Заново

Бессонные ночи Мерриль останутся в памяти скрипящими досками палубы, прохладой борта под ладонями и чернеющим морем. Ей до сих пор не спится в тесной коробке каюты, а голову кружит от качки, но больше – от плотного соленого воздуха и запаха древесины. По утрам, когда солнце путается лучами в прозрачной воде и целует бледные пальцы, получается не думать толком о том, что осталось в прошлом. О том, что она в нем оставила. Ферелден пах домом и лесом. Он вспоминается теперь тенью широких ветвей и мягкой травой под лопатками. А еще звездами, такими близкими, что почти можно коснуться, и звонким смехом Махариэль. Они были детьми тогда – уже невозможно давно, кажется, – и все было проще. Не существовало никаких зеркал, никаких войн, а по коже не струились знаки из собственной крови. Мерриль, возможно, хотела бы это вернуть. А после случился Киркволл, туманный город цепей, каменный город потерь. Первый год на Расколотой горе выдался холодным и синим, жестким, как иглы высоких елей вокруг лагеря, одиноким. Махариэль больше не было, и Мерриль давилась одиночеством над пыльными книгами. Наверное сейчас, столько лет спустя, ей хватает сил признать: Элювиан не столько история предков, сколько история друга. Он был памятью. Памятью о прошлом народа, памятью о Махариэль. Мерриль хотела бы вернуть ее. Эльфинаж всегда вонял рыбой и потом, почти как порт, и был забит народом настолько, что пустота осознавалась острее. Мерриль почти плакала по ночам в затасканную грязную подушку, пока не поняла: у нее есть Хоук. Мариан приходила так часто, как могла, и в доме пахло теплом даже после ее ухода. Мариан стала другом – вторым за всю жизнь настоящим другом, – и весь Киркволл теперь пах ею, ощущался ею, был ею. Или же она была Киркволлом, этим серым гигантом из камней, почти родным после всего, что там произошло. После всего, что там сломалось. Тот бледный призрак, с которым она прощалась, не был Хоук. Он нервно дергал перчатку, пряча под ней глубокие линии порезов, он смотрел стеклянными глазами, говорил едва двигающимися губами и истекал кровью – молча. Она оставалась сильной, Защитница Киркволла. Слишком сильной, чтобы остаться при этом собой. Мерриль прижимает ладони к глазам, упираясь в борт локтями, и не плачет. Махариэль не плакала. Хоук не плакала. Она ощущает свою вину – будто любой дом, который она признает своим, разваливается на части, рушится, отсыревает в плесени и осыпается пеплом. Из-за нее. Теперь все заново. Теперь все заново, но ей не место здесь, среди прозрачно-соленого моря, среди пьяно-веселых людей, среди белых парусов и черных флагов. Ей совсем-совсем здесь не место, но Изабелла всякий раз не позволяет думать об этом, опуская ладони на холодные плечи и касаясь губами терпких смоляных волос. Она, возможно, даже понимает, но никогда не говорит. Не хочет быть серьезной. – Не спится, котенок? – Я вспоминала... – Мерриль оборачивается неловко, совсем не пряча красные от слез глаза, она ведь не плачет, совсем не плачет, и Изабелла едва заметно хмурится, перебивая: – Хочешь за штурвал? Это всегда было страшно, но Изабелла не ждет ответа, она просто доводит Мерриль до места и встает за спиной, накрывая пальцы своими, направляя. Дерево под руками еще неожиданно теплое, и Мерриль дергается, боясь прикоснуться снова, путаясь в хриплом смешке с чужих губ. – Смелее. Корабль как любовница, коснись мягко, но уверенно, и он будет послушен, – штурвал качается в сторону, а мир от этого не рушится. Мерриль пробует сама, и громада корабля послушно поворачивает влево, а после – плавно возвращается на нужный курс. Это кажется ей, эльфийской девочке из леса, чудом, она оглядывается восторженно и видит Изабеллу, которая смеется: не тем раскатистым смехом, что днем. Усмешка прячется в тонких линиях на губах, в мелких морщинках у глаз. Мерриль интересно, о чем она думает. А думает Изабелла о том, что этим невозможно зеленым глазам восторг идет больше, чем слезы. Мерриль отвлекается, поднимая голову, и видит звезды – слишком далекие отсюда; она выискивает знакомые созвездия и тщетно тянет к ним ладонь, как тогда, в тени ферелденских лесов. Она никогда не дотянется. Ветер проходит по коже ощутимым холодком, лижет протянутые к небу пальцы, издеваясь. Эти звезды холодные, будто исключительно морские, и она не нужна им, они ее не просили, они ее не ждали. Мерриль передергивает плечами, опуская взгляд, а Изабелла упирается ей подбородком в макушку и совсем не смотрит на звезды. Изабелла знает, что Мерриль, должно быть, чувствует себя абсолютно потерянной здесь. А еще она знает, что не сумела ее оставить. – Думаешь, Хоук в порядке? – Мерриль спрашивает каждый вечер, и голос у нее всегда дрожит, будто она не хочет знать ответ. – Конечно, котенок, – отвечает Изабелла каждый вечер, стараясь не кусать губы и не сжимать кулаки, бессильно смыкая веки. Они обе знают, что это ложь, но эта ложь должна быть произнесена. И Изабелла пытается свести все в шутку, только чтобы не думать больше о Мариан Хоук. О Мариан Хоук, которой она не сможет помочь. О Мариан Хоук, которая осталась где-то приятным слишком правильным воспоминанием и жуткой шляпой с белым пером – последним ее дурацким подарком. – Я безнадежна, – Мерриль переводит тему впервые, кивая на ровное колесо штурвала, и Изабелле отчего-то нужна ее улыбка. – Совсем нет, – она снимает с головы ту самую шляпу, глядя на приглаженное ветром перо, и опускает ее на эльфийскую макушку, а Мерриль выглядывает из-под широких полей, смотрит слишком открыто, слишком спокойно. Ей отчаянно хочется спать сейчас, и нет больше дела до далеких звезд, ферелденских лесов и ушедшего клана. Какая разница... В конце концов, Мерриль ведь учится жить заново.