Выхода нет

      Из коридора донеслось дребезжание телефона. Звук этот, как и всякий раз за последний месяц, заставлял Маришку вздрагивать, леденеть и двигаться, превозмогая сильную, чуть ли не болезненную скованность. Она преодолела вдруг растянувшееся на пару сот метров расстояние до тумбы и взглянула на экран. Мама. Оцепенение спало, но Маришка понимала: это ненадолго, до следующего звонка. Она ответила, тихо подтвердила, что выполнила все домашние задания, и с надеждой спросила, когда мать вернется домой. Повесив трубку, Маришка уткнулась взглядом в надпись «15 пропущенных вызовов». Мысли путались, она не могла разобрать ни одной конкретной в своей голове, а вот настроение было хуже некуда.       Маришка пыталась читать, но текст совсем не желал залезать в голову, где творился бардак, и отвлекать, так что она захлопнула книгу и включила компьютер. Тот загудел, и этот урчащий, приглушенный звук разогнал давящую тишину и тревогу, но ровно до того момента, как сообщения начали приходить и на сайте. Маришка тут же пожалела, что вообще зашла в онлайн, что ее тут же заметили. «Ждала меня», — поняла Маришка и, поплотнее прижав к голове наушники, включила музыку и прибавила громкости. Но даже сквозь бьющий по ушам звук она различала настойчивые требования сообщений. Веселая песня никак не помогала отвлечься, и дыхание Маришки становилось все сбивчивее, к горлу подступил комок.       Проблемы пришли в начале учебного года. Может, и раньше были какие-то предпосылки, но зарывшаяся с головой в подготовку к экзаменам девочка-отличница этого не замечала. А после каникул, с очищенной головой и не загруженная делами, она в первый день учебы увидела, что случилось с одноклассниками. Половое созревание грохнулось на них резко, за лето, добавило девушкам округлых форм и косметики на лица, а парням — пристального любопытства взглядов, роста и смелости, они ухмылялись, подмигивали, подталкивали друг друга плечами. В себе же Маришка ничего нового не обнаружила. Она всегда была тихой, нескладной, вся в книгах, учебе и самой себе. Такой она и осталась. Зато первые признаки взросления изменили кое-кого еще — Ленку, они с Маришкой дружили давно, с начальной школы. Маришка тогда не особо тянулась к общению, с новоиспеченными однокашниками первой заговаривать как-то стеснялась, сидела спокойно за своей первой партой. Ее, к счастью, никто не трогал, хотя рыжую скромную девчушку в очках, вроде, сам бог велел. Наверное, ребята попались добрые. Именно с подачи Ленки они и сошлись подружками, она звонила, чтобы узнать домашку, потом быстро поднатарела списывать ее у Маришки на переменах, затащила новую подругу в соцсети, чтобы легче ее было достать. Когда они стали чуть старше, Ленка стала таскать Маришку по магазинам, гостям (у Ленки-то приятелей было побольше), концертам каких-то музыкальных групп, которые ей нравились, а нравились ли они Маришке, ее не интересовало. Покладистой тихоне все это даром было не нужно, но на то она и покладистая, чтобы всюду следовать за тем, кто говорит, что делать.       Такой и была Ленка, бойкой, резкой, не считающейся с правилами и готовой в любой момент — даже посреди урока — разразиться громким, несдержанным гоготом. Теперь же эта грубость только заострилась в ней, подчеркнутая высоким ростом, не по-девчачьи широкими, чуть ссутуленными плечами, размашистыми и порой совершенно нескромными движениями. Их-то первыми и почувствовала на себе Маришка, когда подруга вдруг при каждой встрече принялась обхватывать ее своими сильными руками и чуть ли не топить в своих объятьях; Маришка против воли утыкалась носом ей в грудь и старалась замереть и не двигаться — бюстгальтеры Ленка не носила. Но куда хуже были другие прикосновения, вроде бы случайные, но после них почему-то Ленка не отстранялась сразу, а лишь теснее прижималась — то рукой, то бедром, то коленом. Однажды, проходя мимо по проходу между партами, Ленка оступилась (хотя Маришка не была уверена, что это случайность) и вдруг навалилась всем телом, прижала к столу, отчего пришлось опереться об исписанную и изрисованную кем-то деревяшку, и грубо схватила за талию, вроде как, чтобы равновесие удержать, затем прошлась рукой по животу, надавила. Маришка тогда еле выдохнуть смогла, так неожиданно все произошло, а Ленка задышала ей на ухо громко и быстро. Казалось, целая вечность прошла, прежде чем она отпустила.       Маришка не понимала этого, не знала, чего хочет от нее подруга. Никто не вел себя с ней так раньше, так не поступали друг с другом девчонки в школе. Не понимала она и того, зачем Ленка изменила свою внешность. И не просто изменила. Когда-то Маришка призналась, что ей нравится музыка одного современного композитора, куда более спокойная, чем то, что слушала Ленка. А та назвала его музыку нудными завываниями и, казалось, забыла об этом. Но теперь она вдруг стала ему подражать, одевалась похоже, сделала ту же прическу, а когда рядом оказывалась Маришка, начинала напевать его мелодии. Маришка была уверена — Ленка это неспроста делает, а для нее, хочет что-то сказать этим своим новым видом. И от этого делалось жутко неловко, словно эти намеки Ленка ее заставляла видеть и слышать, не оставляя даже шанса прикинуться, что Маришка этого не замечает.       А еще начались звонки и сообщения. Ленка стала постоянно звать ее к себе в гости и погулять, только теперь места она выбирала безлюдные, уединенные, отгороженные; и стоило им где-то присесть, Ленка вдруг оказывалась слишком близко. А когда Маришка отстранялась — придвигалась вновь, вроде желая прошептать что-то на ухо. Приходилось тоже притворяться — делать вид, что что-то в стороне вдруг заинтересовало, или захотелось взглянуть на книгу на полке напротив, или нужно срочно позвонить маме. После этого Маришка страшно извиняясь, торопилась домой. Там она падала ничком на кровать и рыдала часами. Ленка выматывала ее, истощала одним только своим присутствием, но присутствием страшным, неизбежным. Ведь в чем могла обвинить ее Маришка? Да ее бы только засмеяли и назвали озабоченной психопаткой. Никто бы не поверил. Понимание этого душило Маришку, окунало ее, и без того не способную вылезти из чувства вечного отвращения, с головой в безысходность, в необходимость и дальше тонуть в пучине мерзкого страха перед чем-то, что она не могла представить, и оттого боялась сильнее.       Музыки в наушниках было недостаточно, чтобы рассеять пустоту в квартире. Позвякивание сообщений вроде прекратилось, и Маришка решилась включить колонки, но все равно настороженно вслушивалась — не начнет ли Ленка писать снова.       Но та не писала, видимо, устав от того, что ее игнорируют, и придумала способ добиться своего безотказанно. Удар в стекло прозвучал громе выстрела, и на какое-то мгновение Маришка даже успела подумать, что лучше бы это был именно выстрел, лучше бы ее убили, и освободили от кошмара, в который ее жизнь превратилась за месяц с небольшим. Она замерла, но звук повторился, а за ним на всю улицу закричала громогласная Ленка: — Кончай прятаться, Маришка! Ты дома, я свет вижу, и музыка у тебя играет!       На этом она не остановилась, а, может, не поверила, что Маришка отзовется, и, мигом взлетев по лестнице на второй этаж, начала ломиться в дверь. Она продолжала кричать, и стало понятно — открыть придется, иначе Ленка наврет соседям, дворникам, слесарю — всем, но в квартиру попадет. — Чего заперлась в духоте? — гаркнула она Маришке в лицо и обняла ее. — Погода-то шикарнейшая, тепло, даже жарко.       От Ленки пахло потом и алкоголем, майка на ней стала мокрой и липкой, как и ладонь, которую она уже сунула в руки Маришке и потянула ее за собой, а та судорожно принялась искать повод, предлог, что угодно, лишь бы звучало убедительно. Только в квартале от дома, когда она уже совершенно искренне молила Бога, чтобы позвонила мама, оказалось, что телефон она не захватила.       Ленка привела ее в настоящие дебри; Маришка и не думала, что в городе, да еще и недалеко от дома можно найти такие заросли. Ленка уселась на широком бревне, в одной руке у нее оказалась почти полная бутылка с коричневатой жидкостью, а другой она все еще держала Маришку. Отпускать ее Ленка не желала и просто потянула на себя. Хрупкая Маришка не устояла бы, даже будь она к этому готова. Она плюхнулась не столько на бревно, сколько на колени Ленке, той это понравилось. — Да не зажимайся ты, — хохотнула она и, обхватив маришкины плечи рукой, глотнула из бутылки, а затем приставила Маришке к губам горлышко.       Раньше ей пить не приходилось, жидкость потекла по подбородку, закапала за ворот рубашки, попала наконец в рот, она жглась и обжигала, глотать было тяжело. Когда Ленка отвела бутылку в сторону, Маришка рефлекторно, не думая, облизнула губы. А Ленка вдруг уставилась на нее и повторила это движение, а затем наклонилась и прижалась своими губами к маришкиным. Она нажимала, водила ими, пока руки ее прижимали Маришку вплотную к ее телу, тискали грудь, бедра, забирались на спину. В какой-то момент, когда Маришка от испуга замычала, Ленка отстранилась и вновь приставила ей ко рту бутылку, другой рукой запрокидывая Маришке голову. От алкоголя вокруг закружилось, поплыло, она бы упала, но Ленка поддерживала ее крепко, уже обхватив своими ногами, ее губы опять прижались, жадные, грубые, она ткнулась в маришкины языком, и тот вдруг оказался у Маришки во рту, такой же горячий, как и коричневая жидкость. Он требовал и жаждал, и Ленка жаждала тоже. Маришка из последних сил попыталась отстраниться, но алкоголь лишал сил, а кольцо крепких, почти мужских рук не желало пускать, и от этого рывка они с Ленкой только пошатнулись и свалились с бревна. Теперь Маришка уже была прижата Ленкой к земле, а та уже расстегивала ей джинсы, задирала рубашку, лезла туда губами, прикусывая кожу. Ее пальцы отодвинули плотную ткань джинс и тонкий шелк трусов, скользнули дальше, потирая, поглаживая. Маришке стало нехорошо, прикосновения и поцелуи вызывали в ней только дурноту и ни капли возбуждения, она не видела ничего, кроме ленкиных волос и лица у своей груди, ее рук, продолжавших шарить по телу, сминая одежду, обнажая кожу. В голове промелькнула совершенно нелепая мысль, как, должно быть, Ленке трудно ласкать ее, ведь она же совершенно сухая там с испугу, но Ленку это совершенно не заботило, она вновь впилась в Маришку губами, а пальцы ее смело толкнулись дальше, проникая внутрь. Маришка запищала, пытаясь хоть как-то столкнуть с себя Ленку. — Молчи, дура.       Пальцы задвигались быстрее, между ног стало липко, раздраженная кожа зудела, откликалась болью, но Ленка не останавливалась.       Наконец — казалось, часами позже — хватка ослабла. Но стоило только Маришке сделать несколько судорожных вдохов, как перед лицом у нее возникли голые ноги, потом они раздвинулись, а Ленка схватила ее подбородок рукой и притянула. — Чего смотришь? Лижи, — она усмехнулась.       Маришка снова молилась, уже даже не чему-то конкретному, а просто так. Она не была набожной, но в детстве посещала иногда церковь с бабушкой. Теперь ей очень хотелось, чтобы Бог существовал, чтобы все это кончилось или оказалось чудовищным сном. Она двигала языком автоматически, не чувствуя ничего, кроме усталости и того, как во рту смешиваются вкусы спиртного и смазки. Ленка стонала громко, словно забыв, что только что велела Маришке молчать, загребала пальцами землю, на которой они лежали, и двигала бедрами прямо навстречу языку, словно стараясь протолкнуть его внутрь. Движения стали сбивчивыми, жесткими, стоны ее зазвучали громче, доходя до крика, она схватила Маришку за волосы и прижала к себе ее лицо, а затем сдавила ей голову ногами.       Дурнота вновь завертела Маришку, и, когда Ленка все же отпустила ее, она упала на бок — только на это сил и хватило — живот схватило болезненным спазмом и ее вывернуло наизнанку. Алкоголь выплеснулся из желудка Маришки и забрал с собой слабящую скованность. Она смогла подняться на ноги и побрела куда-то, прислоняясь к стволам деревьев. — Эй, — окликнула ее Ленка.       И Маришка побежала. Ветки хлестали ее по лицу, а она радовалась каждому удару, ведь он отвлекал от боли, что спазмами билась между ног, от боли в животе, от боли на смятых до синяков губах.       Потом она бродила по улицам — выскочила в незнакомом районе и искала в темноте и свете фонарей хоть что-то, что помогло бы сориентироваться. И постоянно оглядывалась, прислушивалась, пряталась за заборчики и подъездные стены. Наконец она вышла к остановке автобуса со знакомым номером.       Водитель хотел было спросить у нее билет, но взглянув на ее одежду, пустил без слов. Дома никого не было, и это вдруг обернулось для Маришки невероятным облегчением, она забралась в душ и несколько часов терла свою кожу самой жесткой мочалкой, что смогла найти, затем легла на кровать и неожиданно для себя уснула.       Снов не было, как и сил, когда она открыла глаза на следующий день. Было только желание умереть, закрыть глаза и никогда больше не существовать. Желание это не покидало ее весь день и следующую, бессонную, ночь. А затем наступил понедельник. Собралась и вышла она по привычке, не думая ни о чем, а вот, завидев школу, резко затормозила. От одной мысли, что там, в этом здании, она вновь увидит Ленку, ноги у Маришки превратились в два каменных столба, ее согнуло пополам и вновь вырвало, в этот раз желчью. Она не двигалась с места, пока не услышала, как звенит звонок. Только тогда она нашла в себе силы, чтобы развернуться и пойти домой.       Маришка уже все решила. У нее ведь действительно не осталось выбора. Сколько пройдет до следующего телефонного звонка или сообщения? Несколько часов. Так что она сама найдет выход, дойдет до него, пусть он и последний и единственный. Она всегда боялась крови и боли, но сейчас, когда бритва врезалась ей в вены и сухожилия, страха Маришка не чувствовала вовсе, только долгожданное освобождение.