Сотня дукатов

      Европа. Шестнадцатый век рождается в жарком Риме, и его приход так же ярок и бьёт так же живо, как фонтан крови из пронзённых мечом чресл. Восседающий на священном престоле Папа Александр VI облачается в белые одежды, пьёт красное вино и разбрасывает вокруг себя золотые монеты так же легко, как крестьяне сеют зерно. Золото в его руках течёт пуще воды, оно течёт в ладони и утекает сквозь пальцы. Для стяжателя Александр невероятно расточителен, возможно, потому что деньги нужны ему лишь для того, чтобы их тратить, чтобы обменивать их на влияние и власть. Он наряжает старый, вонючий Рим в шелка и жемчуг, он кормит его жителей до отвала, как скот, и, подобно Господу, посылает им веселье, услады и мимолётные грёзы. Они поют и танцуют, будто сам Дионис зажигает для них костры, и Рим прекрасен в эти дни богатства и процветания. И неважно, что вся папская щедрость оплачена этими же римлянами, этими бедняками и торговцами, паломниками и слепо верующими. Неважно, что пьяные, ошалевшие и возбуждённые коротким весельем, они только больше грешат. Папа Римский отпустит им все грехи. Если они заплатят.              В жилах нового Цезаря Рима течёт испанская кровь, но он достаточно силён и хитёр, чтобы Италия, пусть и без желания, вставала перед ним на колени. Густой бордовый и золотой — папская армия под командованием ублюдка Папы Чезаре Борджиа, голубой и серебряный — французская армия под командованием графа Валентино. Солдаты сыты, покорны и верны Чезаре, верны словно псы, нашедшие себе достойного и щедрого хозяина, они кричат его имя и разве что не виляют хвостами, и под его командованием они идут по Италии. Палят пушки, сыплется порох, крепости сдаются без боя, и Папская область на карте разрастается, подобно пожару.       Чезаре обещает своему Святому Отцу империю — в обмен на его отцовскую любовь, — и их обмен идёт полным ходом. Центром этой империи остаётся Рим, пристанище греха и святости, пороков и покаяний, ненависти и любви. Расцветающий заново Рим — детище Александра VI, его прекрасное творение, его гордость и вечное доказательство его собственного величия и силы. Папа Александр VI — Борджиа, а Борджиа рождены для счастья, наслаждений и величия. Без этого они чахнут и гибнут.       К сожалению, и за счастье, и за величие приходится бороться.       У Лукреции Борджиа волны светлых волос отливают золотом, мягкие черты олицетворяют невинность, а цвет гладкой кожи — кровь с молоком. Ей всегда шли ткани цвета кармин. Чезаре полощет платок в фарфоровой чаше и стирает с шеи своей сестры кровь её мужа, Альфонсо Арагонского. Лукреция говорит, что ей никогда не смыть эту кровь, она оплакивает своего слабого супруга так же искренне, как мать оплакивала Христа, и Чезаре задыхается от той силы, с которой любовь к Лукреции сдавливает ему грудь. Он стирает кровь с её лица и плеч, с её нежных рук и груди, расплетает завязки на её ночной рубашке и оставляет её абсолютно чистой, обнажённой и невинной. Он всегда видел Лукрецию только такой. Он стал кардиналом, зная, что в Библии об ангелах написали неправду.       Чезаре из тех, кого следует бояться. Весь его мир стоит лишь на одном слове: «хочу». Его принципы, его действия и нравы выстроены вокруг этого слова. Он обманывает, когда ему это нужно, он убивает и пытает с той же естественной безжалостностью, с которой лев задирает своих жертв, и он идёт вперёд, доверяя лишь своим инстинктам, которые велят ему захватывать и контролировать. Ни один человек при этом не может обвинить его в отсутствии доблести и чести. Колонна, Сфорца, Орсини и Гравина вменяют Чезаре в вину то, что он ублюдок Борджиа. Что ж, он с рождения понял, что принадлежит к породе, которую боятся и из страха же презирают.       Более того. Чезаре знает, что на самом деле он человек гораздо более ужасный, чем могут представить все эти порочные злоязычники. А ведь у его современников очень богатое воображение. Кто знает, что стало бы с ними, если бы Святая Матерь-Церковь не усмиряла нравы жестоких и опьянённых вседозволенностью феодалов.       Всё же, они, наверное, не спали бы со своими единокровными родственниками.       Бездыханный труп Альфонсо Арагонского, герцога Бишелье, всё ещё оскверняет чертоги его сестры, постель его сестры, её священный покой, и Чезаре сталкивает тело на пол одним движением руки — очень легко. Альфонсо всегда был слабаком. Даже странно, что, чтобы убить его, пришлось использовать и меч, и яд. Лукреция, обессиленная случившимся, выпитая до дна, закрывает глаза, и Чезаре горячо целует ее ключицы и сжимает её в объятиях. Он стал погибелью её мужа и он один теперь может её утешить. Так было всегда. С малых ногтей лишь у Чезаре Лукреция искала покой, радость, правду и ласку.       Мокрый платок падает на ступени кровати, за Альфонсо стекает на пол покрывало, и свечи трепещут в заговорщицком полумраке. Борджиа умеют мстить и умеют ненавидеть, но Чезаре держит Лукрецию с обожанием и силой, которые не испытывал бы и священник, попади в его руки Туринская плащаница, и как она может противиться ему, как может не любить? Да, Лукреция закрывает глаза, пытаясь хоть так отразить натиск брата, и солёные слёзы испаряются на её приоткрытых губах. Они алые от поцелуев. Лукреции не скрыться от Чезаре и не сбежать от него, она — его единственное сокровище, самое ценное, бережно хранимое и лелеемое с самого её рождения. Она — со всей её невинностью и простотой, пытливым и коварным умом, бесхитростной непринуждённостью и честностью, — вся, от лёгких ступней до гордо поднятой головы, его.       Могучий Ватикан похож на коня, покорно склонившего голову и с затаённым страхом ожидающего удар кнута. Ангелы и святые на стенах, золотые кресты и золотые чаши, жемчуг, драгоценные камни и древние манускрипты — кажется, что Господь Бог всё ещё здесь, он под этими высокими сводами, спасает и направляет, но на самом деле нет больше в Ватикане святости, есть только Александр VI, который убрал её в сундук за ненадобностью и достаёт лишь по праздникам. Святой Папа Александр и его не святой сын Чезаре. Они — хозяева в Ватикане.       — Итак, Наши планы воплощаются в жизнь! — Родриго Борджиа торжествует, и от его голоса дрожат все зеркала в папских палатах. — Наш сын на севере, Наша дочь на юге. Папский Престол стоит крепче, чем когда-либо, и кардинальские шапки видятся Нам только с темени — после Каштанового бала они покорны и не поднимают головы. Французская армия и благосклонность французского короля в крепкой руке Нашего сына, и ведает Бог, что нет никого, кому бы Мы доверяли больше, чем тебе, Чезаре.       Руки отца ложатся Чезаре на плечи, Родриго будто любуется им, и в глазах его Чезаре видит искры восторга и триумфальный блеск. Подумать только, сколько лет он бился, рвал и метал, из кожи вон лез, чтобы доказать отцу, что он достоин его любви. Удушливый римский рассвет золотыми лучами перетекает через перила балкона, и Чезаре прячет от него свою улыбку.       В конечном итоге, Чезаре Борджиа получает всё, чего хочет.       — Я счастлив и горд, — объявляет Родриго. — Пожалуй, даже больше горд, чем счастлив. Ты превосходишь все Наши ожидания, сын, и это в сто крат более приятные сюрпризы, когда ты предупреждаешь о них заранее.       — Всё что я делаю, отец, я делаю для тебя, — усмехается Чезаре, и Святой Папа отвечает ему хитрым прищуром и точно такой же усмешкой. Морщин, разве что, побольше.       — О, Мы знаем всё о твоих мотивах. Твоя любовь и потребность в ней, Чезаре, столь же неукротимы, как твоя гордыня и жажда побед. Уверен, не будь нужен Людовику развод, он бы скорее чёрту зад подставил, чем дал тебе армию.       — Разве это не одно и то же?       Смех Борджиа летит по палатам Ватикана, и, слыша его эхо, верные слуги господни многозначительно переглядываются. Ходить под Богом легче, чем под испанскими евреями.       — Но рано расслабляться! — Папа взмахивает руками, и вино едва не проливается из его полной чаши. — Нам ещё предстоит подготовить почву для того, чтобы подмять под себя Неаполь. Слишком долго это королевство мозолило глаза всей Италии, а заодно Франции и Испании. Кусочек лакомый, и быть ему нашим.       Чезаре меряет взглядом высокую худую фигуру отца, и в глазах его чёрных не остаётся и отблеска смеха.       — Понято, — говорит он. — Ты хочешь посадить Лукрецию на Неаполитанский трон.       Александр VI утвердительно кивает, не подавая виду, что заметил, как пальцы его сына неосознанно ложатся на эфес меча.       — Мы верим, что твоя сестра сможет вернуться туда и взять этот край под каблучок.       — Одна? Без опоры, без охраны, которой я... мы могли бы доверять как себе?       — У неё маленькая ножка, но характер такой же тяжёлый, как у Нас и твоей матери вместе взятых. Ты сказал, что она собственными силами сбежала из Неаполя, когда ты сам ещё туда не добрался. Не волнуйся за сестру, Чезаре. На лицо она ангел, но с каждым годом она всё умнее и решительнее.       — Ей приходится, отец, — на гербе Борджиа не зря изображён бык. Чезаре зол и в гневе своём неудержим. Не будь перед ним его собственный отец, быть тому надсаженным на рога.       — Уж не намекаешь ли ты, что это Мы виноваты?       Белые расшитые одежды придают Папе Александру непогрешимый вид, и он, хмурясь, вытягивается во весь рост, усиливая этот эффект. Возможно, власть имущим только так и можно выжить — не позволять себе сомневаться, ни при каких обстоятельствах. Родриго привык, что когда речь заходит о Лукреции, его сын становится в позицию самой яростной обороны. Он любит сестру так сильно, что его стремление беречь её оградило бы Лукрецию и от Суда Божьего. Чезаре хочет, чтобы Лукреция была неприкосновенна в своей невинности и счастье, и он готов потакать любым её капризам и желаниям, лишь бы она, словно роза под стеклянным колпаком, вечно оставалась идеальным беззаботным божеством. Родриго, сколько ни пытался, так и не смог понять эту братскую любовь. Все члены семьи должны жертвовать чем-то на благо семьи, он, её глава, иждивенцев не потерпит.       Как бы сын ни прожигал его взглядом.       — Молчишь... — Родриго недовольно поджимает губы. — Оставим этот вопрос. Она Наша дочь, и, как я понял, она снова вдова. То есть, свободна. Эту карту Мы ещё разыграем. А пока...       Альфонсо Арагонского, герцога Бишелье, хоронят на следующий день, но Чезаре Борджиа уже нет в Риме, чтобы проводить несчастного в последний путь. Собственно, с того момента, как Альфонсо испустил дух, Чезаре совершенно равнодушен к его существованию или не существованию. Более важные заботы ждут сына Римского Папы. Пока не улеглась ещё пыль вокруг Форли, пока не успели перевооружиться семьи Романьи, он надевает доспехи и ведёт свою армию на другие города и крепости. Имола, Фаэнца, Пезаро и Чезена сдаются ему так или иначе, ворота Фаэнца жители открывают перед графом Валентино без боя, и Чезаре идёт по Италии подобно легенде, весь в блеске славы и брызгах ненависти на сапогах. Он оставляет у власти тех, кто от него зависим, он даёт ровно столько, чтобы насытить, но не позволить возгордиться и восстать, и из всех нобилей Италии лишь он сам становится сильнее. Собак кормят со стола, но не дают за него садиться.       Чезаре так сильно жаждал сорвать с себя кардинальскую ризу, что убил ради этого брата, и эта тёмная сила личных желаний и амбиций катится перед ним, подобно огромному камню. Весь этот камень уже в крови и ошмётках тел. Жизнь для Чезаре — это постоянный рост, это захват и перестройка, это расширение и поглощение, он движется, значит, он живёт, и обратное для Чезаре равнозначно смерти. Он амбициозен, жесток и жаждет побед. Он не мечтает, он ставит цели, а потом добивается этих целей. И если нужно чем-то пожертвовать, Чезаре немедленно взвесит все «за» и «против». Он скрытен и никому не раскрывает своих замыслов, он заставляет верить ему и верить в него, он вызывает восхищение и ненависть и никого не оставляет равнодушным. Кровь Борджиа ли это, обстоятельства или отметка Люцифера, но Чезаре каким-то образом совмещает в себе достоинство и коварство, честь и подлость. Никколо Макиавелли внимательно наблюдает за ним из Флоренции и выводит пером на пергаменте: «лев и лиса».       Чезаре Борджиа далеко за пределами Рима, но он — первый, о ком думает Александр VI, когда послы Франции и Испании поочерёдно целуют его перстень и заявляют права на Неаполь. Услужить одному королю значит объявить войну другому, а объявить Неаполь своим означает сразу две войны. У Родриго Борджиа далеко идущие планы и две армии, но только один сын. «Пусть», — решает Папа и отворачивается от раздираемого на части юга к почти завоёванному северу. Не всё сразу.       Лукреция Борджиа остаётся в Риме.       На похоронах Альфонсо Лукреция не плачет — опять, её слёзы сохнут так быстро, и вот она уже снова в алых одеждах, жемчугах, бантах и драгоценных камнях, шагает по просторным залам Ватикана. Гордая и прекрасная, она неделю делает вид, будто не замечает нового шпиона брата, пока не подносит ему однажды бокал вина. Этот такой же, как Микелетто, она понимает сразу, и, конечно же, он не притрагивается к вину. Не настолько Руфио сумасшедший.       Постель Лукреции снова пуста, греет только ребёнок, и даже мать-куртизанка опасается давать ей советы. Ванноцца чувствует, что неладное что-то творится в душе её дорогого дитя, и инстинкты подсказывают ей, что на этот раз ей лучше бы держаться подальше. Лукреция давно стала женщиной, теперь она всё будет решать сама. У женщин всегда есть два выбора: один разумный, другой — нет. Счастье зачастую приносит лишь второй.       Лукреция требует у мира счастья.       Первый ее возлюбленный был готов пожертвовать всем ради неё, второй был столь же нежен, как цвета на его картинах, а третий был прекрасен, как само солнце. И ни один ей не подошёл, каждому чего-то не хватало. Взгляд Лукреции Борджиа пленительнее греха, она — такая невинная в своих желаниях и мечтах, — под фарфоровой кожей невероятно порочна, и это притягивает к ней мужчин, как пчёл, летящих к цветку. Но они восхищаются ею с презрением. Ещё бы, она ведь Борджиа, это словно изваляться в грязи. Она платит им тем же, разглядывает их лица и тела, она говорит с ними, играет, узнаёт ближе и сама не замечает, как прижимает к пухлым губам своим пальцы и тоскует по чему-то, до чего не может дотянуться. Все они недостаточно сильные, недостаточно красивые и недостаточно мужественные, недостаточно умные и любят её тоже недостаточно. Горе Лукреции в том, что она привыкла к самому лучшему.       Все дороги ведут в Рим, и по этим дорогам в Рим текут деньги. Александр умеет расточать золото, он знает, что за монету можно купить и душу, и трон. Лукреция в его глазах — та же монета.       — Как тебе, дочь наша, герцог Феррары, Альфонсо д`Эсте? — спрашивает Родриго однажды.       О, какой бунт она устроит ему.       Возвращение Чезаре толпа чествует буйно, как возвращение императора, и он является в Ватикан сразу же, как только меняет пыльную дорожную одежду на чёрный камзол. Ему не нужно чужое одобрение, он сам знает, что он на вершине, весь мир отражается в чёрных глазах, и разве что отцовская похвала принимается в расчёт. Видя его, Лукреция впервые в жизни не бросается ему на шею от радости. А ведь она всегда принимала все его действия, все победы, приняла даже окровавленный нож. Безоговорочно.       «Когда тебя нет рядом, я о тебе и не вспоминаю». И Чезаре, и он о ней не вспоминает, пока не увидит.       У Урсулы тоже была молочно-белая кожа и светлые волосы, она тоже была дамой в беде, жаждавшей счастья, и Чезаре не понимает, как мог он не осознавать этого раньше. Столько женщин побывало в его постели, а он всегда хотел только Лукрецию. Его драгоценное сокровище, зеницу ока, и святыню, и алтарь.       Папа Римский Александр VI празднует очередную победу. Пышно накрыты столы, дегустаторов ведёт от вина, и музыканты давно уже играют мимо нот. На город опускается бархатная ночь, а Чезаре не даёт своей сестре далеко уйти. Закоулки Ватикана темны, а все свидетели слишком пьяны, чтобы заметить их или поверить своим глазам. Слухом больше, слухом меньше.       — Этот герцог Феррары, ты убьёшь его до брачной ночи или после, а, Чезаре?       Лукреция всегда так идеально вписывалась в его руки: он может обхватить её за шею, может сжать округлые плечи, и изгиб её стана превосходно лежит в его ладонях. Лукреция очаровательна в гневе, она бьёт его, кричит, шипит и ругает, но это не более, чем игра, детская обида, и Чезаре знает, что еще мгновение, и она угомонится и загорится от его взгляда. Этот Рай, он на двоих, только соединившись, они получают то, чего желают, и, может, к лучшему, что они не узнали этого раньше.       — Как захочешь ты, сестрёнка, — шепчет Чезаре, поцелуями опаляя трепещущую грудь. — Скажи, и я утоплю его в Тибре. Умоляю тебя, только скажи...       Он не убил бы Пауло, потому что Лукреция любила его, её сын жив лишь потому, что Лукреция любит его, и если бы надо было заставить Италию повернуться к солнцу другим боком, чтобы Лукреция улыбалась и была счастлива, Чезаре сделал бы и это. Лукреция — его, единственная такая, достойная его любви, и он будет держать её возле себя тем крепче, чем крепче будут их узы, он будет резать пальцы о её жажду свободы, будет покоряться и ни за что не отпустит. Чезаре, на самом деле, ужасный человек, способный на ужасные поступки, он не дрогнет, если придётся, но он никогда не причинит ей ненужной и невыносимой боли. И Лукреция знает, что она сама во всём виновата, попробовав его раз, она уже не сможет быть ни с кем другим, довольствоваться кем-то другим. Она всегда дарила ему ту привязанность и любовь, которые он хотел, она доверяла ему всю себя, и ничего удивительного, что своей он ее и считает. В его глазах она чиста, даже вливая в кого-то яд, чиста сердцем, чиста перед ним. Лукреция сама виновата. Чезаре сожрал бы её, если бы это не означало её лишиться.       Если остался под сводами Ватикана Бог, то он молчит, и Борджиа о нём не вспоминают. У них есть только эта жизнь. Говорят, что кровосмешение — тяжкий грех. Что ж, Святой отец научил их, что за самые тяжкие грехи платят больше. Всего-то сотня дукатов.