Лагерь для несовершенств

Наши дни состоят из бесконечных сдач крови, изнурительных работ в угольных шахтах и медицинских осмотров. И на этом всё. Никаких тебе развлечений, оплачиваемой работы, семьи… Ни-че-го. Карусель вращается без нас. Большой мир для совершенств. Для тех, кто прошел проверку. Для тех, кто подходит под стандарты. А белые стены, черные шахты и решетки на окнах для нас. Для несовершенств. Для тех, у кого были обнаружены физические недостатки. Утро начинается с завтрака. Мы идем в столовую, берём у стойки свои подносы с коктейлем, повышающим гемоглобин, и рассаживаемся. Всё — под строгим контролем дежурных. Я сажусь рядом с Ковальским, и на секунду, когда я вижу его блуждающий взгляд и нервно подрагивающие губы, мое дыхание замирает. — Привет. Как обычно: я первая начинаю разговор. — Доброе утро. Я вчера был в десятом отделении. Там её нет. Я сочувственно киваю. Мне ли не знать, на что уходят часы свободного времени у него? Только на поиски. Он ищет свою жену. Юлю. Ищет уже почти год. Безрезультатно. Он побывал почти в каждом отделении, в каждой процедурной, даже шахты, в которых мы все работаем, облазил, рискуя жизнью. Но он ищет. И это заставляет его жить дальше. Юлю я знаю очень плохо. Я попала сюда всего за две недели до её исчезновения. Но мне отчего-то кажется, что я люблю её. Может, из-за того, что по рассказам её мужа она представляется мне этаким идеалом, а может — из-за того, что я просто пытаюсь разделять все чувства Ковальского — и любовь в том числе. — Сегодня в двенадцатое пойдешь? Он кивает и, чуть прищурившись, окидывает меня настороженным взглядом своих серо-голубых глаз. По коже пробегают мурашки. Ставит на стол стакан, встает и быстрым шагом покидает столовую. Мне становится страшно. Ходить по чужим отделениям запрещено. Что будет, если его поймают? Пытаюсь отогнать от себя ненужные тревоги. Он уже десять отделений прошел — и не поймали, сейчас-то почему должны? После завтрака — сдача крови, потом отдых и обед. На обеде Ковальский молчит и недовольно буравит меня взглядом, когда я пытаюсь погладить его по плечу. После обеда — четырехчасовая работа в угольных шахтах. Там я его почти не вижу: несмотря на то, что мы вроде как на одном — одиннадцатом — отделении, работаем мы совсем в разных местах. Наверное, это из-за большой разницы в физическом развитии. После работы — свободное время. Мы с Ковальским сидим на кровати в его комнате. И говорим. Точнее, я пытаюсь с ним говорить. — Слушай, а если ты и сегодня её не найдешь… ну, это же вроде последнее отделение? — Не знаю. Значит, попробую свыкнуться с мыслью, что её больше нет. Дотрагиваюсь до его руки и вздрагиваю: она ледяная. Мне хочется её согреть. — А если… — у меня сбивается дыхание, — если ты всё-таки не найдешь её… Можно… Можно я буду тогда твоей Юлей? Твоей новой Юлей? Он убирает руку и изумленно смотрит на меня. Потом чешет бороду и хмурится. — Нет. Нельзя. Вы с ней даже не похожи совсем. Вот, например, у нее глаза были карие, а у тебя… — он вглядывается, пытаясь определить цвет, — а у тебя зелёные. Мне кажется это полной ерундой. Спрашиваю осторожно: — Неужели дело только в цвете глаз? — Нет… Совсем нет. — вздыхает Ковальский. — Юля была такая… миниатюрная, если можно так сказать… А ты… Внутренне съёживаюсь, пытаясь хоть самой себе казаться чуточку поменьше. Чёрт, надавил ведь на самое больное место. И продолжает: — И вообще… Аморально это. Ты ведь мне почти в дочери годишься… Еще одно больное место. — И… И что? — А то, что мы всё-таки люди. Хотя власти и считают несколько иначе… Но мы все равно должны соблюдать мораль. Раньше, до нашего попадания сюда, меня бы посадили даже за то, что я вот так с тобой в обнимку здесь сижу. А ты говоришь — «новой Юлей»… На глаза наворачиваются слёзы. Не то обиды, не то разочарования… А может, на меня так страх действует? — Ну что ты, что ты… — прижимает меня к себе и осторожно гладит по волосам. — Это я тебя так расстроил? Мотаю головой и всхлипываю. — Я боюсь… Я боюсь, что тебя поймают… — С чего бы? Ну, похожу по отделению… В комнаты позаглядываю… Мало ли, кто ходит? Все же, в сущности, одинаковые… Киваю. И очень хочу думать, что это действительно так. Что он вернется. Ковальский гладит меня по голове, осторожно отодвигается и рывком встает с кровати. — Ну, наверное, мне пора… Времени свободного не так уж много осталось… Вытираю слёзы и вскакиваю. Пару мгновений мы смотрим друг на друга. Потом я, понимая, что встреча, возможно, последняя и что стесняться уже не имеет смысла, подхожу ближе и обнимаю. Чувствую, как гулко стучит его сердце. Слышу прерывистое дыхание. Пытаюсь сохранить в памяти всё: от дыхания до сердцебиения, от колючей бороды до вен на руках, от коротких рубленых фраз до нежных слов, посвященных, конечно же, Юле… Он выпускает меня из объятий, треплет жилистой рукой по спутанным волосам и говорит, повесив на лицо самую жизнерадостную улыбку: — Ну, с Богом! Выходит из комнаты, прикрыв дверь. Я, не мигая, смотрю перед собой. И пытаюсь снова и снова восстановить в памяти его облик. Никогда еще мне не было настолько страшно.