Катунь

И только он называл ее Катунь. Из всех производных, которые в его устах звучали бы не иначе как издевательски, он выбрал это, почти созвучное, которое отражало ее сущность совсем как зеркало. Спокойная, уверенная, всегда идущая к цели, словно река, размеренно несущая вперед свои воды. А еще холодная. Пронизывающий насквозь взгляд, как ледяные, безжалостно-равнодушные волны. С такой точно никогда не отогреться душой. Да ему, волку-одиночке, это и не было нужно. Его «Катюня» было пропитано сигаретным дымом и горечью эмоций, которые не дано испытать. Он давно разучился чувствовать то, что должен пережить каждый человек. Да и себя он больше чувствовал загнанным диким зверем, готовым разорвать всякого, кто посягнет на его почти призрачную свободу. Но «Катюня», «Катюнь» все равно рвалось хриплым шепотом с искусанных губ; стуком отдавалось в висках, когда в бессильной ярости бил кулаком в стену, пытаясь потушить что-то незнакомое, прожигавшее грудь. Проклятие медом лившихся по плечам волос и серо-зеленых глаз, в которых искрило разве что раздражение, становилось невыносимым. Он усмехался едко и цинично в ответ ее льдинками бьющим словам, а в сознании яростным шумом неуправляемой реки билось: «Катунь…» Ему вроде бы не за что было ее ненавидеть, да и любить тоже. Но, каждый раз, когда за ней обреченно захлопывалась дверь, он чувствовал себя смертельно раненым волком, умирающим медленно и мучительно. И начинал ненавидеть. Ее, того, другого. Себя. Весь мир, вдруг сузившийся до размеров этой совершенно чужой квартиры. Мир, сосредоточившийся в глазах, взгляд которых он тоже начинал ненавидеть. «Добивай уже», — хотелось выкрикнуть в ее кукольно-красивое лицо, на котором почти никогда не отражались эмоции. Ему, наверное, стало бы легче, если бы точно знал, что она его ненавидит. Но он мог только изображать бездарного актера, не пытаясь скрыть ехидной и злой насмешки, проговаривая до приторности издевательское «сестренка». Насквозь фальшивое слово, за которым диким отчаянным волчьим воем упрямо не слышалось «Катунь…» Он никогда не умел быть терпеливым, никогда не сдерживал себя, наверное поэтому стал тем, кем стал. Разве что в этот раз продержался до странного долго, сцепляя до боли сильные грубые руки, которые слишком уж часто представлял на ее тонко-фарфоровых нежных плечах. От бессильной, уничтожающей, похожей на ненависть любви хотелось выть. Катунь… Катунь… Хрипло-отчаянно это имя-прозвище, бившееся в груди, путалось в шелковом меде волос, застывало на губах, онемевших от боли и сладостной горечи, когда хрупкое девичье тело протестующе забилось в бесцеремонных руках. Он никогда не думал, что можно так любить и ненавидеть одновременно, что можно так задыхаться нежности, больше похожей на ярость. Он шептал, как ненавидит ее, целуя так, как никого прежде не целовал, жадно пропуская сквозь пальцы золотистый песок волос, слыша, как вновь болью бьется в висках имя, которым никто прежде не называл ее. Катунь… Полувздох, замерший где-то в воздухе, растаявший вместе со льдом в полуприкрытых глазах, застывший слезой на дрожащих ресницах. Слово, разбившее вдребезги застывший под сердцем ледник. Под сердцами? Слово, осколком радуги засевшее в груди. Катюня… Катунь. Только он называл ее Катунь.