***
«Сейчас ты уже в порядке?» «А что? Беспокоишься?» «Я собирался познакомить тебя с хёном. Вы теперь будете делить квартиру». «Какого чёрта, Сехун? Совсем сдурел? Этот парень может быть маньяком. Я не впущу его к себе!» «А оно и не надо». Хань только собирается настрочить Сехуну гневный и полный непотребностей ответ, когда об её плечо стучат два длинных пальца. Она вздрагивает, боязненно приподнимает взгляд. Это тот самый «хён» – стоит перед ней, улыбаясь от уха до сердца, наклонившись, протягивает ладонь для рукопожатия. – Меня Минсоком звать, – говорит совсем тихо. Хань вся мурашками покрывается. Совсем незнакомое чувство – так близко чувствовать чужое дыхание, стук сердца, ритм мыслей. Совсем незнакомо. – Приятно, – голос – дрожь, а кровь просится хлестнуть из вены на шее. – Лу Хань, – рука в руке. Минсок совсем тёплый. У него пальцы длинные, красивые, тянутся к запястью, невесомо, невинно. Это же неправильно! Подсознание Хань вовсю кричит и бьёт тревогу, а взгляд мечется по комнате – только бы не задеть переплетение рук. Приятно. Так её прежде никто не касался. Хань пробовала однажды целоваться с другом – да только там иначе было. С Минсоком всё более интимно. Его пальцы чертят «нолики» на запястье, и в них столько боли, трепета. Хань понимает, что задержала дыхание, только когда Минсок отнимает руку и снова ей кланяется, отходя на шаг. Он рисует разочарование у неё в глазах – так умело, безупречным движением губ, отточенной улыбкой. – Я пойду, комнату свою осмотрю, – бросает он, разворачиваясь. И больше до конца дня Хань его не видит.***
Понедельник берёт начало катастрофически дождливое, это чувствует даже одиноко расположившийся на подоконнике кактус. Он злобно шепчет какие-то непотребности, сетует на унылое настроение у неба. И Хань его отлично понимает. Каким же надо быть ублюдком, чтобы в середине зимы пустить по земле солёные жгучие капли? Хань привыкает к сеульской погоде очень медленно и упруго. Ей, чтобы пустить в сердце нечто новое, нужно десятилетие-другое, а тут всего два искромётных года прошло. Да и те обошлись без особых прогулок, потому что всё время занимает учёба. Хань это причиной всем своим неустойкам считает. – Доброе утро! – за закрытой дверью звучит громко и бодро, и Хань подпрыгивает от неожиданности, вылетая пробкой из озера непрошенных мыслей. Она сначала думает удивиться и кинуться к двери с битой из-под кровати, да только вспоминает вовремя: это Минсок, её новоиспечённый сосед. Тот самый, что все нервы ей съел и не дал уснуть ночью вплоть до двух часов. А теперь он такой бодрый – как ни в чём не бывало. Словно всего того вечером и не было. Хань и сама не понимает, что это за «всё то», но на Минсока не злиться не может. Она вскакивает с налёженнего места, подбирает вчерашнюю одежду с пола и, на ходу пытаясь облачиться одновременно в джинсы и свитер, вылетает из комнаты. Минсок тут же, не успел далеко отойти, пьёт чай, сидя за столом на кухне. Спокойный, улыбчивый уже привычно. Да только стоит ему увидеть Хань – любая мысль покидает пределы разумного. – Ты… – он откладывает кружку с чаем, прикрывает лицо руками, оставляя небольшой промежуток между указательным и средним, чтобы видеть всё хоть краешком глаза. – Ты зачем так, а? – Чего? Хань удивлённо себя оглядывает, останавливаясь посреди коридора, и понимает: ну да, решила, называется, полностью одеться и без промедлений. В итоге джинсы только до колен, а свитер не опустился ниже бюстгальтера. Отличное продолжение вчерашней случайности. – Я… Хань не договаривает даже, бегом покидая кухню, комплектуется в соответствии с временем года и выходит из квартиры, всё ещё чувствуя лёгкий румянец на щеках. Ей точно непросто с этим Минсоком придётся.***
Кто вообще придумал учёбу зимой? Глаза Хань мечут молнии, а руки готовы схватить первого встречного и поцеловаться с его шеей. Ей бы всё утро валяться в кровати да попивать горький кофе из выпуклой кружки, но нет – она попёрлась в университет, испортила себе к чертям настроение, а теперь ещё и вынуждена встретить свидетеля своей неловкости в тесной квартирке. Слишком много для одного несчастного человечка. – Дерьмо. Хань зажимает пальцем кнопку вызова лифта, и та загорается оранжевым, нужным-тёплым. Всё словно в тумане: вот она нетерпеливо постукивает ногой, ожидая того, как табло над чередой цифр покажет «пять» – а вот уже стоит перед своей квартирой и не может заглянуть внутрь. Двери не было, но сейчас… сейчас она заново стоит как влитая, даже не колышется, точно никогда и не слетала с петель. Хань хватает только на то, чтобы разрыдаться – громко и безобразно – у порога, не входя даже домой. Она опускается на пол, подпирая спиной холодную стену холла, зажимает рот ладонью, руками бьёт землю как маленький ребёнок. Словно не было всех тех лет, что она потратила, учась сдержанности. – Дерьмо, дерьмо, дерьмо… Шептания довольно скоро перерастают в крики-череду-брани, и Хань от переизбытка эмоций закрывает глаза. Первое, что ей снится – это яркая желтизна фоном. Затем Минсок, и его запястье… пустое. Никаких тебе неправильно острых нулей и угловатых недосказанностей. Обычное чистое запястье, точно такое же, как у самой Хань. Это определённо лучший сон из возможных. Хань от него убегает с невыносимой улыбкой. Уже в собственной кровати, с подносом, полным еды, на тумбочке рядом и беглым взглядом вверх-вниз с непривычки. Так убегают счастливцы из книжек, и она наконец-то делит с ними переживания. Осталось только всхлипнуть, прокричать что-то несусветно глупое и уповать на невинную влюблённость. Ага! Влюблённость! Вот оно что. Стадия поглубже простого интереса, но куда более лёгкая, чем помешанность. Хань такое не раз проходила, но впервые чувство – светлое, не омрачённое прорехами в предназначении. Ведь у Минсока запястье… нет, оно не пустое. Хань откидывается на ворох подушек и испускает разочарованный вздох. Ей бы пора отучиться принимать желаемое за действительное, сон – за явь. Чтобы никаких глупых надежд и глупых пробуждений. Тук-тук. Комнату орошает стук. «Откуда же ты?» Хань вмиг забывает о планах линчевания, вскакивает с кровати и затихает в надежде заново стук услышать и понять, где его предназначение. Тук-тук-тук. Это стена? От стены пружинят костяшки пальцев. Неужели Минсок? Хань, как заправский шпион, бросается к подносу, залпом глотает холодное молоко и припадает ухом ко дну стакана, водя по стене им, пытаясь обнаружить точный источник. Тук-тук-тук-тук. «Вот оно!» Стук звучит у самого уха. Хань радостно, она чуть ли не прыгает на корточках, сходя с ума от предвкушения. Все мысли, что прежде занимали голову, вылетают оттуда пробкой, оставляя место для детской непосредственности, и Хань ответно стучит костяшками пальцев по гипсу. – Привет, – из-за стены приглушённо. – Тебе уже лучше? – Это ты меня в кроватку уложил? – вопросом на вопрос. Хань улыбается широко, забывая любые обиды. – Ты поела? – А ты? – Нет. – Тогда пойдём. Хань в том же настроении кидается из комнаты прочь, в кухню, к холодильнику, забитому неполезностями. Глаза в глаза, конечно, не так свободно, она то и дело взгляд отводит смущённо и клянется себе однажды щёки прожечь насквозь таким макаром. Просто Минсок – это уже слишком. Такой домашний, тёплый, участливый – тем более. Рот, забитый жареными сосисками, улыбаться умудряется, а руки то и дело тянутся ко лбу, проверяя Хань температуру. Для неё такая забота в новинку. Даже мама никогда ей столько приятных слов за один вечер не говорила. «Ты милая, когда смеёшься». «У тебя что, с учёбой проблемы? Я думаю, ты умная». «Ты кажешься отличной, мы обязаны подружиться». Минсок бросается комплиментами, сам того не замечая, а Хань от его слов плавится и под землю провалиться готова. Как только поздний ужин кончается потому, Хань кидает на ходу соседу: «Прибери за собой», – и скрывается за дверью ванной со спасительным холодным душем. Минсок – это, определённо, слишком.***
– Ты уже нашёл? – Хань решается на вопрос только через стенку. Её давно уже интересует, почему Минсок такой тёплый рядом с ней, если у него на запястье чётко прописано: «Занят!» Это же неправильно. Он сам ей надежду дарит, и будет нечестно, останься она в конце концов у разбитого корыта. Хань хочет прояснить всё сразу. – Да. – И что? Сложилось? – Да. Ответы Минсока короткие, неприлично лапидарные, Хань чувствует, что лезет не в своё дело, вытягивая клешнями из него нужную информацию, но остановиться не может. Она слишком долго ждала этого разговора. – И вы встречаетесь сейчас? – Нет. – Почему? – Она умерла. Тон у Минсока будничный, словно это в порядке дел – терять частичку души неоспоримо и необратимо. Однако для Хань это неправильно. Она зажимает рот рукой, охая, как только звучит последний ответ. Ей прежде доводилось слышать о таких парах, где кто-то один умер, а запястье второго навсегда запомнило комбинацию нулей, но она и подумать не могла, что случай Минсока – как раз тот самый, плачевный. «Глупая, глупая Хань!» – Прости меня, Минсок, – Хань чуть ли не плачет. Это же в разы хуже, чем её собственная ситуация, которую она считала верхом несправедливости. – Прости, пожалуйста… Я не думала… не хотела… прости… – холодный ночной воздух пронзают горячие обрывки и жгучие всхлипы, а Минсок подозрительно молчит. – Я такая глупая, прости. Хань всё твердит и твердит извинения, пока не чувствует позади тепло. Её тянут настойчиво за локоть, она оборачивается, роняя стакан, тут же находя жилетку в чужой груди, плачет навзрыд. Ей не должно быть больно, а захлёбываться слезами должен Минсок, но он поразительно спокоен, поглаживает Хань по волосам, шепчет «всё в порядке» и… смеётся? – Ты чего? – Хань бурчит еле слышно. – Заразился от меня сумасшествием? – Ты милая, Хань, но тебе не идёт плакать, – в ответ Минсок смеётся ещё громче, заливистее, пока не добивается того, что соседка в его объятиях также заходится в неконтролируемом хохоте. – Это моя проблема, и я давно с ней смирился. Ты не должна плакать из-за меня. Правда же? Хань крепче жмётся к груди Минсока и шепчет: – Правда. Они стоят так ещё некоторое время, Хань совсем забывается в чужих руках, смущение отступает на второй план, и ей так тепло, так отлично, что хочется навсегда остаться у стены с Минсоком, потерять все вопросы и утонуть в счастье. Такое возможно? Хань не помнит случаев, когда кого-то пустого любил кто-то, чьё запястье оплели некрасивые циферки. Но Минсок – это другое. С ним всё иначе, и Хань просто забывает любые сомнения, улыбаясь сквозь слёзы, ближе тянется головой к груди, обвивает талию чистыми запястьями и громко, безобразно смеётся.