямей. Избегала прямого контакта, избегала разговоров, избегала его ласк. Иногда она бросала взгляд и тут же отводила, стоило ему шевельнуть головой, и от этого неприятное чувство отрешения змеей пригревалось на груди. Энни говорила: «Завтрак готов», «Ужин готов», «Доброе утро» и «Спокойной ночи», время от времени кивала положительно или отрицательно вместо ответа на вопросы, но никогда больше не дарила ему мимолетную улыбку или нежность в глазах. Она тихо прикрывала дверь, уходя на работу, и так же тихо возвращалась домой после трудового дня. Выходные уделяла книгам, пробежкам, каким-то записям в дневнике, что было совершенно на нее не похоже, и Армину — голубоглазому коротышке, нагло ухмыляющемся ему в ответ на приветствие. Когда звонок посреди ночи отвлек ее от будничных записей и придал рассеянность обычному хладнокровию — срочный вызов на работу, он нашел на ее столе небольшой блокнот в кожаном переплете, исписанный красиво выведенными буквами — ее рукой. Не то чтобы Фубар искал ответы или шибко хотел влезть в ее пространство, которое он уважал, но простое любопытство и примитивный интерес подтолкнули его к открытию её личных/чужих тайн и мыслей. Не то чтобы он был крайне удивлен внутренней разноцветной палитре ее эмоций — так часто бывает: непроницаемая стена извне, но пожар внутри. Не то чтобы ему стало больно. Просто невыносимо, ибо скрытый стыд прошлого вдруг стал призраком настоящего. Бертольд вырвал страницу, стиснув зубы из-за немой злости, и отшвырнул дневник с такой силой, будто намеревался нанести вред неодушевленному существу. Он знал, верил и не верил одновременно, что Леонхарт не любит его — и никогда не любила. Страницы пропитаны благодарностью четырнадцатилетней, верностью шестнадцатилетней и усталостью семнадцатилетней, четко осознавшей свою отрешенность от происходящего, но распознавшую в себе ростки зарождающейся чувственности. Она более разнообразна, чем ему представлялось, более потерянна, чем ему хотелось, более испуганно встречает будущее, чему он был несказанно удивлен. И возникшие перед ним смеющиеся глаза Армина, мол, «я знаю ее полгода, но смог проникнуть в самую суть», ударяли больнее хлыста. «Мы знакомы столько лет, Ками-сама, столько лет… И я ни разу не смог увидеть в ней нечто большее, чем солдата с родными глазами». Арлерт действительно проник дальше, чем леденящая ее натура обычно позволяла, и увидел больше, чем позволялось смертным. И бессмертным тоже. Энни сначала смерила его высокомерным взглядом, потом искусно не замечала, осознав, насколько опасен его прыткий ум, а под конец — улыбнулась, осветив его мир лучами негреющего солнца, и пошла напролом, решив, что скрываться вечно не сможет. Да и будь, что будет. Юный мальчишка, даже с помощью двоих наивных друзей и собственной смекалки, –ну куда выведет его неосторожность и пытливость? Она подтолкнет его к пропасти и случайно, краем глаза заметит, как быстро летит он вниз, как отдаляется от ее тайны. — Куда торопишься, Энни, куда бежишь? Арлерт просчитал ее наперед, увидел брешь в защите и медленно снимал ее броню. Он подлавливал ее, останавливал на полуслове, отступал на шаг и приближался вплотную. И рушил устоявшуюся жизнь. Энни хмурилась, впервые ссорилась с Бертольдом, впервые отстаивала свою позицию с жаром, повышая голос и однажды сорвавшись на крик. Собирала вещи, лишалась привычного крова, кривила губы. И начала бояться себя, когда холодные губы Армина наполнили ее тело непривычным трепетом. — Знаешь, Армин, когда русалочка побежала за несбыточным, то превратилась в пену. — Боишься, что твоя жизнь не имеет фундамента — только слой воздуха под ногами? Она хотела ответить, что не о себе говорила, но вдруг замялась и подумала, насколько точно он попал в ее суть. Отношения с Бертольдом давали все больше головной боли, а не нежности. Воспоминания о поступке Райнера вновь заглушали спокойствие ревом ненависти и злости. Бертольд вдруг начался казаться запуганным юным мальцом, вместо мужчины, и его преданность в глазах больше не приносила привычного забытья. 15 ноября Армин знает обо мне все. Я вижу это в поднятых уголках его губ и холодном взгляде, темах для разговора и небрежной походке, страшном желании раздеть меня донага, подвесить на крючок и рассмотреть поподробнее со всех сторон — ну, а вдруг ошибся. Я знаю, что ему хочется оказаться правым и он боится этого, беря меня за руку во время последней прогулки. Никогда не верила в людей, только в себя, но пристальный взор его глаз и понимание (даже плевать уже, искреннее ли, поддельное ли) делают меня беззащитной, что ли? Посмейся, отец, разуверься. Куда мне деться? Куда сбежать? Да и стоит ли? Когда он меня поцеловал, когда его руки обхватили меня за талию, я впервые почувствовала, что хочу быть иметь другую историю, другой облик. Мне ужасно стыдно перед Бертольдом, но уже невмоготу. Его готовность идти за мной, но не защитить, быть подо мной и прогибаться, слушать меня, но не говорить… Мне надоело вести, указывать ему путь, тянуть за собой. Два года назад он показал, что мужского в нем намного меньше, чем кажется. Почему и зачем я? Такая глупость: оставаться с кем-то, потому что тебя любят. Уж лучше быть одной. Я отчего-то совершенно не против умереть от руки Армина. Я впервые готова умереть. Бертольд молчал, надеясь, что время сгладит все. Райнер высказывался грубо насчет их отношений и плевал на рассудительность, все больше и больше подводя своего друга к логичному исходу — расставанию. Мол, «шипит как кошка, смотрит из-под бровей и спит под другим одеялом, не раздвигая ножки в нужный момент; ну, исполняет функцию кухарки, да и то со скрипом». Фубар отмахивался, ждал, наблюдая и выискивая нужный момент для разговора. Но в один день за завтраком говорит: — Энни, твой дневник… Она вспыхивает, встает резко из-за стола, одарив его взглядом, полным презрения, и уходит, тихо закрыв за собой дверь. А потом он узнает от Райнера, второй день напрасно ее ожидая, что Арлерт поймал Женскую особь, и чувствует, как мир наполняется ненавистью и темнотой. Энни же знает, что время для нее остановилось. Она сделала выбор сознательно. У Энни крепкий стержень внутри — ни сломать, ни согнуть. Вот только стать бы на секунду, на маленький миг обычным человеком и увидеть мир без отравленной его рациональности. Может, в следующий раз, когда она проснется. Вдруг в следующий раз… Армин сидит, смотрит на новоявленный лик ледяной богини и четко осознает, что любовь — это религия. Ни дать, ни взять — только верить. Вдруг, если она проснется, может, в следующий раз…