90. Генрих II /Франциск III. Царство.
20 июня 2016 г. в 20:59
Безумие клокочет нестерпимым жаром где-то в груди, подступая к горлу и пузырясь пеной на мгновенно пересыхающих губах.
— Я убил своего брата, — говорит Генрих, поймав за руку служку, что поднес ему вина, движением лихорадочным и столь молниеносным, что испуганный мальчишка вздрагивает и роняет кубок.
— Я отравил его, — говорит Генрих, пустым и страшным взглядом глядя вниз, себе под ноги, где расплывается багровая лужа.
— Но он отравил меня гораздо раньше, — продолжает Генрих, и его хватка на запястье мальчишки становится настолько крепкой и болезненной, что тот вскрикивает и вырывается силой.
Это может стоить ему головы — служка быстро осознает свою оплошность и вновь подступает к королю, но Генрих уже не замечает его, погружаясь в тяжелое, липкое марево своих воспоминаний, искаженных и изуродованных тем безумием, что довлеет над ним уже много дней.
— Франциск… — шепчут потрескавшиеся губы едва слышно. — Мой брат… Мой грех… Мой злой рок… Мой ангел и мой демон…
Он помнит, помнит так хорошо и так ясно тот день, словно это случилось сегодня: задорный смех брата, от которого у Генриха все вибрировало внутри, который никак нельзя было не подхватить.
Его светлые, непокорные кудри — они были такими мягкими на ощупь, так восхитительно скользили меж пальцев, щекочась.
Его губы — тонкие, жесткие, пахнущие мятой и вином.
— Это не страшно, Генрих, — шептали эти губы, обдавая шею и щеку Генриха горячим, прерывистым дыханием. — Никто не узнает. Это будет нашим секретом.
— Ах, Франциск, если только хоть кто-нибудь…
— Довольно слов, Генрих. Дай мне свою руку. Коснись меня. Я знаю, ты видел меня с фрейлиной… И наблюдал за мною и пажом отца. Скажи, о чем ты думал тогда?..
— О том, что это грешно, Франциск. О том, что это неправильно. И о том, каковы на вкус твои губы. — шептал Генрих в ответ, дрожа от собственной смелости и от томительного, тянущего чувства внизу живота.
Там, где Франциск прикасался к нему.
— Так узнай же, Генрих. Узнай. Получи то, что жаждешь, — приказывал ему брат и уводил за собою, в омут темной страсти и запретных ощущений.
Яд, который проник в юного Генриха с поцелуями брата, пропитал его сердце и душу насквозь.
Яд, который был смертельней всех, известных миру.
Кровосмешение.
Страшная тайна, страсть, дурманящая, словно опиум.
Страх быть застигнутыми и страх быть разлученными.
Они оба словно обезумели, опьяненные друг другом, но затем…
Затем меж ними встал вопрос престолонаследия.
-Если ты только лишь попытаешься помешать мне занять трон, Генрих, то я клянусь тебе, я раскрою всем тайну о нас, — теперь губы Франциска шептали угрозы вместо пылких признаний. — Я скажу им, что это твоя вина. Я скажу им, ты принудил меня.
Яд в бокале Франциска был вовсе не жаждой власти.
Яд в бокале Франциска был страхом, обидой, болью предательства, попыткой защитить себя.
— Он отравил меня первым, — шепчет безумный король, чувствуя, как призрак брата кружится рядом.
Служка у его ног торопливо затирает винную лужу, стараясь не слушать.