Будешь кофе?

— Ты чего тут…? Приглушенный шепот издают ее покрасневшие губы. Сколько времени? Взгляд на часы. Половина шестого царит в Петербурге. Он касается ее щеки, проводит пальцами по неострой скуле и отводит рыже-русую прядку. Куда-то в сторону. К черту, например. Настороженный взгляд глаз следит не за лицом — за пальцами. Она села в постели именно так, как это умеют девушки, пребывающие в глубоком раздумье. То есть одеяло было зажато подмышками, бескомпромиссно прикрывая грудь. Он несколько разочарованно вздохнул и откинулся на подушку, заложив руки за голову. Отсюда тоже открывался неплохой такой вид — на обнаженную спину, например. — Саший…- то ли выругалась, то ли позвала она. Он приподнял проколотую бровь, но, доперев, что она этого не увидит, лениво промычал, что он «это, ага, слушает». — Саши-ий, — уже более отчетливо предвещая о надвигающейся панике, прозвучало в тишине, — мы что… того? — Угу. И вот как после такого, собственно, быть? И что, кроме тех непечатных слов, где цензурные — только точки с запятыми, сказать? Саша улыбнулся. Потянулся, спустил с кровати одну ногу. Потом вторую. Зевнул. Часы все еще показывали половину шестого. — И что теперь? - эй, детка, где твой привычный сарказм? А он молчал. Молчал, когда босые ступни остановились — то ли замешкались — на пороге. Молчал, когда в коридоре они от чего-то замерли напротив зеркала, в котором отражался кусочек — осколок — спальни. Молчал, когда прикрыл за собой дверь кухни. Чайник — что может быть хуже этого? — полетел к демонам еще вчера, когда некто с мясом выдрал шнур из гнездовья. С паяльником возиться было отчаянно лень, особенно сейчас. Так что, стоило пошуровать по полкам и в духовке, что еще с начала века служила как место, где хранятся всякого рода сковороды и кастрюли, раза в два год вынимаемые на пример — куда положить оливье или набрать воды, пока на время, сцуки, отключат. Чайник обнаружился скоро. Обычный, белый — с облупленной по бокам краской и свистком-нашлепком на носике. Саший нахмурился и осторожно заглянул внутрь. Пауки не побежали, прочей пакости на несколько темном дне тоже не оказалось. Прополоскав находку водой и от души посчитав, что на этом все санитарные обязанности выполнены, парень водрузил чугунное чудовище на плиту, чиркнул спичкой… И резко так остался не у дел. Сплюнув — да будет проклята эта неловкость, — нарочито громко ступая вернулся в комнату. Расплылся в издевательской, ехидной улыбке, оперевшись на косяк двери. — Что?! — не выдержала, наконец, она. О, как ему милы эти гневные очи. О, сколько нежности грозящей расправы и мстительных надежд в этих светлых, неопределенного цвета, глазах. На кухне истеричным визгом взорвался чайник, из пулемета свиста расстреливая тиканье часов. Четверть шестого. — Что? — уже тише переспрашивает она. На улице же тени убегают прочь. В этот час ему всегда казалось, что мир пережил апокалипсис. Вернее… не пережил. Он ждет, пока в ее глазах появляется что-то этакое. Пока она сама не сжимает пальцами одеяло и с вызовом откидывает свои почти рыжие, едва легкие, беспорядочно-вьющиеся волосы на спину. Он ловит себя на том, что улыбается. Просто, глупо, безответственно лыбится, пока солнце впервые кажется в конце улицы, когда чайник надрывается в паре шагов, когда она… когда она смотрит. Он улыбается беспардонно, почти весело. — Ир… будешь кофе?