Good Night.

       Человек, как правило, не в силах помешать тому, что должно произойти. Вы можете отправиться назад в прошлое, в те дни, которые хотите изменить, конечно. Но помилуйте, какое может быть «я изменю это, помешаю произошедшему — все снова будет в порядке»? Неужели вы никогда не задумывались о том, что на самом деле вы ничего не меняете, а просто способствуете тому, как все должно произойти?! Вот в первоначальной версии событий убили вашего лучшего друга, а вот вы берете маховик времени и отправляетесь назад на несколько часов, спасаете его и появляется вторая версия? Ха! Позвольте разочаровать вас, господа и дамы, но все происходит отнюдь не так. Ваш друг жив, сидит сейчас рядом с вами и пьет чай только благодаря тому, что вы сделали так, как вам нашептала госпожа Судьба. Ну, или во что вы там верите. Если тот или иной человек должен умереть — он умрет, и ничто, повторяю: ничто, не может помешать этому. Если должно произойти что-то важное, какое-то знаменательное во всех значениях этого слова событие — оно произойдет и никто не сможет помешать этому свершиться. И если в прошлом произошло что-то, что вам не терпится изменить, а вы отправляетесь туда — в прошлое, — это событие произойдет исключительно потому, что вы вмешались. Мне, вероятно, стоит внести ясность в свои слова, ибо звучит все довольно запутанно и бредово. Итак, моя милая, вот тебе пример. Одиннадцать лет назад при невыясненных обстоятельствах погиб твой четырехлетний младший брат. Твои родители долго горевали по утрате этого замечательного светлого ребенка. Он был как их личное маленькое солнышко, помнишь, Гермиона? Иногда ужасно раздражающее тебя и тянущее все подряд в рот, но такое любимое. Тебе было очень тоскливо без него, да? И вот ты узнала, что кто-то из ПСов величайшего темного волшебника в истории нашего Волшебного мира по неясной причине убил твоего братишку выпущенной из своей треклятой палочки Авадой. Когда до тебя доходит весть об этом твои мысли устремляются в комнату для девочек в башне Гриффиндора, прямиком к тумбочке возле твой кровати. Верхняя полка, маленькая синяя коробочка прямо за мешочком с травами в темном углу, чтобы никто не заметил, если начнут рыться в вещах. Там лежит маховик времени, подаренный еще на третьем курсе профессором МакГонагалл. Время… оно порой летит так незаметно. Что вообще, по сути своей, время? Шестьдесят секунд — минута; шестьдесят минут - час. Время — это все. Все. Оно бежало быстро, когда вы с друзьями пробирались в оккупированный прислужниками Лорда Хогвартс, крадясь мимо тех, кого выставили на охрану входов и выходов, и обездвиживая тех, кто поодиночке бродил в темных слабо освещенных жарким огнем факелов коридорах замка, патрулируя их. Оно шло как будто в замедленной съемке, когда вас заметили и начали атаковать. «Гермиона, бегите к точке[1]!» — кричал Рон, отбиваясь от невидимого хлыста одно из ПСов. «Гермиона, забирай травы, я задержу их», — говорила тебе Джинни, выставляя Протего против Баубиллиуса[2] какого-то парня со змеиного факультета. Минуты тянулись словно часы, пока ты стояла, безумными глазами пялясь на тонкую цепочку с волшебным прибором, способным перенести тебя назад во времени и помочь тебе спасти своего ни в чем не виноватого брата от того убийцы. Твоего маленького путешествия никто даже не заметит, Гермиона. Ты просто обезоружишь этого мелкого ублюдка раньше, чем он успеет навести палочку на твоего братишку. Никто не заметит. Всего сотня поворотов, это не сложно. Сделай это. Что-то пошло не так, потому что каким-то невероятным образом вместе с тобой в вечер второго мая тысяча девятьсот восемьдесят седьмого ты попадаешь не одна. Что-то пошло не так, и ты понимаешь это, когда замечаешь пролетевший буквально в сантиметре от тебя зеленый луч заклинания. Что-то пошло не так, потому что повернувшись назад ты видишь лежащее на тротуаре мертвое тело Дженима. Ты сейчас чувствуешь себя героиней какого-то фильма, основным жанром коего является драма. Поворачиваешься обратно к Пожирателю, занесшему уже палочку, готовому произнести заклинание и все происходящее далее будто окутывается туманом, ты будто наблюдаешь теперь за всем со стороны. Появляется двоякое чувство, как будто ты все это уже переживала, но в какой-то другой, вероятно прошлой, жизни. Вот ты заносишь палочку, готовая произнести "Остолбеней!" или "Петрификус Тоталус"… Сделай это. Он убил только что твоего брата, Гермиона. Джемма ведь ни в чем не был виноват, он не заслуживал смерти. Покажи этому зверю, что бывает с теми, кто причинят вред твоим близким. Покажи ему. Убей его! — слышишь ты. Какой-то демон, спящий все эти годы глубоко внутри тебя, вырывается на свободу и теперь нашептывает на ухо, опаляя жарким дыханием щеку. Вот он, рядом совсем, прямо пред тобой. Такой слабый, мы ведь с тобой сильней его. Давай отомстим ему, моя прекрасная леди. Давай убьем его. И вот ты зажмуриваешься, силясь не расплакаться от испытываемых эмоций: злость, ужас, предвкушение, жалость к себе и к брату. Вот с губ срывается шепотом: «Авада Кедавра», — и не успевший произнести ни слова мужчина получает удар зеленого луча, умерщвляющего его, прямо в сердце. Тело твоего противника медленно падает наземь, притягиваемое землей. Она зовет его к себе, жаждет вобрать в себя, накормить этой тушей живущих под слоем песка и грязи земляных гадов. Я знаю, что ты слышишь ее голос. Я знаю, что ты слышишь ее зов. Ты знаешь, что происходит все в течении одной лишь минуты, но ощущения такие, будто этот момент — момент, когда жертва секундной слабости становится монстром, убившим человека, — длится часами. И вот, наконец, приходит осознание. Ты начинаешь дышать чаще, вдыхая глубоко, глотая воздух как человек, скитавшийся несколько дней по безжизненной пустыне, глотает воду. Слезы начинают катиться по щекам, что ты не сразу замечаешь. Что же ты стоишь, глупая? Нужно куда-то спрятать тело. Советую сбросить его в канаву дальше по улице, найдут только через пару дней, если не недель. «Это ты во всем виноват», — хочешь крикнуть. «Это ты сказал убить его», — хочешь ответить ему. Только вот кому - ему? Моей вины здесь не больше, чем твоей. Ты сама приняла решение, никто не заставлял. Хочешь закричать о том, что это ложь, что он заставил тебя. Но сама-то, душой, понимаешь, что это не так. И что вина твоя. А вышеупомянутая душа болит и ноет, и на части разрывается. И рвется из груди, и все плачет, все молит отпустить. Хочет бежать от тебя в лес, к волкам и прочим зве́рям, спастись, пока еще не поздно. Или поздно, Гермиона? А ты тащишь мертвое тело к кустам, к канаве, и все плачешь, и плачешь… Что же ты делаешь, глупая? Опознают ведь, раскроют, кто это. Рыться начнут в деле. Нельзя нам подвергать твой мир раскрытию, моя прекрасная леди. Уставшая, изнеможенная, подвергаешься апатии. Подчиняешься приказам своего демона, уже и не задумываясь, что делаешь, зачем, почему. Обжигаешь подушечки пальцев мужчины огнем; вырываешь пластины ногтей на руках и ногах, а за ними и зубы. А в конце сжигаешь труп, чтобы точно не узнали, не опознали. Ты, конечно, умная ведьма и делаешь все это под отводящими чарами. От вида и запаха горящей плоти кровь в жилах стынет. А демон стоит невидимой тенью рядом и гладит тебя невесомо по голове, спине, рукам. Успокаивает, утешает. Ну-ну, все хорошо. То ли еще будет, милая, не стоит бояться. Вот что хочу еще спросить, моя прекрасная леди: как ты планировала вернуться в свое время, когда отправлялась сюда? А ты и не отвечаешь уже. Потому что ничего ни шло "не так", — понимаешь ты. Потому что все так и должно было случиться. Так задумала госпожа Судьба. Или Мойра. Или Бог. Или Дьявол. И ты сама стала виновницей смерти брата, сама. Понимаешь, Гермиона? Мы не можем изменить того, что нам предначертано. Как и не можем изменить того, что предначертано другим. Все всегда идет так, как и до́лжно. Все. И всегда.       - Ярко выраженные невротическая агрессия и амбивалентность[3], интровертность[4], шизофрения, компенсаторное фантазирование[5] и постоянное невротическое состояние со всеми вытекающими, — доктор Лайтман перечислил непонятные для Анжелик диагнозы, вычитанные из медицинской карты ее дочери, и положил толстый исписанный блокнот на стол. Кэл сцепил пальцы в замок и пристально посмотрел на женщину перед собой. — У Гермионы очень сложный и запутанный случай, Вы понимаете это? — Да, да, это понимаю. Но я не могу понять, почему Вы так уверены, что ей нужна лоботомия[6]? — Анжелик с надеждой и толикой возмущения смотрит на дока, заставляя того со свистом выдохнуть и устало провести ладонью по лицу. Лайтман откинулся на спинку кресла, готовясь повторить то, что говорил ответственному хирургу. И главе отдела. И тому санитару, который о планируемой операции и не должен был узнать. И, о Господи Боже, как же дока все это достало! — Ваша дочь, миссис Грейнджер, наблюдается у нас уже одиннадцать лет, и с тех пор ее проблемы только обострились. Видит Бог, я всегда хорошо выполнял свою работу и многие из моих пациентов шли на поправку уже через несколько недель терапии, но случай с Вашей дочерью поистине… сложен. Я искренне сочувствую бедной девочке и ни за что не пожелал бы ей такой судьбы, но с ее историей болезни единственным выходом, как бы не прискорбно это было, действительно является лоботомия. После… инцидента с Вашим сыном, Царство ему небесное, она начала замыкаться в себе, как Вы помните. Начала проявляться невротическая агрессия. Помню, когда я только начал работать с ней, маленькая Гермиона все еще продолжала разговаривать со мной. Мы с Вами и Вашим мужем тогда еще решили, что будет достаточно простых консультаций и приема таблеток, — Кэл улыбнулся воспоминаниям о том, как просто все было в начале. — Сначала так и было, она начала снова общаться со сверстниками и больше не проявляла столько агрессии. Мы с Вами стали встречаться только раз в полгода, и то только для профилактики. А потом она увидела ту сову… Как я Вам уже объяснял, ее мозг попытался оградить Гермиону от негативных мыслей, что повлекло за собой такое явление, как защитное фантазирование. Девочка придумала себе мир, где нет никаких проблем, где у нее есть волшебные друзья, отвлекающие ее от обсессий. — Хорошо, что мы хоть с этим справиться смогли… — с горечью изрекла Анжелик, до этого молча слушающая дока. — Да, хоть что-то за столько лет работы, — доктор криво улыбнулся, подливая в свою чашку и чашку матери своей постоянной пациентки чая. — Но в отличии от других пациентов мы не смогли вытащить ее из этого воображаемого мира. Напротив, она ушла в него с головой основательно и безвозвратно, из-за чего Вы и поместили Гермиону в нашу лечебницу, — доктор с тоской вспомнил тот день, когда еще маленькая мисс Грейнджер сбежала на вокзал Кингс-Кросс во второй раз и с разбегу врезалась в стену между десятой и девятой платформами. Благо, что она сделал это с той тележкой, не позволившей девочке встретиться с кирпичом лицом к лицу. — Но сейчас речь не об этом. Вчера вечером Гермиона пришла ко мне и рассказала о том, что она убила человека. Впервые за три года она заговорила с кем-либо, и о чем! Ее сумасшествие дошло до грани, Анжелик, теперь она твердила мне о каком-то демоне, предложившим ей убить мужчину, — Лайтман жестом остановил женщину, собиравшуюся что-то ответить ему. — Подождите немного, не перебивайте. Гермиона убила кого-то в своем вымышленном мире, а это уже показывает, насколько сильно она потеряла контроль над своим разумом. Это не нормально, когда мои пациенты приходят ко мне, неизвестно как выбравшись из комнаты, и в деталях рассказывают, как умертвили кого-то у себя в голове! А она еще и плакала при этом, прося помочь ей найти способ вернуться в, цитирую: ее время. Ей пришлось вколоть морфий, чтобы бедная девочка смогла успокоиться и уснуть. Теперь Вы видите, как все стало запущенно? Не знаю, как Вы, миссис Грейнджер, но я больше не желаю наблюдать за страданиями Гермионы. В кабинете повисла тишина. Анжелик сидела в полном оцепенении, обдумывая слова доктора и силясь сказать хоть что-нибудь. Сквозь тишь молчания двоих этих людей было слышно не то что тиканье настенных часов Кэла Лайтмана, слышно было, как бьются их сердца, гоняя кровь по организму. — Доктор, — голос миссис Грейнджер звучал глухо от долгого молчания и волнения, одолевшего несчастную женщину, — неужели настолько все плохо? Может, стоит попробовать как-то вылечить ее? .. — У нее шизофрения, дорогая моя, а это уже не лечится, — доктор сел ровнее, поправляя пиджак, в который был одет. Кэл достал из ящика стола лист бумаги со стоящими там несколькими подписями и протянул его Анжелик. — Это официальное разрешение на провидение лоботомии, полученное у главы этого отдела нашей клиники, подписанное мной, нашим ответственным хирургом и самим завом. Для провидения операция не достает только подписи родителя. Анжелик долго смотрела на протянутый ей документ, не решаясь взять его в руку. Она вспоминала лицо Гермионы, ее замечательные глаза, улыбку. Ее малышка, ее бедная маленькая девочка! Она столько уже пережила, столько перенесла, и теперь ей осталась пройти одно лишь, все одно испытание и она будет свободна. Свободна от этого мира с его ужасами, страхами и мучениями. Не давая себе времени передумать миссис Грейнджер берет документ и ставит свою роспись в графе «Родитель или опекун» предложенной доктором Лайтмоном ручкой.       Знаешь, как ацтеки приносили жертвы своим богам? Хочешь послушать об этом, моя прекрасная леди? Зачем мне знать то, что не пригодиться мне в жизни? — хочешь спросить ты. Вполне логичный вопрос — ответил бы тебе твой демон, если бы ты все же спросила. Но ты не задаешь вопрос, а значит, он не отвечает. Краем сознания ты вдруг ловишь себя на мысли, что хотела бы послушать о пытках древних, о их идеологии и веровании. Но понимаешь, что начала бы просить его, демона, замолчать, прекратить говорить о всех этих ужасах, стоило бы ему только начать. Тебе уже порядком надоели все эти кровавые рассказы и цитирование книг Маркиза-де Сада или стихов Эдгара Алана По. Все, хватит, наслушалась. Твой путь итак уже построен на крови и боли, на кошмарах и плаче. На огне, дыме и пепле. Наш путь — любезно напоминает демон и целует тебя в лоб. Чтобы не забывала о его присутствии, глупая. Чтобы не забывала, с кем путешествуешь по костям мертвых. Скажи, девочка, ты хочешь спать? Закрыть глаза и наконец заснуть? Думаю, что да… Тебе пора перестать сопротивляться мне и моей тьме и позволить нам помочь тебе. В твоем сердце так пусто и одиноко, так холодно. А мы можем согреть тебя. Все, что нужно было, ты уже сделала, тебе осталось лишь согласиться на меня и пустить мою тьму к своей душе. Она болит и плачет, Гермиона, ей тяжело нести это бремя. Позволь заполнить ее. Позволь мне. А ты этими же словами совратил разум молодого Тома Риддла или использовал другие? — спрашиваешь, глядя на свою изуродованную тень глазами, полными боли и усталости. Так велик соблазн сомкнуть наконец очи и уснуть… Но нельзя. Ради мамы, Дженима, Рона и Гарри. Демон расправляет обугленные крылья, задевая витые рога, и потягивается всем телом. У него-тебя-вас в груди зияет дыра на том месте, где должно быть сердце, и это причиняет боль. Потому что сердце на месте, и душа тоже все еще там, но последняя рвется на части и все еще мечтает сбежать к волкам. Моргаешь и чуть было не забываешь снова открыть глаза. Как же все-таки хочется уснуть. Уснуть и оставить контроль над собой. Пусть делает, что хочет, он, этот демон. А ты просто немного отдохнешь, что в этом плохого? Всем ведь нужен отдых. Ты чувствуешь сейчас это в своей душе, верно? Тьма наступает. Она уже поглотила людей вокруг — их разум и их души, — и скоро она поглотит тебя. Чувствуешь? Ты теряешь себя, ещё чуть-чуть и никакого «Я» не останется. Будет только всепоглощающая тьма и эта пустота, которая со временем заполниться мраком… А теперь спи, моя прекрасная леди, оставь все это мне — я пострадаю немного за тебя. The end.