Маяк

Солитьюд в тот день попал в немилость. Тучи надежно сковали небо, не давая заходящему солнцу озарить землю на прощание. Еще немного, и густой мрак разольется вокруг. Горе тому путешественнику, кого эта темная ночь застанет в дороге. Но маленькая девушка спешила из Солитьюда прочь в этот день, хотя благоразумнее было остаться в уютной таверне. В этот раз она отправлялась не в дальнее путешествие, едва погостив в городе. Она отправлялась на дело. Дело сулило быстрые деньги, в которых она так нуждалась. Имперка, приехавшая в Скайрим из Сиродила, решила обосноваться в столице и вести городской образ жизни, находясь в кругу такой же знати, к которой сама принадлежала в Сиродиле. Светловолосая имперка бежала в дождь мимо доков и складов, тканевая накидка облепила тело словно перчатка, а платок то и дело сползал на глаза. Стемнело. Дорога завернула налево, и вдали показался маяк, к которому девушка и направлялась. Аргонианин обещал, что никто не пострадает. Они просто захватят груз и разделят его поровну. Только наивный дурак мог поверить в эти слова. Но девушка верила. Бежала, сбив дыхание, а в душе надеялась, что нарвется на стражника, который заподозрит неладное. Она остановилась, переводя дух. Вот и маяк. Винтовая лестница наверх и необъятное пламя, которое имперка собралась тушить с помощью магии. Погасит огонь — корабль собьется с курса. А дальше уже не ее работа. Девушка тихонько вошла в башню. Темно, влажно. Налево — заветная лестница. А прямо перед ее курносым носом — обшарпанная деревянная дверь. Смотритель! Там, за дверью, разливалось тепло очага. Смотритель ужинал. Что с ним станет после всего? Рано или поздно стража узнает, почему случилось крушение. А старый смотритель — главный подозреваемый. Имперка нетерпеливо потянулась к дверной ручке. Старая, как и все здесь, она удобно легла в руку. Только поверни — и попадешь в тепло и уют. Раздался скрип давно несмазанных петель, и светловолосая горожанка оказалась внутри. Запах рыбы и пыльного воздуха ударил в нос. Кругом была разбросана разного рода рухлядь, и девушка случайно наступила на миниатюрный трехпалубник, валявшийся на полу. Она подняла кораблик и попыталась приладить на место отлетевшую мачту. Было видно, что когда-то судно собирали вручную, заботливо приклеивая каждую деталь на положенное место. — Так-так… Неужели у старого Ма'заки гости? Имперка замерла, сжимая корабль в руках. — Извините, я… Заблудилась. Под дождем промокла и… Каджит выглянул из-за буфета и оглядел девушку. Судя по его рассеянному взгляду, видел он плохо, но увидеть свою незваную гостью ему очень хотелось. — Поди сюда, Ма'зака даст тебе выпить. Вот так, хорошо… Садись. Судя по голосу — ты еще молоденькая, а вам, молодым, мерзнуть нельзя. Детишек-то как собралась рожать? Девушка завернула за буфет и села к очагу, над которым булькал котелок с готовящимся ужином. Пахло рыбой и чесноком. Ма'зака аккуратно плеснул ей какой-то жидкости из мутной бутылки и подал кубок. Имперка послушно приняла. — Скоро ужинать будем… Ты пей, дочка, легче станет. Я-то, старый моряк, в этом толк знаю. Она сделала глоток. Непонятное на вид пойло оказалось очень даже вкусным. — Вы были моряком? — девушка осознала, что все еще держит в свободной руке трехпалубник и поспешила поставить его на стол. — Был когда-то. Для кошаков ведь оно не очень свойственно, под парусами ходить. А я ходил. Вот на том, что ты в руках держала, на нем и ходил. Только больше он был раз в сто. Надо же, видит-то еле как, а корабль свой углядел. Имперка молча пила из кубка, поглядывая на каджита из-под полуопущенных ресниц. Старый кот, бывший моряк, для которого маяк стал оплотом собственного одиночества. Она могла вмиг разрушить его тихую жизнь, погасив пламя и спровоцировав кораблекрушение. Только вот стоит ли ее награда жизни? Пусть это и жизнь позабытого всеми каджита. — Можешь кое-что для меня сделать? Глаза-то мои кошачьи подводят, а гости приходят нечасто… Дай мне свою руку на минуту. Девушка оторопела, но руку подала. Она угодила прямиком в когтистую шерстяную лапу каджита. Он легонько сжимал хрупкие девичьи пальчики, глядя почти слепыми кошачьими глазами в ее серые с поволокой, пытаясь что-то в них увидеть. Через минуту он бережно положил руку имперки на стол. — Такой руке только ложку за обедом держать привычно, да монеты считать. Хотя в пальцах чувствуется былая сила. Зря ты ремесло-то забросила, ой зря. Она когда-то была лучницей там, в Сиродиле. Делала луки и продавала, обучала стрельбе. Но вот уже полгода она жила в Солитьюде, где вела жизнь типичной горожанки. — У настоящей женщины руки должны быть грубыми, натруженными. А иначе что это за женщина? Так, цаца, вроде нашего ярла. Женские руки должны знать работу, не бояться ее, — Ма'зака разливал уху по деревянным чашкам, стараясь не пролить. Уха вышла наваристой, и каджит не пожалел большого куска рыбы-убийцы и для имперки. Девушка приняла чашку и приступила к ужину, изредка дуя на ложку, чтобы остудить горячий суп. Ма'зака же к своей порции не притронулся, только потихоньку уминал несвежий хлеб. — А как назывался ваш корабль? — прожевав кусок рыбы, спросила имперка. — Мой? Ха-ха, — каджит хрипло хохотнул. — Был бы у меня свой корабль, сидел бы я сейчас тут с тобой? То был имперский корабль, на котором я служил разнорабочим, а потом юнгой. Звался он «Крылья Кинарет». Девушка молча стучала ложкой о деревянную чашку, зачерпывая суп. А Ма'зака продолжил: — Служила со мной повариха, ходили мы с ней в рейсы годка три-четыре вместе. Я, она да друг мой, сородич Киша. То была женщина… Я после нее на своих девок смотреть не мог, только с людьми любовь крутил, ее представлял… Имперка. Ты ведь тоже имперка, верно? Э-э, то-то. Только не ровня ты ей. То была смуглая, чернобровая красавица. Руки у нее были сильные, крепкие и пахли всегда каким-то варевом. Марианна ее звали, не знаю, померла ли, мож бегает еще… Каджит уставился на девушку, ожидая ее реакции. Она поняла, что ему хочется с ней чем-то поделиться, и решила не отказывать в этом. — И что же? Вы любили ее? — спросила она. — Любил? Не знал я такого слова в те годы, дочка, да и не уверен, знаю ли сейчас. А то, что не пара я ей был, так это и трюмовой крысе ясно было. Но запала она нам с Кишей в душу, это точно. И Маз'зака начал свой рассказ. "Нам она позволяла называть себя Марей. Частенько подкармливала нас, припасала вкусненькое. А мы за это таскали ей ром из капитанской каюты, да туфельки ее парадные чистили. В кубрике у нее всегда был идеальный порядок, все по струнке ходили. Только вот с мужиком ей никак не везло. Достойна-то она была не иначе как богача какого-нибудь из Имперского города… И не знаю, как уж так повелось, но на корабле за ней закрепилось только одно слово — шлюха. Что только про нее не думали, и что она подстилка старпома, и что в каждом городе у нее по любовнику. Бабы ей завидовали, а мужики от злости лопались, что отказывала она им, вот и пускали всякие слухи. Но мы с Кишей знали, что не правда все это. По ночам она закрывалась в подсобке и проливала свои горькие бабьи слезы. Оправдываться и доказывать что-то этим животным она считала ниже своего достоинства, но только вот одно гложило нашу Марю. Что с такой молвой ни один приличный мужик на нее не посмотрит. Кораблик-то наш изначально грузы разные таскал, ткани, оружие, побрякушки… Но потом наш капитан стал и пассажиров грузить, мы их «леваком» звали. Однажды сел к нам в Фестхолде один такой левак. А ехали мы, как сейчас помню, по Абессинскому морю до Анвила, а там стоять должны были неделю. Мужик этот при деньгах был, смазливый, видный, в общем. Ну и подумала наша Марька — судьба. Он все три дня к ней клинья подбивал, да обхаживал по-всякому, а на слухи так и вообще начихал. И вот пришел он к ней как-то ночью с вином да сладостями. А мы с Кишей… Ну, дурные были, молодые, что сказать. Сели мы под дверью, жутко интересно было, что они там делать будут. И вроде болтали они о какой-то чепухе, мирно винцо потягивали… Как вдруг закричит Марька дурниной. Дверь распихивается, она гонит этого мужика взашей поганой тряпкой, да еще и мамонтовым хоботом его по башке долбит. А он возьми, да и съезди ей кулаком по лицу. Заохала она, осела в дверях. На крики вся команда сбежалась. Ну мы тут с кошаком моим не растерялись конечно, скрутили обидчика да в трюм. А из наших кто бы вступился… Думали, шлюха ведь, что с нее взять. А наутро Маря нам все рассказала. Хахаль этот пришел к ней вроде просто поговорить да выпить. Обещал жениться, в столицу увезти. Потом приставать начал, а как послала она его, мол, женись сначала, потом руки свои распускай, так начал обзывать ее словами погаными, да вином облил. Нас она всю оставшуюся дорогу благодарила да в усы целовала. А мы с Кишей не знали, что с мужиком этим в трюме делать. Отпинали мы его хорошенько за Марю, но за борт его выкинуть капитан не позволил. Деньги-то он вперед уплатил. Как приплыли мы в Анвил, уволилась наша Марианна, осела в Сиродиле. Долго она нам с Кишей письма писала, замуж за простого парня вышла, вместе они землю возделывали, детишек она ему народила…" Ма'зака замолчал. Видимо, воспоминания былой жизни растрогали его. Растрогалась и его гостья. Тарелка девушки давно опустела. Каджит все еще пребывал в задумчивости, его суп остыл и теперь был похож на мутную жижу. Интересно, как часто он перебирает в памяти самые яркие моменты из своей жизни? Вот так садится перед очагом, вспоминает… Ведь по сути, воспоминания – все, чем он может хоть как-то развлечь себя здесь, на маяке. Гостья готова была рыдать от жалости к коту, как он вдруг заговорил: — Ты не грусти, я уже старый, мне помирать скоро, я свое пожил. Только за вот за маяком приглядывать нужно. Времена сейчас не самые лучшие… Уже пятьдесят лет твержу себе эту фразу. И когда же они были, эти лучшие времена? — Ма'зака рассмеялся и встал из-за стола, видя, что гостья засобиралась. — Только один у меня тебе совет. Не гонись ты за роскошью. Не к лицу она тебе. Ты девушка простая, сердце у тебя доброе… Ступай. Может, свидимся еще. — Спасибо. Спасибо вам, я вас обязательно навещу как-нибудь. Я… Меня Люсинда зовут. — Ну бывай, Люсинда. Люсинде еще много предстояло пережить с тех пор, как она в ночь выбежала с маяка и понеслась подальше от столицы Скайрима. К ней пришли и деньги, и слава героя, но она никогда не забывала старого каджита и маяк, пламя которого она так и не потушила в ту ночь. В Солитьюд она вернулась еще не скоро, но вошла туда уже не горожанкой, каковой она себя считала, не гнушаясь при этом мелкого воровства в тавернах, а самой собой. Чтобы быть счастливой, необязательно соответствовать какому-то статусу. Когда у тебя доброе сердце, ты можешь быть счастлива просто так. К такому выводу пришла Люсинда, прощаясь со смотрителем старого маяка. Маяка, который стал точкой отсчета ее новой жизни, в которой она обязательно станет счастливой.