Роковое чувство.

Хлещет дождь. Кажется, что это небо плачет вместе со звездами. Неистово воет ветер, а смертельный свет прожекторов режет темноту. Она сидит перед ним на коленях в дорожной грязи. Мокрые, некогда пшеничные волосы, прилипли к истерзанной спине девушки. Голова Натальи опущена, но Людвиг все равно чувствует гордую усмешку непокорной славянки. Все идет по просчитанному сценарию. Сейчас он даст ей последний шанс и прикажет сдаться, а она, наверняка подумав, какой он идиот, лишь тихо рассмеется и скажет одно единственное слово, так ненавистное Людвигу. - Сдавайся, - властно произносит Крауц, направляя на девушку дуло винтовки. Та никак не реагирует, даже голову не подняла, и на мгновение Людвигу кажется, что Наталья его не слышит. Но нет, до его слуха доходит сдавленный, хриплый звук - жуткое подобие смеха, если на войне вообще можно рассмеяться. - Ни. Ког. Да, - отчеканивает Наталья. Каждый звук - как нож в спину. Ее непокорность раздражает Людвига, но ему нравится это чувство. Дерзость этой гордой белоруски пленит немца, в чем он боится признаться даже себе. Но он не имеет права показывать свои чувства, и, тем более, слабость. Людвиг прижимает такое же холодное, как и сердце Натальи, дуло винтовки ко лбу девушки. - Сдавайся, - уже настойчивее повторяет он свой приказ. Нет, просьбу. В его голосе не хватает этих твердых металлических ноток, без которых не обойтись. И тут Наталья медленно, будто нехотя, небрежно поднимает голову. У немца перехватило дыхание, когда он с головой окунулся в эти два огромных глубоких озера. Вода в них холодна, как сердце Натальи, гораздо, гораздо холоднее льда. Она, непокорная, но оттого не менее желанная, сейчас так близко, здесь, сидит перед ним, но в то же время бесконечно, недосягаемо далеко. Ее лицо прекрасно. Исцарапанное и покрытое синяками, оно красивее лиц всех берлинских и французских дам. Ледяная и неприступная, она прекраснее любой женщины мира. Тонкая шея, точеные ключицы, беломраморные плечи. Но и совершенство не идеально. Людвиг знает, что Наталья никогда не полюбит его, никогда не обнимет, никогда не поцелует. Ее сердце непреступно, и что бы он не делал, для Крауца эта девушка всегда будет лишь прекрасной картиной. Великолепным изваянием, на которое можно лишь любоваться и восхищаться им. Она ненавидит его. И никогда не простит ему все то, что он натворил. Почему эта гордая девушка не хочет покориться ему? Почему он должен с таким трудом вылавливать ее в глухих лесах? Почему прекрасно зная, что подмога не придет и помощи не будет, она продолжает свои тщетные попытки сопротивления? Почему когда ее сестра сдалась, в то время как ее брат от нее отвернулся, а бывшие друзья приняли его сторону, она все так же гордо и дерзко смотрит ему в глаза, тихо шепча проклятия на родном языке? Почему не хочет просто отойти в сторону, сделать вид, будто не видит его и уйти с дороги? Потому что ее дух невозможно сломить. В европейских учебниках пишут, что белорусы - слабая нация, у них нет воли и характера, это скромные, тихие и покорные люди. Как он в ней ошибался! Глубокий шрам на левом плече говорит об обратном. Наталья - единственная, кто смогла ранить его. Народное ополчение этой страны почему-то сильнее и смертоноснее ее армии. Среди партизан он нередко замечал и стариков, и совсем маленьких детей. Объяснением всему этому может служить лишь непокорный и гордый дух Натальи. Это и отличает ее от других стран. Едва ли не самая слабая из всех, с кем он встречался, она нашла в себе силы, чтобы дать ему достойный отпор. - Ну же, пристрели меня, - почти выплевывает Наталья, нагло усмехаясь. Сколько в этих словах презрения! Она знает, что Людвиг не сможет этого сделать. И от этого презирает светловолосого арийца еще больше. Золотые холодные звезды, такие же далекие, как сердце гордой девушки, отражаются в ее огромных темных глазах. Людвигу хочется поцеловать эти прокусанные до крови губы, нежно оттереть алую каплю крови, бегущую по истерзанной щеке, но он умеет сдерживать свои желания и порывы. Хоть с каждым разом это и становится все труднее и труднее. - Слабак, - тихо произносит девушка, опуская голову и тут же получает звонкую пощечину.《Прости》, - думает Людвиг:《Я должен был... Прости》. Он знает, что Наталья его не услышит, но каждый раз просит у нее прощения. Ее щека пылает, глаза горят злостью и ненавистью, и немец едва не делает шаг назад, отступая под гневным взором этих синих глаз - таких любимых и желанных. - Как это благородно - бить женщину, - резкие слова режут тишину не хуже одного из ножей Натальи, проникают вглубь зачерствевшей, огрубевшей души, туда, где должна быть совесть, и... Людвиг опускает винтовку. Почему же так ноет сердце? Он не знал, что война будет такой тяжелой. Его брат давно пошел на Москву, а он остался. Только лишь для того, чтобы видеть ее, чтобы медленно сгорать от тоски, видя эти глаза, губы, руки, и ненавидеть себя, за то, что он делает. Его обычно сильные руки мелко дрожат, но в темноте этого не видно. Наталья задумчиво смотрит на опустившееся дуло винтовки и тихо бормочет: - Надо же, у тебя еще осталась совесть... Немец молчит. Даже если бы он хотел отвечать, то не смог бы - Людвиг не знает ответа. Наталья тяжело встает, прекрасно зная, что ей никто не поможет, и никто ее не остановит. Она медленно поднимает обронившее в бою оружие - винтовка Мосина, несколько ножей. Людвиг закрывает глаза.《Уходи! Уходи скорей!》- мысленно молит он ее. Он больше не в силах выносить эту бесконечную пытку. Сколько раз уже он собирался ее пристрелить? И сколько раз он так и не смог этого сделать? Сколько еще, глядя на ночное небо, он будет видеть в нем глаза любимой, холодной Натальи? Как долго еще, засыпая, он будет слышать ее тихий нежный голос? Когда же он, наконец, перестанет сходить от нее с ума?《Прошу, уходи...》- молит ее немец. Людвиг открывает глаза. Никого. И сразу же на душе становится зверски тоскливо и холодно, будто и этих мук ему мало. Ариец опускает голову и стоит так под проливным дождем еще несколько минут, а потом медленно уходит прочь, но лишь для того, чтобы через несколько дней прийти сюда опять и снова умереть.