***
Дальнейшие пару часов его жизни можно было описать тонкой пищевой пленкой, как болезненно долгий осенний день — как время, которое забывается в первые секунды попыток вспомнить. Доктор заглядывал в студии, облокачивался о стены, смотрел на балерин. Когда возникала возможность, он доставал твердый альбом и начинал чиркать по нему ручкой. Он рассматривал сосредоточенные лица, описывал у себя в голове их наряды, удивлялся синхронности движений, по степени изношенности пуант определял какая из девушек упорнее всех хочет добиться поставленной цели. А на бумаге прожигались застывшие балерины: кто застыла на станке, кто обернулась на учителя, а кто прижималась к зеркалу и смотрела на парня в пиджаке. Мужчина бродил из одного места в другое, но с каждым разом его лицо становилось грустнее: не так он представлял себе практику в людном месте. Его сознание не ощущало того блаженного чувства, когда приходит желанное вдохновение — когда кровь становится шипучкой и твои глаза не видят ничего, кроме идеальной картины, идеального цвета, формы и света. Что-то убегало от взгляда песочного пиджака, и желание идти дальше испарялось.***
Наступила полная пустота; звучало по бокам неспешное фортепиано; Доктор, сняв пиджак, вышел из последнего зала, откуда его выпроводила неприятного вида женщина, закрывая полным телом совсем юных танцовщиц: «Никаких посторонних, — ворчала она, — вы мешаете детям, мешаете! Идите в другое место!» На часах было только три дня. Доктор был глубоко опечален и наличие сделанных «ради галочки» работ ни капли не радовало. Потерялось у него то чувство, которое он всегда испытывал там, где под рукой не было бумаги и карандаша. Но внезапно, будто Доктор оказался услышанным, было брошено в воздух ёмкое женское ругательство прямиком сверху. Мужчина вскинул голову. Он поднялся на последний этаж, остановился у закрытой двери, и подумал: «Последний шанс — и я заем мое несчастье банановым… чем-нибудь с Бегемотом* и остальными!» С такими мыслями он приоткрыл дверь и шагнул внутрь. На пороге его встретил жаркий и спёртый воздух, на черную рубашку легли полосы солнечного света, а по тонким рукам, шее и любимой щетине пробежал, словно оборачиваясь дорогим шифоном, ветер, почти толкнув дверь позади мужчины. Доктор ступил на ковер, закрывавший весь пол в зале и переливавшийся приятными для глаз персиковыми, охристыми и нежно-розовыми оттенками. Позже Доктор заметил, что весь зал куда он вошел был выкрашен в аналогичные цвета, и когда на что-либо в том зале падало солнце, принимавшее форму одного из четырех больших окон, зал будто золотился, а меж лучей просачивалась золотая пыль. Доктор с трудом сравнивал с предыдущими местами: где были изумрудно-черные полы, высокие потолки, закрытые тяжелыми шторами окна, гладкий нежный пол, но совсем холодная атмосфера. Без людей помещения показывали свое настроение. Доктору захотелось снять ботинки и остаться здесь. И рисовать. Вновь заняться построением вечной и четкой перспективы, пусть ему это и надоело. Ему хотелось сидеть босиком на ковре и рисовать голым графитом белые от солнца окна, отражения на стенах, зарисовать каждые брошенные в углу пуанты, быть может нарисовать себя в той сплошной зеркальной стене, которая здесь кажется больше всех. Мужчина ощущал ту нарастающую шипучесть в крови и буквально переживал то счастье художника, когда жизнь перед глазами отпечаталась на невидимой бумаге и расписалась невидимой акварелью. Он положил на ковер этюдник и повернулся спиной к зеркальной стене, готовя материалы и скидывая ботинки. И тут он услышал второе звонкое ругательство, как тарелкой по стеклу; в конце зала открылась дверь, и из неё вышла девушка — одна единственная — и говорила сама с собой: — Грёбанная Люси, грёбанная Марта, грёбанная седьмая группа, к черту каждого из вас! По залу разливались тихие женские всхлипы, удар расчески об пол, и секундный щелчок, после которого заиграло тягучее и неспешное пианино. Доктор наморщил лоб и повернул голову к зеркалам, на удивление оставаясь незамеченным девушкой — в зеркалах было небольшое лицо девушки с воздушными светлыми волосами, опущенными к ногам глазами и двигающимися большими губами. Маленькие и тонкие пальцы зашнуровывали пуанты на белых стопах, затем эти же пальцы прошлись по икрам и бедрам, кое-где защипывая складочки белого трико и подтягивая их к себе. Не успел Доктор покряхтеть, чтобы девушка его обнаружила, как она моментально приняла стойку releve* и вытянула слегка округленные руки вверх. Стоя на носках, она открыла испачканные потёкшей тушью глаза, и стоило ей на секунду заметить чужой силуэт в дальнем углу зала, похожий на её страшные сны, как она вскрикнула и обернувшись назад, не удержав равновесие и сев на колени. Доктор испуганно встал и забормотал: — Ох, прости. Я думал ты заметишь.. — А ты кто такой, черт возьми?! — воскликнула девушка, встала на ноги и в спешке начала проводить пальцами по щекам, размазывая тушь. — Я? Эм, у меня тут что-то вроде практического урока изображения движущихся объектов в двухмерной плоскости, — замечая непонимание в глазах танцовщицы, мужчина взмахнул руками, — короче художник я! Доктор начал извиняться, затем он взял в руки ботинки и потянулся за этюдником, но тут он отозвался на голос балерины: — Все в порядке, — спокойно ответила она. — Просто слегка испугалась.. Он увидел натянутую улыбку и прошептал, надеясь что девушка этого не услышит: — Ваша улыбка не сочетается с вашей же размытой тушью.***
Со временем золотые отражения на ковре и стенах принимали оранжевый оттенок и застыли на противоположной зеркалам стене; воздух стал холоднее, а комната из персикового цвета интенсивно переливалась в отголоски алых цветов. Доктор так и остался сидеть на кусочке ковра у входной двери, разбросав вокруг себя, как игрушки, карандаши, и все его взгляды обращались к зеркальным стенам. Там он видел балерину, и каждое её новое движение отнимало у художника желание заняться построением помещения: она смотрела на себя в зеркале и выпячивала тело. Её стопы неестественно сгибались, она выпрямила спину, вскинула руки, и медленно отняла ногу от пола, постепенно наклоняясь вперед. Её нога оказалась почти перпендикулярно опорной ступне, руки плавно скользили по воздуху, а шея иллюзорно стала похожа на лебединую. Доктор затаил дыхание. Звучала медленная мелодия с постепенно нарастающим темпом. Она переступала с носка на носок, кружилась на месте и пыталась как можно сильнее поднять ногу. С pirouettes* её движения вливались в быстрое en dedans*, а затем в passe*. Мужчина мог видеть как двигались под кожей её лопатки, насколько натренированны были её ноги, как медленно она протягивала руки и расправляла пальцы, как старалась не дышать при каждом выполнении adajio*. А открывая глаза, она всегда замечала склонившуюся коричневую макушку художника, который так и не ушел спустя час её занятий. Ей стало легче от того, что этот парнишка еще не увидел как она снова и снова падает на ковер, не в состоянии сделать упражнение. А Доктора завлекло его любимое чувство. Казалось он поймал за ниточку то, что ускользало от него в других ученицах и застряло на девушке со светлыми волосами. Кто-то вошел позади него, но не окликнул. Доктор подумал о цветах. Черным графитом он начал скользить по шершавой поверхности в одном лишь диком желании ухватить как можно больше вытянутых ног и рук, процарапать как можно больше складочек на длинном розовом тренировочном платьице, поймать прыгающее на коже солнце. Но кожа её натянута и светла. И не поймать глаза, никак. Доктор думает о весне и не может остановить карандашом её злые глаза —, а ведь в них огни всякого беглеца за мечтой, весь смысл слов «Ты никогда не превратишь песок в золото —, но ты сможешь ломать гранит в кулаках». Но вот Доктор услышал как балерина присела, и как затрещали её пуанты. — Вам нужна помощь? — спросил он, не отрывая глаз от рисунка, но балерина промолчала. Будучи так сильно удивленным получившейся работой, Доктор прищурил глаза, заулыбался, и не удержал своих слов: — А у тебя красивое имя, Роза. Художнику померещились красные цветы. — О.. Откуда ты знаешь как меня зовут? — Доктор поднял голову и удивился как быстро девушка загородила ему солнце собою. — Услышал, — ответил он, — пока графитом ковер пачкал. Она вспомнила еще одно падение — когда кто-то выглянул из коридора, у неё кольнуло в сердце — и прикусила губу. Роза села напротив художника и обняла свои белые колени. Так и просидели, пока не встретились глазами — уставшими и удивленными — и Роза не поинтересовалась как звучало его имя.***
Когда Доктор принёс кофе и холодные бутерброды — вечерело. Будучи алым, зал посинел, а золотые лучи обернулись фарфорово-голубыми. Над Доктором и Розой горели маленькие настольные лампочки, слышались треск и трепет тихих диалогов —, но жаль что бутерброды не согревались. Роза действительно была одна. Хамелеонский зал стал постоянным её пунктом назначения. Брошенные по углам вещи и порванные пуанты не смущали, она могла уснуть внутри зала, смотреть на себя в зеркале и бесконечно жалеть саму себя. Она прошептала Доктору, что больнее всего оказываются предупреждения о «ссылке» в это место, если кто-либо не справится, будто соседство с Розой — прямое обозначение слабого звена. Он шептал в ответ, и слова его были изношенным трафаретом, когда-то утешавшим первый миллиард людей. Когда тебе есть что сказать и как помочь, ты всегда стоишь один. И как жаль что люди глупеют друг с другом наедине. Встав на ноги, Роза подошла и легла перед зеркальной стеной, накрыв себя сверху курткой. Доктор не отрывал от неё жалеющего взгляда, и в то же время ловил в голове слова, которые максимально близко могли описать Розу. Она была единственной освещенной фигурой у зеркала, позади неё от Доктора остались лишь кеды и блики в глазах. — Что держит меня здесь? — сказала Роза, подняв рядом лежащие пуанты и бросив их позади себя. — Вас держит последний шанс, — ответил Доктор, рассматривая в темноте пуанты и доставая блокнот, — вас держит только фраза: «Последний шанс — и я бросаю это дело!». — А вас разве нет? — горько улыбнулась Роза. Она коснулась пальцем зеркала в том месте, где в черном пятне росли ноги Доктора и виднелись его волосы. — Мы застреваем в эйфорических представлениях и образах: мы живем в вечном круге выбора между надеждой написать идеальную картину и нужде найти нормальное дело, чтобы стабильно себя прокормить. Он зарисовывал брошенную обувь, но Роза презрительно сказала: — Нет, мы живем так лишь потому, что больше ничего не умеем. Доктор посмотрел на неё, нахмурил лоб, и не ответил, но подумал: «Сидим у мелководья и копаем мерцающие ракушки, пока другие лениво ныряют в синеву, и так же лениво ловят оттуда жемчужных моллюсков. Да».***
Из академии они вышли последними. До станции она успокоилась что мокла под ночным ливнем одна, но её испугал трясущийся при ходьбе коричневый ящичек — Доктор с добрым взглядом и прилизанными волосами так и не ушел по другой дороге, когда за их спинами закрылись ворота. В метро она посмотрела на него и спросила: — Так почему же «Доктор»? Розе было неловко просить его дать ответ по-быстрому, но только тогда — под визг рельс и смешивающиеся виды улиц по обе стороны — она тоже молча разглядывала Доктора, как и он её. За десять секунд она променяла одну обычную ночь терзаний и самокритики в холодной квартире на одну новую и бессонную — ночь в душной комнате, где пахнет акриловыми красками, шуршит граммофон, и сжигает свои дни человек без имени, истории и первых ассоциаций, которые подходят к слову «жизнь». В его квартире тоже не было света, но на его стороне лучше слышался дождь. Она решила, что у его комнаты синие стены, и заметила по-дурацки висящие бело-желтые гирлянды над кроватью. Роза о всяком воображала: о приходящем в такой комнате рассвете, о том, что она может его не увидеть, о том, где Доктор может закопать её тело, о том, что она и не очень-то держится за свою жизнь. — Я вспомнил что меня задело, — внезапно заговорил Доктор, повесив мокрый пиджак на стул и повернув голову к Розе, — ты была зажата тогда. — О чем ты? — Роза вскинула брови. — Когда ушел тот человек. — Художник вдруг достал позади граммофона деревянный мольберт, который был выше его на голову, — Я не помню что он сказал, но я сильно помню что в тебе что-то сломалось. За спиной Доктор заслышал тяжелый вздох, нагнувшись за мольберт, он вновь заговорил: — До того момента я видел как вокруг твоих танцев сгущался воздух, и он полностью был пропитан твоими амбициями, твоими грёзами о всеобщем признании. Я видел как ты пускалась во все тяжкие, как почти одурманилась мыслями что все получается, — Доктор вытащил на свет грязно-белый большой и плоский квадрат, по краям которого были отпечатки пальцев, —, но потом это все ушло. Потом твоя репетиция оказалась пустой тратой времени: ты стала все усложнять. Роза стояла в нескольких шагах от мужчины и кусала щеки. Его силуэт стал размытым, липкие ресницы холодили кожу. Роза отворачивала голову к висящим на стенах картинах, чтобы изредка поглядывавший на неё Доктор не увидел мокрые полосы на щеках. Она разглядывала триптих из черно-белых квадратов, где в каждом светилась незнакомая Розе синяя будка. Роза спросила об этом; Доктор невнятно ответил о своих идеях и где-то повеяло словами о жизни, любви и приключениях. Глубокой ночью они пили чай. Доктор доставал сухие вермишели, приносил свои работы, выгребал из-под пыли и одежды маленькие разноцветные книженции, откуда Роза видела как выглядели улицы Амстердама, бедные районы Парижа и многое другое. Больше всего её завораживали женщины в его работах: много обнаженных женских форм, тонкие шеи и острые скулы, темная и светлая кожа, тонкие пальцы касались губ, ног, груди. Но у каждой были открыты глаза. Роза приоткрыла губы и посмотрела Доктору в глаза — тот лишь прошептал о просьбе собрать волосы в пучок и остаться на эту бессонную, чтобы он смог истратить последний графит на её поясной портрет. И сидели они друг напротив друг, как два соприкасающихся моря. Одна тяжелела душой и телом, выбрасывая куда-то в дождь все свои желания — другой осязал шипучую кровь, видя в глазах идеальные формы, цвета и свет. — Я знаю кто ты, — зашептал Доктор, сорвавшись с места и положив раскрытые ладони на женские холодные плечи. Роза испуганно уперлась пальцами в его грудь. — Ты булыжник, — сказал Доктор, — огромный кристаллический булыжник: без цвета, с обезображенной формой, с туманом внутри и грязными краями снаружи. И я такой. И друзья мои такие. А ещё ты делишь жизнь с самоцветами: с матовыми, пурпурными, идеально гладкими, похожими на не ограненные бриллианты самоцветами. Замри, Роза! Сядь и взгляни на это пыльное зеркало. О нет, смотри заплаканными глазами на меня, и собери свои пшеничные локоны в пучок. Я хочу видеть твое непропорциональное лицо. Да, так. И ты живешь рядом с этим чудом, а у тебя лишь одна рука. Одна прозрачная рука и один ржавый инструмент. И у меня один. А у самоцветов две руки. И вот я и ты — единственные безобразные камни — всю свою жизнь тычем одной рукой и одним инструментом в себя, а самоцветы — двумя. С них падают крупные куски, а с нас спадает лишь серая пыльца, Роза. За десяток лет мы стали только острее и туманнее, а самоцветы уже сделали свои сюрреалистические загадки из непонятных концепций, и теперь им остается только ждать пока люди их разгадают. Но люди ленивы, Роза. Мы ленивы и глупы. Мы так устали вытаскивать из сундуков другие сундуки, так устали выбирать самые изощренные способы умереть или убежать, чтобы семь миллиардов людей удивилось нашему глубокому уму. Ты горбишься, Роза. Ты устала разгадывать послания своего настолько гениального учителя, что дальше вашей старой академии он никуда не пошел. Божья милость? А я устал бегать в одной упряжке за модой и в каждом рисунке говорить людям что надо и не надо делать. Не вытирай слезы, Роза. Не пытайся сказать что я ошибаюсь. Люди всегда все усложняют. Но что это дало, Роза? Я и ты все еще безобразны, а на самоцветные загадки смотрят другие. И мы будем царапать себя инструментами еще очень долго. — отойдя от мольберта, Доктор увидел идущую к нему Розу, и коснулся рукой полотна, — Но помяни мое слово, Роза, — он посмотрел ей в глаза, — когда пройдет сотня зим и дождей, и я взгляну на тебя ещё раз — я увижу божество, чье тело будет прозрачнее слез, в чьих волосах глаз не распознает цвета, и где каждая миллиметровая складка одежды будет шелестеть и дышать, — он развернул перед ней картину, — и я надеюсь, если ты посмотришь на меня, то я тоже застыну рядом с кистью и графитом, говоря какого цвета звезды и человеческая душа. Доктор ощутил что высказал всё, выдыхая ртом и рассматривая ежесекундно меняющиеся эмоции Розы. Его сердечный крик остановил дождь и принес духоту; Роза вдохнула и расплакалась в объятьях художника, стоя рядом с нарисованной графитом и бело-бордовым соусом балериной. — Почему тебя назвали доктором? — шептала Роза. — А почему тебя назвали диким и изящнейшим шиповником? — улыбнулся Доктор. - Люди нагадали, что с таким именем я сделаю что-то важное в жизни, — ответила Роза, поглаживая пальцами шершавую щеку мужчины. - Ну, а мне люди говорили, что я умею лечить людей, — сказал Доктор и прикоснулся губами ко лбу Розы. И наступил рассвет.