↕↕↕
Луи сидит перед плазмой в гостиной где-то в половину четвертого утра, потому что смотреть на то, как капают минуты, становится сродни завтраку или последней соломинке от лаки страйк, и Луи думает, как скоро перестает выходить табак, как скоро он не сможет купить ирисок или снова задержать дыхание, уйдя под воду в ванной. Он не знал парня с телевидения до того момента, пока не осталось три недели для жизни, прежде чем какой-то чертовски буйный астероид сотрет все накопленное, будто весь мир одним разом аннулирует банковские карты, а затем все погаснет. Он говорил что-то на центральном канале больше десяти лет с раздражающе скучающим лицом, а сейчас он тоже, наверное, думает, как лучше пожить. - Остается три недели до того, как астероид столкнется с Землей, поэтому вы можете составить список того, что хотите сделать,- говорит он, выдерживая паузу. - Всегда мечтал заняться бисероплетением, Майк, - отвечает Луи. - Допустим, съездить, пока авиакомпании разрешают людям последние бесплатные вылеты, - комментирует он, к радости, даже не читая, потому что студия чиста. - Хочу на Эверест сгонять, - говорит Луи, - у меня географ был кретином, он сказал, что я не смогу этого сделать. Представь себе, Майк! Конец света сказал ему поцеловать меня в зад своими возможностями- - Или вы можете провести последние недели в кругу семьи, любимых или друзей там, где вы сейчас есть, - перебивает Майк. - Дружище, я не договорил. - На следующей неделе пропадет связь, поэтому по возможности лучше приобрести спутниковый телефон. - Обязательно, - вторит Луи. - Я иду выпить кофе, скоро увидимся, - говорит Майк, отодвигаясь на стуле. - Я иду напиться, через час в том же месте, - указывает Луи пальцем на экран плазмы, и Майк, будто видя его, кивает.↕↕↕
В субботу он идет на свой последний торжественный прием. Луи надевает костюм, в котором он бы хотел быть похоронен и, возможно, когда все начнет быстро сгорать, он тоже будет в нем. Его босс теряет стыд, и Луи нравится смотреть на консервативных людей, впервые проявляющих подавляющую любовь к тем, с кем они шли десятки лет бок о бок. Луи самый молодой и не перезванивает ни одной девушке. Он и Гарри все еще делают вид, что жизнь такая же, какая была до трансляций центральных каналов, до попыток канадских и японских ученых наладить что-то в космосе, чтобы дать цивилизации существовать дальше, когда они многие годы назад застряли на чем-то одном и все еще звали их жизнь эволюционирующей, прогрессирующей. Они не имели понятия, что когда-то им будет по двадцать пять и желание состариться будет тем, о чем они подумают, когда закроют глаза и по радио скажут, что остается двадцать дней. В ту ночь Гарри снимает с него пиджак, будто это его самая дикая шалость, потому что это делается так, словно ему не в мочь. Его пальцы касаются воротника, сдергивая пиджак с плеч, и когда Луи остается в полу расстегнутой рубашке, Гарри он кажется снова родным: без фарса, без хорошей работы, уязвимый на его кровати, пока они курят и молчат о том, что хорошо знают. Бар, где танцует Гарри, заполняется людьми, когда остается четырнадцать дней. Это обычные студенты, бывшие офисные любимцы поносить костюм, какие-то рабочие и, наверное, даже кассир из теско, молодые певцы без шанса на карьеру, беременные на втором месяце с детьми, которые не увидят мир и что с ним в итоге стало, чьи-то матери и молодожены, отчимы, которые вели себя как козлы, и ребята, которые курят травку с копами. Им реально все равно, даже если вместо конца света будет второе пришествие. Гарри не раздевается ни разу за все три ночи внеурочной работы, разыгрывая чудовищно талантливые сцены под песни Майкла Джексона, которого слушает с шестнадцати и засыпает со строчками, жгущими небо. Его голени обхватывают чужие ладони, и для него ничего никогда не сгорит, пока он ведет своим телом так же интуитивно, как у людей ведет рассудок, просто глядя на него. Луи стоит прямиком у барной стойки в тот момент, когда Гарри хочет разбить бутылку джина, и он слышит, как Майкл говорит твоя речь, твое платье, и Стайлс изгибается корпусом вперед, дурея то ли от внимания, то ли от экстаза, когда имеет право кричать чувства, которые ты у меня вызываешь, ты сбиваешь с ног. Он смотрит на него мутным взглядом, когда Гарри наклоняется, чтобы облить его джином, желая дать напиться. Луи зажмуривается, глотая так, словно пьет пресную воду, и ему больше ничего не надо – пусть Гарри радуется от того, что Луи, наконец, делает все то, что он так хотел раньше. Танцор из паба в нем всегда был выше, чем банкир, живший в Луи, просто потому, что всегда был настоящим и в своих желаниях, и в своей манере.↕↕↕
Они лежат в номере все еще горящего отеля, комната в котором снята на самые последние деньги Гарри, потому что он хотел отдаться напоследок поэтичности. Бархат заходящего жаром дня целует его дрожащие веки, его ладони теплые, а лодыжки - кошмарно холодные, и он выглядит в белых простынях, как герой газет тридцатых годов. Какая-нибудь интересно и трагично красивая личность, засыпающая в помутнении, как мисс Монро. Луи бы хотелось стать Кеннеди на двадцать часов, чтобы увидеть Гарри в белом и согрешить, будучи в браке. - Это все же произойдет, - говорит Гарри, даже больше шепчет. - Перестал придумывать? - спрашивает Луи с закрытыми глазами, лежа совсем рядом. - Просто я когда-то думал о моменте, когда разденусь, - произносит он, - разденусь в стенах бара, и это самое подходящее время. Луи думает о том, о чем Гарри говорит какие-то несколько минут. За окнами идет бунт, люди боятся и люди смирились, даже если антитеза была раньше - сейчас она лишь возросла. Много вариантов, что сделать, чтобы умереть счастливым, и так много фильмов, которые учат этому, но не были сняты всерьёз. - Сейчас самое время, - шепчет Луи. Он сказал себе так же, когда Гарри просто ухватился рукой о пилон на его глазах, но превозносил себя выше своего тела. Он сказал себе это, когда Гарри вошел в его жизнь, как воплощение стремительного желания что-то поменять. - В последние три дня я хочу поехать к семье, - Гарри прислоняется спиной к его плечу, приподнимая голову, чтобы поцеловать солнце в один из последних разов. - Хорошо, - только лишь слышно от него. Луи улыбается, прежде чем ответить. - Я хочу взять тебя с собой, - произносит он мягко. У Гарри занимает какие-то ничтожные пару минут, чтобы медленно оглянуться на него из-за плеча, с чистыми глазами без какого-либо испуга. Он знает, что у Гарри есть около пятидесяти шуток и формулировок о превосходных женщинах, холостяках и прощальном сексе, прежде чем все к черту испарится, и у него так же есть пятьдесят выдумок о пышных свадьбах, о том, как он сравнивает взаимоотношения с Луи с настоящим алкоголизмом, и как они долго влюбляются. Конец света растворил всю его сотню. - Забери меня домой, - просит он, закрывая глаза. Луи смотрит на сбитые локти и синие сведенные колени, на долговязое тело подле себя и обнаженную полосу бедер из-под простыни, он чувствует, какие у Гарри холодные ноги, пока его в несколько раз теплее, и какие горящие у Гарри жаром ладони, пока его так трудно согреть. У него было четыре года, чтобы заметить круговорот природы и увидеть, что его превосходная женщина - это всего лишь один превосходный мужчина.↕↕↕
В какой-то определенный момент Луи ловит себя на мысли, что это все так и движется – ты лежишь на боку своей квартиры, стены в которой были обнаженными и выбеленными, в которой кричал голос и Леннона, и Пресли, и просто думаешь о том, кем с возрастом стала для тебя твоя мать. Помнишь ли ты среднее имя женщины, учившей тебя играть на пианино, запомнил ли ты букву, которая больше всего понравилась из алфавита, когда тебе было шесть. До этого все будто не было трудным. Падать с велосипеда не было больно, разве что больно было только девушке, которая теряла с тобой девственность и которая не была в себе уверена. Обжигаться в любви с людьми, ставить на первый план самую абсурдную химию, что ты испытал, лежа где-нибудь с кем-то в Сан-Франциско. Луи думает, каково это воспитывать детей, ощутить, что ты не готов к отцовству, целовать подарившего ребенка как умалишенный. До этого все казалось таким имеющим альтернативу. Встань кто-то на несколько минут раньше, может, Луи бы узнал о смерти своей тетушки во Флориде на несколько лет позже, скажи ты кому-то что-то очень важное раньше – и вы бы расстались гораздо мягче. Ощущение, что где-то за окном люди спокойно берут с полки любимый ломтик сыра за так, потому что никому уже неважно есть ли у тебя деньги или нет. Знание, что люди устраивают бунты из-за паники за окном. Чувство, что все то, что казалось таким ненужным, резко обрело смысл. Осознание, что все то, что копилось людьми годами, просто перестанет быть существующим. Конец света – это не кара, кажется Луи. Это благословение на понятие тех вещей, которые только что осмыслил даже прошедший отечественную войну старик на Флип-стрит.↕↕↕
Люди просили его хотя бы разок намекнуть о том, кем был Гарри. А Гарри был на одну долю себя в какой-то степени рад за то, что его родители не увидели, как всему подходит конец. Его сестре бы исполнилось двадцать восемь, не забудь она отчасти свою жизнь в госпитале, и единственным мужчиной, который был с ней так близок, оказался лишь рак. Смотря неотрывно на его прямую спину четыре года, Луи думает о том, что консерватизму его отца встало на горло бы даже то, как Гарри доволен, открываясь глазам людей, как не умела его мать. Луи надеется, что они бы гордились тем, кого воспитали. Сицилия – это маленький паб с длинными лаковыми столешницами для танцоров, с бездонным милосердием к любому горю и тысячью сгоревшей лампой на полосатом потолке. Луи говорили, что это хорошо – сказать спасибо тому, что заставляет тебя ощущать себя, как под крышей дома. И он застает, как Гарри благодарит Сицилию, прикасаясь ладонью к ее пожелтевшей стене. Они подпрыгивают на лакированном дереве в свой последний день, прежде чем здесь померкнут последние огни во вторник. Луи видел красивых женщин, еще более красивых мужчин, но это совершенно другая красота. Ему кажется, что он поэтизирует вещи, потому что они стали последними теперь в его жизни, но кто-то отдается тому, что ему совсем не нужно, как всегда делал он, а кто-то любит кричать слово в слово песне, как всю жизнь делал Гарри. Когда он танцует с девушками и юношами, с которыми делил карты в метро и растворимое кофе больше трех лет, с которым выпивал в тесной коморке, которую они звали гримерной, хотя им наотрез запрещалось, чьи шрамы он видел и чью любовь он чувствовал, Гарри просто был рад за то, что был частью всего этого. Он рад шансу быть частью жизни, которую никто не видел.↕↕↕
Когда дней становилось все меньше, люди разбили конец света на несколько частей. Сначала они вели себя так, будто у них гораздо больше двадцати дней, скорее, около шестидесяти и еще пары часов. В эти часы Луи лежа смотрел, как скользят тени сквозь темные волосы, а Гарри курил в его ногах, и они думали, что через десять лет смогут найти, что искали. После они поддавались массовому давлению, и Гарри чуть ли не соскользнул с пожарной лестницы, напившись от ужаса и желания лежать рядом с родителями, но Луи не решался предложить лечь рядом с ним и только с ним. Они стали звонить близким, когда все осознали до конца. Луи слышал тихий ропот младшей сестры, до конца не научившейся внятно говорить, и рассказы матери об отце, они часами слушали старые пластинки с Физзи, засыпая с телефонной трубкой, и вспоминали, что это такое – иногда забывать о семье, пока говорили с замужней Шарлоттой. И Гарри прощался с Найлом, который намеревался задохнуться от газа. Они серьёзно поругались и, к несчастью, обосновано. - Четыре года, - сказал ему однажды Гарри, с выпущенной из брюк шелковой рубашкой, стоя с бутылкой в одной руке, другой – указывая на Луи. - Что? – спросил он. - Ты сказал мне в две тысяча пятом, что не мог найти места, - медленно произносит Гарри, - не мог пристроиться, не мог почувствовать вкус правильной кожи. - Сиэтл с тобой совсем родной, - с трепетной честностью отвечает Луи, глядя, как медленно Гарри присаживается на колени перед ним. Все, что он может сделать, - это подать ему еще бренди. - И долго тебе потребовалось времени, чтобы это понять? - Четыре года и один день. И Стайлс улыбается. Это не его обаятельная улыбка или сонная натянутость губ, это не его ярко выраженные впадины ямочек или рельеф челюсти, когда он ведет головой в сторону. Это не его искрящий оптимизм, это - абсолютная злость на прошедшие годы. Зрелая, ощутимая и видимая. - Я боялся раздеться, потому что вдруг ты бы увидел, вдруг ты бы увидел глаза мужчин и женщин, которые смотрят на то, что я прячу из-за тебя, - тихо изрекает он, делясь. – Прячу четыре года и один день. - Мне казалось, тебе не нуж- - Ты такой сукин сын, - стараясь быть спокойным, чуть громче говорит Гарри. – Ты все потерял. Жизнь дала бы ему затрещину за громкость, но нет ни доли лжи в том, что он говорит. Когда Луи было восемнадцать, он отслужил год в рядах чертовски верных парней, и он просто задумался, что это возможно – возможно смотреть на фотографии и думать, что это все, что ты хочешь. Это возможно – придти домой и сказать «ты, все, чего я хотел там – ты». Когда Гарри разгоревшийся от злости, от криков, и они едва не доходят до ударов, потому что постоянно считали чужие шаги назад, не следя за собою, Луи просто уходит в другую комнату, съеденный стыдом, поцелованный Гарри лишь единожды. Луи слышит, лишь как тот меняет одну пластинку за другой, свет вечера меркнет за окнами дуплекса, и Алабама Шейкс – все, что он хочет. Лежа там, на ковре в гостиной, смотря на то, как качается люстра и ярко горит лампа, Луи думает, что у него всего пара дней до того, как таких слов, вроде электричества, газа и водоснабжения, больше не будет, которые просто забудутся природой. Ворс короткий и не проходит меж его пальцев. Луи видит тонкие тени от ног Гарри, проходящие в коридоре, черные и мутные, он слышит тонкое дрожание и едва ли сбитое дыхание, он думает, как влюблен в него. Он увидел Гарри в его двадцать один год: он убирал стопки со стоек и его плечи были покрыты американским флагом, стянутым у барной стойки. Все еще неуклюжий в то время, уже очаровательный до чертиков, и это просто случилось. Луи казалось, что было намеренно подготовленное время для момента, когда Гарри бросает отказ одному из его приятелей, расставляя текилу с небрежностью на лаковый стол. Просто так случилось, что семнадцатого июля две тысяча пятого года в половину второго ночи Гарри оглянулся на него просто, чтобы сказать: - А ему бы я не отказал. Им двадцать пять в ту секунду, которая была отдана на то, чтобы Гарри мог лечь рядом с ним на ковре. За все эти четыре года случилось так мало, и, может, им нужно было встретиться немного раньше. - Нам нужно было встретиться раньше, - говорит Луи и он видит Гарри так близко. Его линию скул и родинку на одной из них, выпавшие пряди и блеск цепи на груди. - Мне было бы семнадцать, - предлагает он. – Ты мой ровесник, и мы встречаемся на вечеринке в колледже. - В Сент-Луисе. - И ты лишаешься девственности со мной, - говорит он, - и забываешь меня на двадцать лет. - Мне четырнадцать и мы растем вместе. - Я смотрю на то, как ты женишься, и думаю, что так поступают друзья, - отвечает Гарри, и линия его рта дергается. - Мне двадцать один, я приезжаю из Орлеана, - тень от ресниц падает Гарри на самые скулы, он без постыдности, смотрит, как медленно движутся губы Луи в танце речи. - Я протираю столы и танцую, но потом вижу студента, который погряз в юриспруденции, - продолжает он, не глядя в глаза. – Я вижу, как растет потребность показать ему другую жизнь. - У тебя получилось, - произносит Луи. – Кто-то читает, а кто-то пишет. Ты танцуешь, я – смотрю. - И как долго? – Гарри думает, что это так и будет – он скажет четыре года и один день, все то время, и Гарри хотелось сказать все то время, что я люблю тебя. Четыре года и один день. Луи смотрит на него, и эта линия мягкости, светлая тень нежности и вдумчивости на его лице такая естественная, как дрожь от холода и жажда от жары. Луи кажется, будто он видел это так часто и только сейчас, со свежей головой, воспринял это, как что-то грандиозное. Когда под иглой крутится винил Аламабы Шейкс, и все, что они слышат – меня не волнует, что семь утра, меня будет беспокоить, будь то второе пришествие, сбитое дыхание от предвкушения и ветер, Луи целует его. Кладя свою ладонь на разгоряченное лицо, зарываясь в темные локоны и чувствуя шелк кожей, смакуя его вкус, вырывая из него вздох и глотая дыхание, падающие на раскрытые губы, и чувствуя, будто все знакомое накатывает на него новым потрясением, совершенно бесстыдным впечатлением. Впервые они поцеловались три года назад, Гарри носил шляпу и улыбался искрометно, запоминающиеся, и они играли в карты с ночи сочельника на рождество. И сейчас они в полном порядке.↕↕↕
Гарри любит стук лакированных туфель по влажному асфальту, он любить находить умиротворением под дикую музыку, и когда он увлечен, в его глазах словно туман топит всю зелень. И Луи смотрит на него, чтобы Гарри поднял взгляд в ответ. Все, что они хотели так долго происходит в тот момент, когда через два дня они вынуждены будут уехать в соседний штат, и все, что случилось в Сиэтле будет им поводом тосковать по будущему, которое могло принести гораздо больше, останься они. Они разгребают шкафы, чтобы увезти что-то памятное, у Гарри остаются лишь оборванные стены и полностью застеленная постель, а Луи находит множество коробок, когда Гарри тянется на антресоль в дуплексе. Они находят старые диски, записанные Луи еще семнадцатилетним, и он рассказывает, как он и Зейн пробовали курить травку под рев twist and shout, и они пьют какое-то хорошее вино в магазине на углу, обливая джинсовый жакет, прежде чем вернуться домой и по-настоящему напиться. Гарри закидывает ноги на светлую столешницу на кухне, как только первая партия my type слышится из гостиной, и хитро смотрит в сторону Луи. - Ты заигрываешь со мной? – спрашивает Луи, нежно смеясь, подавляя щекотание в горле, стоит Гарри присесть на колени. Его бедра, бесстыдно обтянутые темной джинсовой тканью, его гибкость и медлительность, как самая несмешная шутка из всех рассказанных когда-то. Витые партии в песне напоминают ему самый настоящий Бродвей, и Гарри балансирует на грани пьянства и красоты, раскачиваясь на согнутых ногах, и ему самое место в мюзиклах, с ярким светом, омывающим его кожу. Луи смотрит на него, и Гарри опускается на самые икры, сгибаясь, и его взгляд помутненный, словно все то, что он чувствует в данную минуту, так легко понять. А потом он стонет – коротко и тихо, раскачиваясь на коленях, под одинаковые слова бродвейской песни. Луи приподнимается на стуле, медленно перенося вес на руки, держащиеся за столешницу по бокам от бедер Гарри, с лихорадочным предвкушением, словно сейчас запрещенные вещи – чистейший абсурд. Он слышит shook me all night long, он слышит сбитое, громкое дыхание перед собою, он смотрит на Гарри, теряясь в бездонности секунды. Он чувствует жар от согнутых ног, и Луи не будет удивлен, если тело Гарри пропускает испарину, что вся его уверенность стоит из пары капель, стекающих вдоль позвоночника, пока Луи смотрит на него, прежде чем Гарри падает назад. Он соприкасается с икрами, выгибаясь дугой и сквозь красную фланель видны две ладони ребер, его кадык дергается, а руки падают на торс, пальцами обводя контур ремня и спадая на пах. В Луи заходятся искры. Он поддается вперед, и ладони издают скрип, скользя по лаку столешницы, его губы соприкасаются с веной на выгнутой шее, и где-то сверху, когда Гарри запрокидывает голову, слышится сдавленное ох. Он соприкасается с его губами, сцеловывая с них шаткий вздох, и притрагивается его загару на груди, его цепочки смещаются ближе к ключицам, а руки обхватывают основание столешницы еще крепче. Луи смотрит на него какие-то пару минут, теряясь в его распыленности, красоте и понимая, насколько это лишено похоти. Его губы кажутся еще горячее, чем изогнутое тело, и он спускает языком вдоль торса, чувствуя под губами пульс, слушая тихий, продолжительный вздох, и Гарри резко поднимает голову лишь раз – потому что Луи рвет на нем фланель, и три последние пуговицы слетают, пока Гарри дрожит, чувствуя язык, губы и чужие ладони на бедрах, на подвздошных костях и сокращающихся мышцах торса. Ты не давал мне заснуть всю ночь напролет – Луи смотрит на него, и все, что трепещет в нем, - знание, что Гарри чувствует все то, о чем думали, смотря друг на друга четыре года и один день. Согласился на еще один танец – Гарри тихо улыбается, а затем Я вернулся в круг, чтобы станцевать еще раз свинг, ему почти хочется кричать от того, как же ему жарко просто от ладоней, крепко держащих за бока. Они встречают новый день с тенью улыбки, мягкой стыдливости и с вежливо упакованными дисками, проявляя глубокое уважение по отношению к музыке, под которую задыхались семь лет назад, два года и вчера. Когда Луи собирается забрать последние посылки от Зейна, Гарри разворачивает конверты, стоя перед кухонным столом, когда они перебрасываются чем-то вроде «увидимся позже» - «хорошо», Луи шепчет искрометно куда-то сквозь спутанные кольца темных прядей: -Ох, ты не давал мне спать всю ночь, - и Гарри трясет, даже когда он уходит.↕↕↕
Сиэтл, наверное, теперь такой же, как и Нью-Йорк, и Флорида, и Калифорния – утопленный в желтизне и матовых тенях, разбрасываемых по городу от закусочной, в которой он целовался на двадцатилетие, от высоток, чьи окна заливало солнце, от жилых домов, в которых была возможность купить какую-нибудь однокомнатную квартиру. Он смотрит на кирпичные дома, пятиэтажки и высотки, и даже если бы они с Гарри спали на двухъярусной кованой кровати, каждый день тушили сигареты в горшках от растений, на которых не виднеются цветы, Луи бы все равно хотелось жить хотя бы так, но переполненным покоем. Люди слоняются в трезвости и в бреду, забирая вещи, которые им нравилось носить в самые радостные часы их жизни, из химчистки. Может, думает Луи, старик, застегивающий на себе рубашку, женился в ней. Здание почты почти пустое, кто-то отсылает письма, билеты и спрашивает про спутниковые телефоны, кто-то пытается передать что-то через экстренные почтовые пути, что перестанут действовать уже послезавтра. Луи проходит в ряд с посылками, открывая ту, на которой есть его фамилия, и небо блещет рыжим за окном, песок ударяется в окна из-за повышенной ветрености, и Зейн не кладет ничего путного. Это выцветшие билеты на фестиваль, бледные тканевые браслеты, какие-то мелкие фотографии, пленка из фото-будки, не проявленные и подписанные полароидные снимки, бутылка текилы из бренда Клуни, и короткие слова как же было классно просто жить. Он идет домой, слушая сигналы автомобилей, влившихся в линию пробки, слушая стук и треск закрывающихся дверей, и будто чувствует хруст костей отживших свое стариков, свою тоску по мигающим светофорам, влажности после дождя, и щекотание в горле. Заходя домой, все, что Луи слышит – это всплеск воды, и тонкая тень приглушенного света выходит в коридор из приоткрытой двери ванной. Он оставляет посылку в коридоре, с все еще зашнурованной обувью, снятой за пятки, и он видит разводы на кафеле, смятые белые джинсы и какую-то безмерную футболку, и когда он поворачивается, ему почти кажется, словно Гарри в дреме. Когда он приоткрывает глаза, а его ресницы влажные и слипаются меж собой, блики на его лице кусаются, как неоновая краска, и его тело тонет в мутной воде, загорелые руки лежат на бортиках ванной, и керамика на его фоне перестает быть симпатичной. Его пряди едва ли влажные, колени видны из-под воды и ступни упираются в винты крана. - Как там? - Как перед концом света, - шепча, отвечает Луи. Гарри нежно смеется, опуская глаза, и край его губ дергается, словно улыбка просто сойдет. - Я все еще пытаюсь привыкнуть, что не смогу что-то делать, - говорит он, опуская руки в воду и вытягиваясь. - Похоже на паралич, да? – спрашивает с осторожностью Луи, присаживаясь на кафель рядом с ванной. – Сначала цепенеет часть, а потом просто все. - Теперь я понимаю, - произносит Гарри, в ответ смотря на него, - когда ты проживаешь потрясающую жизнь, а затем ты пьешь часть с Альцгеймером или хочешь пойти, но не в состоянии. Когда дни с Гарри казались такими быстро сменяющими друг друга, в один раз секунды между ними затянулись в минуты тишины. Луи смотрит на него, какого-то погруженного, остывшего в жаркой воде, он пробует опустить в ванную руку, как дотрагивается до его нагой голени – мягкой и гладкой под пальцами, и Луи замечает, что Гарри смотрит за движением его ладони. - Дневники Памяти, - говорит он, - Один День и что-то еще из красивых историй, все так странно культивировалось в то, что все существующее просто стало красивой мелодрамой. Луи улыбается, отчасти с тоской, но в большинстве с нежностью, скользя с изгиба колена до самого бедра по влажной коже. И в эту минуту он понимает, что как много раз ему бы не хотелось прожить недели в пятидесятых или вернуться в девяностые, чтобы только родиться, ему ничего не заменит то, что свершается сейчас. Ему казалось, что это преднамеренно – выпуститься экстерном, не пойти на выпускной, пытаться построить карьеру, но так и не отличиться удачей, но ничего запланированного не было в том времени, что было отдано, чтобы Луи смотрел на то, как Гарри танцует. - О чем ты думаешь? – только и спрашивает Гарри. Луи медлит, прежде чем сказать: - Я бы хотел отвезти тебя в Нью-Йорк, - как одну из самых заманчивых банальностей. - Ох черт тебя дери, - смеется он, когда уже согласен. Его не готовили к нему, о Гарри не зарекались, о жизни с ним не упоминалось, когда они встретились, через беззащитный флирт построив все это. Он влюбился в него такого – тянущегося через борт за поцелуем, с раскрасневшимся лицом и обнаженным телом, двигающимся каждый раз наугад, но попадающим так точно. Он влюбился в него не в шестидесятых в гамбургском баре, где Леннон и Маккарти напоминали лишь сомнительных типов, не в конце вьетнамской войны, не в девяностых, стоя на Бродвее, а в две тысячных, пуская не совсем понимая. В две тысяча девятом, в пяти днях от конца света, Луи заходит в комнату, как свет в ней гаснет. Он оборачивается на лампу, как видит лишь Гарри, когда его губы все еще его губы, а глаза все еще светлые, и изнутри все жжет, когда Луи видит его обнаженные ноги, воду, стекающую с волос на плечи, его неиссякаемую уверенность, что у них есть только этот день. Он подходит к нему, вытягивая руки. Сейчас самое время, чтобы поцеловать его, думает Луи. Это время, когда под ними мнутся простыни, когда Луи держит его под сгибом колена, прислоняясь к его груди, и целует так, как бы мог и вчера, и неделю назад, и четыре года. И Гарри стонет, он будто тонет раз за разом, задыхаясь, запутывая пальцы на влажном затылке шатена, толкаясь вперед, когда Луи делает свой выпад вперед, и чувствует, что этот жар от него, держащегося за прутья кровати, нависшего над ним, такой правильный. Луи видит, как светлеет за окном, потому что он перестал уставать, но больше нет ни ощущения, что кто-то по соседству надрывно плачет, ни ощущения, что он будто теряет изрядно важное. Он смотрит на обнаженные плечи Гарри, уснувшего перед самым носом, он ловит его дыхание и каждое трепетание длинных ресниц. Его кожа холодеет, и Луи сгибает пальцы, проводя ладонью по рельефу высокой скулы, и он не знает, кто больше чувствует себя защищенным. В последний раз он видит, как Гарри танцует в день до отъезда. Он делает проигрыватель таким тихим, словно страшится быть пойманным, но Луи слышит. Когда он замирает в состыковке двери и косяка, Гарри вспоминает, как это делал Майкл. Как он разворачивался, что он говорил, выступая с ней вживую. In the closet гаснет на его фоне, как фонарные столбы по приходу солнца, и он любит его таким – танцующим словно для кого-то, падающим и двигающимся с остротой. Луи понимает, что не хочет, чтобы все это, все эти накопления стали вещами, по которым они оба будут тосковать.↕↕↕
Они едут до Монтаны почти день, даже с лихвой, слушая треки фолк групп, снимая со стендов последние карты в брошенных ларьках и магазинах на стояках, остаются в пригороде, чтобы выпить пива, и когда дождь застает их в дороге, Гарри до одури развязный и рассказывает какие-то сексуальные шутки под крик солиста the 1975. Луи сжимает руль и смеется, и Гарри лишь думает о том, как мог бы попросить сделать остановку, из желания ради сесть ему поперек бедер, перекинув ногу, вжаться в холодный руль и дать стеклам запотеть. Луи моментами смотрит на его прихитренные глаза, и все, что Гарри выдает: - Детка, ты выглядишь так круто, - и все остальное остается в тайне. Родители Гарри жили в хорошеньком доме в Техасе, и ему казалось, что он не увидит ничего, кроме сухости кожи в этой жизни, но он в Монтане, Кер-д'Ален такой же желтый и пыльный, но людей здесь меньше и у кого-то даже висят белые гирлянды на крыльцах, и Луи знакомит его с семьей. На самом деле, это отчасти все такое лишнее. Гарри очень нравится Джей, он вытирает тарелки желтым грубым полотенцем, стоя вечерами рядом с ней и говоря о чем-то, что одному Богу известно. Он нравится Лотти, потому что шелк его рубах и мягкость его кожи, тень от восхищения на его лице кажется обезоруживающе притягательными, и он отвечает на ее вопросы с такой легкостью. Луи кажется, что у него не остается время побыть с Гарри тоже. Физзи тащит его наверх, и он падает с двух последних ступеней, соскальзывая, и Луи почти хочется закричать, чтобы от него отошли, где-то на половицах написаны какие-то фразы, выведенные двенадцатилетним Томмо, и Гарри рассматривает их поздним вечером, держа на руках Дорис, притрагиваясь к каждой с любованием. - Я люблю его, я тоже хочу немного Гарри, - просит Луи, когда Джоанна что-то замечает. Какая-то тень тоски мелькает на ее уставшем лице. Они теряют день, сидя в гостиной в половину двенадцатого ночи, пока все, кто спят – это Эрнест, Дорис и Гарри наверху. У Луи появляется ощущение, что они исповедуются у Святого Отца, что все это превращается в День Благодарения и сочельник, и он впервые слышит столько слов благодарности от Фелисите к Шарлотте, от Дейзи к нему и от Фиби ко всем. Он вздыхает и Лотти в его ногах вздрагивает. - У меня было двадцать пять лет, что вырасти и чтобы все это увидеть, - говорит он, - и я знаю, что моих спасибо не хватит. Ему все еще хочется быть десятилетним, бить мячом по половицам и греметь столовым серебром. Ему хочется быть шестнадцатилетним, чтобы увидеть, какими наивными поначалу были его сестры. Ему хочется отдать Джоанну в хорошие руки мужчины в девятнадцать и забрать из плохих в двадцать один. Ему хочется вернуться сюда на Рождество в двадцать три и заснуть в новогоднюю ночь. Ему хочется быть здесь в двадцать пять, но знать, что он вернется в сорок шесть. - Я просто знаю, что не хочу ничего из этого терять.↕↕↕
Когда Луи брался за чье-то дело в суде, еще на практике, в зале суда сидел какой-то мужчина, просивший дать ему слово. Он сказал, что не видел свою жену долгие годы, прежде чем понять, кем она стала для него. Он сказал, что были моменты способные состарить их в один моменты и омолодить в ту же секунду. Луи чувствует что-то похожее. Гарри засыпает с ним, едва укрытый простыней, и их тела сокрыты широким полотном балдахина со всех сторон, цвета слоновой кости танцуют на его загаре, как и он однажды. Гарри почти спит в ту ночь, когда Луи целует его, обхватывая ладонью затылок, но понимает, что больше не хочет терять ночи на дрему. Мужчина сказал, что он любил ее так, что знал даже больше, чем она. И Луи выучил его тело: изгиб талии и трогательную родинку на бедре, вкус солоноватости меж его ключиц, пальцы, путающиеся в его собственных, тон его голоса и красоту его шепота. Он сказал, что у них ушли годы на понятие многих вещей. И у них тоже, на многие-многие вещи, на понятие красивой простоты прощения и покоя общей жизни. Он сказал, что она делала все так, будто ее самой завтра не станет, и в последний вечер с желтым-желтым небом, они все надевают самые нарядные вещи, что у них только были. Гарри укладывает Лотти волосы и гуляет с Дорис в бледном платье по контурам газона во дворе, и она кротко целует его в кончик губы, как могла и годы спустя. Он смотрит на Луи в костюме и задыхается. Их семейный вечер – это шарлотка и старые фильмы, и компания самых взрослых в саду с бутылкой ликера, напивающихся до забвения. И все такие вычурно разодетые, стоя в дверном проеме, напоминают Луи о сохранности моментов. И когда Гарри смотрит на него, оставшись позади в закатанной в рукавах белой рубашке, греховно улыбаясь – это один из них. Она могла уйти сегодня утром и вернуться сегодня вечером, и он сказал, что ждал бы, уйди она на долгие годы. Когда все случается, они прощаются с глухим рыданием и с просьбами о прощении, со слабостью неизбежности, засыпая в разных спальнях. Она была его, сказал он тогда. Когда Гарри напротив Луи, и воздух за окном сгущается, у Луи есть шанс подумать о чем-то, что далеко от них сейчас. Как бы он сделал ему предложение в двадцать семь или завтра, как они бы купили дуплекс или бунгало на пристани, как люди бы говорили, что видели Гарри, учащимся серфингу на пляжах Малибу. «И когда она открыла дверь», Луи вспоминает, как вчера они танцевали на трассе штата Монтана, с бутылкой ликера в сплетенных ладонях, без музыки что на улицах, что в головах. Как Гарри прислонился к нему, и его шея пахла чем-то свежим, и как они поцеловались, шаркая лаковыми туфлями. «А я взглянул на нее», Гарри смотрит в его ясные глаза, касаясь линии светлой щетины на подбородке, и слабо улыбается, когда Луи ловит его ладонь. «И понял», где-то за окном слышится тяжелый гром, но Луи целует его, лишь касаясь губами, и его веки опускаются. Она откроет предо мной дверь, даже когда я закрою глаза.