Симфония отчаяния

— Ты меня слышишь, Мартышка? - у Филиппа дрожат руки, когда он заносит лом над своей головой. Филиппу кажется, что железка лязгает и рычит на него, кажется, будто бы лом сейчас приобретет веки и бросится на него с животным рыком и скрипом, с таким скрипом, от которого скрутит все нутро, и оно, может быть, даже проржавеет. Филипп не видит свои пальцы. Филипп не чувствует своего языка и щек. Не слышит, как сердце ударяется о грудную клетку. Нет, не слышит. Филипп забывает, какого цвета человеческая кожа. Забывает, как выглядят волосы или ступни — он пытается вспомнить, безнадежно пытается. Филиппу кажется, что ему не нужно говорить. Что разговоры и голос бесполезны, и люди - никто из людей никогда не говорил. Это лишь сказки, услышанные на ночь, и на самом деле все, без исключения все могут общаться просто подкинув мысль над своей головой — собеседник в свою очередь словит ее. А иначе нельзя. Филиппу кажется, будто бы этих частей никогда и не было, будто бы они и не нужны, и все, все кто есть сейчас рядом с ним могут слышать его подкоркой своего затылка. Мысли с трудом лезут в голову, но если одна из них все же доходит до обуглившегося сознания — то лишь с прожигающей черепушку болью и отчаянием, от которого жилы, наполненные прогнившей кровью, начинают метаться по телу, словно змеи, которым сдавили глотку. — Совсем плохи дела, да? Брось эту штуку, она тебе ни к чему. Из-за нее у нас с тобой могут быть проблемы. - Филипп слышит. Филипп всегда слышит его, но в этот раз игнорирует, перестав вникать еще с первого слова. Филипп думает, что он может выбить ломом этого чертова засевшего внутри паразита. Пусть, пусть он раздробит себе череп, пусть он никогда более не почувствует на языке никакого привкуса, кроме металлического, пусть его руки опустеют и упадут. Тогда - экран сможет погаснуть. Тогда - он уже не сможет выдавать бесконечное сообщение об ошибке. Все это будет гораздо лучше разъедающего сознание голоса. Филипп приходит в себя только когда пятна перед глазами вдруг пропадают. Все более-менее приобретает видимый вид. Филипп разбирает перед собой лом. Замечает, как трясутся его руки, исцарапанные и почерневшие, сморщенные как у старого пьяницы. Филипп вспоминает — что значит говорить. Он пытается ворочать языком, но выходит трудно и невнятно. Наконец пальцы разгибаются, и железо с пронзительным звоном падает на пол. Оно уже не шепчет и не кидается на бледного от тошноты мужчину, а нутро не собирается ржаветь. Филиппа пробирает дрожь, какой он не чувствовал ранее никогда. Холод ползет по телу волной с измученных костлявых ног до горла, в котором уже давно стоит ком, а живот все же скручивает судорогой. Проходит мгновение. Еще одно. Рык доносится где-то поблизости. Не галлюцинация, не игра сознания... Настоящее. Рычание. Гребаного. Зараженного. Филипп секундно думает: бежать или остаться? Выбирать не пришлось слишком долго, и он бросается со всего (что у него остался) духу. Пальцы на ногах скользят по слишком широким сапогам, а мышцы болят — слишком сильно болят, будто бы отслужили уже много десятилетий назад. Руки сжаты в кулаки, но и они слабы словно нити. С потрескавшихся стен стекает плесень, всех оттенков чертова плесень, которая так напоминает о чертовых зараженных, об этом чертовом месте с дурацким названием "Мануик", которое и без того уже внушает страх, пробирающий до холодного пота. "Мануик... Мануик. Мануик!" — ему впервые так легко думать, не опасаясь того, кто у него за спиной и кто на милость Бога сидит у него в самой черепушке. "Все, все началось с этого гребаного места!" — он повторяет это несколько раз, словно молитву, одно и то же раз за разом, словно так будет легче, словно из-за этого перестанет ныть грудная клетка и горло наконец сможет издать хоть единый звук кроме ничтожных криков. Сзади доносится треск. До спины дотекает лишь протяжный нечеловеческий вой, и отравленный воздух вновь заполняет тишина. Филиппу кажется, что она мелькает вокруг, сыпется с потолка и поднимается с пола, словно снег или мука — сыпучая, холодная, пробирающая. В ушах перестает звенеть проклятый сигнал тревоги, которого, конечно же, на самом деле и быть не может. Плесень уже не стекает — останавливается вместе со стенами, которые, как Филиппу постоянно казалось, куда-то плыли, будто бы хотели исчезнуть прочь, оставив мужчину один на один со всем этим жалким, гадким кошмаром, имя которому "Мануик". Филипп все еще бежит. Все еще думает, что если остановится хоть на долю секунды - то полетит по бесконечному дырявому кругу, из которого не то что не выпрыгнешь — не закричишь, потому что за его пределами ничего не окажется. Звук не слышим и не осязаем. Его нет. Даже если Филипп хочет бежать — его тело решает по-другому. Слишком много энергии было потрачено и слишком много увечий было получено. Ноги сдают первыми, и мужчину бросает вперед. Висок ударяется о холодный позеленевший бетон. Кости скрипят, как прогнившие цепи, и с отдачей ложатся на мясную оболочку, кажется, вызывая внутренний кровоподтек. С губ выползает тоненькая багровая, почти черная, струйка крови, заполняя пространство вокруг головы. Чувствуется гудок. Один тяжелый гудок, и все вновь затихает. Перед глазами чернеет. Неужели боль, давшая черноту, может пролить в нее свет словно воду? В снегах Гренландии холодно. Невыносимо холодно, но зато так спокойно и светло, что Филипп уверен — он найдет, он узнает, непременно все узнает! Разве может пойти по другому? Разве Филипп может не справиться с этим? Здесь, в снегах Гренландии, он сможет доказать всем - кому бы то ни было, - что сможет дойти до конца. До самого конца. Лицо царапает снег. Куртка и прочая одежда не согревают. Ноги проваливаются в сугробах, и передвигаться неимоверно трудно, но еще труднее — удержать равновесие. Психическое равновесие. Его успокаивает то, что он слышит собственное дыхание. Он может слышать собственное дыхание. Значит он все еще жив. Значит, он... ...он — выбрался? Он смог дойти до конца? Что это? Свет, пролитый в черноту, или чернота, пожирающая свет? Память словно играет с ним в игру, в чертовски нечестную игру: он должен был вспомнить что-то, должен был кого-то найти, но дежавю, это гребаное дежавю... Как долго он находится здесь? Сколько голосов он успел услышать за это время и из скольких ему пришлось выбирать чтобы выжить? Как много глаз наблюдали за ним, и где эти глаза могли спрятаться от него? В снегах, под которыми разгуливает настоящее безумие, не остается чувств кроме одного. — Беги, беги к нему, Филипп! Ты же видишь, он там! Он — там! Беги! - его шея поворачивается к серому размытому пятну, закрывающему белое небо. И неизвестно: кто управляется с его телом - собственное сознание или паразит, взявший себе имя ангела-хранителя? Филипп пялится в чертово пятно, пока оно наконец не обретает черты, хоть немного четкие, позволяющие увидеть себя. Корабль. Перед ним стоит корабль. Мужчина дергается от чего-то. Его конечности начинают панически жестикулировать, и губы, свободно разомкнувшиеся, готовы кричать, вопить — лишь бы услышали, лишь бы спасли! Филипп слабо подпрыгивает и начинает грясти прямиком на судно, то и дело спотыкаясь, падая, снова спотыкаясь. Он уже хватается за рыхлый снег, бросает его над собой, так, чтобы люди могли увидеть, могли услышать - и схватить услышанный звук за глотку, словно змею. Филипп не чувствует, как по щекам начинают стекать горячие слезы, из-за которых в то же мгновение краснеет лицо. Филипп не чувствует, как щиплет глаза, как ресницы слипаются из-за теплой вытекающей жидкости, как скрепит снег под ногами. Он видит только людей, бегущих к нему, видит только их лица, серьезные и в то же время наполненные страхом, - но все же родные человеческие лица! Его берут за руки, его тащат на корабль, его спрашивают о том, как он себя чувствует и кто он, но Филипп может только невнятно сипеть, потому что на другое не хватает мочи. Внутри Филиппа что-то обрывается, и он глядит назад сморщенными от слез глазами и понимает — он уже не вернется сюда. Он — дошел до конца.