Ma belle

      Ее бывший называл такие дни – «не день Бекхема». И это было странно, потому что он не имел никакого отношения к футболу и даже не любил его. Они расстались пять месяцев назад, умудрились остаться в добрых отношениях и легкую горькую ноту приняли весьма философски и позитивно.       Неудачи начались с плюющейся кофеварки, оставившей на ее любимой блузке цвета слоновой кости грязное пятно на самом видном месте. Продолжились в такси, выходя из которого она умудрилась поломать каблук новых туфель. Но подлинный смысл этого определения она поняла, глянув из окна аппаратной в студию, где должно было проходить интервью.       Передача, создателем и автором которой она была, называлась «Старая гостиная». В студии, декорированной под старинную гостиную, Николь принимала гостей – выдающихся медийных лиц. В ее студии не было зрителей, не было аплодисментов, раздающихся по команде ассистентов, не было синхронных записей смеха. Их всегда было только двое: она и ее гость или гостья. Она любила своих гостей, будь то женщина или мужчина, наслаждалась их беседой и, как правило, всегда добивалась от них небывалой искренности. Обычно в ее студию приходили люди, хорошо знакомые с ней и доверяющие ей.       Сегодня ситуация была другой. Ее собеседник в студии не был знаком ей лично - ирландский актер, красавец Джонатан Рис Майерс, обладатель точеных хрустальных скул и удивительных глаз цвета зимнего моря. В киномире его считали феноменальным явлением. Обладая практически совершенной физической красотой, он играл, в основном, настоящих социопатов и психов с извращенным сознанием и еще более извращенным поведением. Журналисты, щедро отсыпавшие ему вполне заслуженные комплименты, не раз говорили о том, что играть такие типажи ему определенно помогает темное начало, заключенное в нем самом, в глубинах его души. Разглядывая этого «падшего ангела» из окна аппаратной, она поняла, что единственным словом, которое бы отражало происходящее в студии, было - «катастрофа».       Пока операторы выставляли на него свет, регулируя угол освещения софитов, Рис Майерс беседовал с ассистентом режиссера. Никогда в своей жизни Николь не видела, чтобы человек так волновался. Его руки ни одной секунды не находились в покое, он постоянно трогал мочку уха, теребил разрезы на своих модных гранжевых джинсах, без конца закатывал и опускал рукава пиджака, несколько раз менял положение тела в кресле, вставал, садился, оглядывался. Его волнение передалось ей, и она решила, что этот балет пора заканчивать, пока ее гость не сбежал из студии.       Она сделала глубокий вдох, на несколько секунд закрыла глаза, а затем прошла в студию. - Добрый день, господин Майерс! Меня зовут Николь Руссо и сегодня Вы – гость моей студии. Как я могу Вас называть? - Мои друзья, и журналисты, которые не собираются делать из меня котлету, поджаренную на гриле – зовут меня Джонни.       Николь сделала приглашающий жест, и они сели в кресла. Слегка пробежавшись по основным пунктам интервью и заранее оговоренным табу, она дала понять ему, что не собирается копаться в его грязном белье. Ее публикой были зрители, не требовавшие от нее тыкать заостренным жалом в назревшие гнойники проблем и пороков своих любимцев. Ее появление подействовало на него вполне успокаивающе. Уже через несколько минут он начал улыбаться, шутить, куда подевалась его скованность и зажатость. Редактор подала реплику в наушник, и она спросила гостя: - Начинаем?       В ответ тот с улыбкой продемонстрировал ей поднятые руки, как-будто он был преступником, сдающимся в момент задержания.       Интервью началось.       Они проговорили несколько часов, с коротким перерывом на кофе и коррекцию грима. И каждый раз она ловила себя на мысли, что поскорее хочет вернуться к разговору, задать тот или иной вопрос, услышать ответ, поймать неуловимую или наоборот искреннюю и заразительную улыбку. Между ними словно протянулась невидимая окружающим нить, и они оба боялись ее потерять.       Это было одно из самых легких и непринужденных интервью в ее жизни, хотя ей стало грустно, когда режиссер программы скомандовал: - Снято.       Рис Майерса тотчас обступили страждущие заполучить фото с ним или автограф. Она подошла к нему, чтобы сказать спасибо за интервью, пару дежурных фраз о сотрудничестве, и прочее бла-бла-бла. И тут он удивил ее. Смущаясь и ероша волосы, как и в самом начале их встречи, с трудом мешая французские и английские слова, он решился спросить ее: - Николь, вы ведь парижанка? У меня есть еще два-три дня, перед тем, как я должен отправиться на съемки. И я хотел спросить – не порекомендуете ли Вы мне что-нибудь из «вашего» Парижа, того, что нравится и близок именно Вам. - Джонни, поверьте, в Париже много романтичных мест. Но, мне кажется, что их надо посещать с любимой девушкой. Это обостряет восприятие и даже обыденное делает прекрасным.       Она увидела, что ее ответ огорчил его. И тут как-будто черт дернул ее за язык, и она произнесла то, что меньше всего ожидала от себя: - Я могу предложить Вам нечто совсем другое. Как Вы относитесь к классической музыке? - Вы хотите порекомендовать мне Гранд-Опера? - Не совсем. Концерт Андреа Бочелли в Тоскане.       Он смотрел на нее с легким недоумением, ожидая объяснений. - Журнал «Вуаси» заказал мне статью о концерте Андреа Бочелли в Тоскане. Завтра утром я вылетаю во Флоренцию, и на моем приглашении крупным шрифтом написано - + Один.       Он улыбнулся ей, а она задала себе вопрос: «Как часто ему говорят, что его улыбка – это оружие массового поражения?». - Мне понадобится фрак? - Не то, чтобы фрак, но дырочки лучше бы заштопать, - и она пробежалась взглядом по его джинсам, начиная от самой верхней прорехи между молнией и карманом.       Он поймал ее взгляд, но абсолютно не смутился. Ассистент режиссера подошла сообщить, что машина ждет его, чтобы отвезти в отель. Они обговорили место завтрашней встречи и, обменявшись очередной порцией улыбок, расстались.       Полет во Флоренцию оказался совсем не утомительным. И даже наоборот. Ей казалось, что вчера в студии ей удалось разговорить его, и сделать их диалог неформальным. Но, вчера это было интервью, а сегодня – непринужденная беседа двух друзей, которым есть что рассказать друг другу. Он был изумительным собеседником. Рассказывал ей об Ирландии, о своих друзьях, о своем детстве. В самое сердце ее, девочку из обеспеченной и известной семьи, поразил его рассказ о том, как Кристофер Крофтс, его опекун привез его к себе домой. Джонатан вспоминал, что когда зашел в дом и увидел кладовку с полками, забитыми продуктами, то не удержался от удивленного возгласа: «Твою мать, я такое видел только в супермаркете». Он рассказал, как покраснел после этих слов и хотел убежать, но Крофтс отвел его на кухню, где его ждал вкусный яблочный пирог, только что вынутый из духовки. Николь физически ощущала этот непередаваемый аромат ванили и яблок, который дразнил и щекотал ноздри вечно голодного паренька, которому приходилось подворовывать еду себе и своим младшим братьям. - Я смотрел на этот пирог и вдыхал божественный аромат, - с немного грустной улыбкой рассказывал он. – И казался сам себе таким жалким и чумазым, что решил сделать независимое лицо и выдать что-то типа: «Подумаешь, видел и получше». Но… поперхнулся слюной и закашлялся до слез.       Когда стюардесса объявила, что самолет идет на посадку, и попросила пассажиров пристегнуть ремни, Николь казалось, что они знакомы много лет и понимают друг друга с полуслова и полувзгляда.       В отеле «Савой» им были заказаны номера и, разместившись, они решили погулять по городу и выпить кофе в каком-нибудь уютном кафе. Это было непросто, его узнавали на улице, итальянцы, с присущей им горячностью и эмоциональностью, обнимали его, хлопали по плечу, просили совместное фото и также экспрессивно прощались с ним, словно он был их племянником, приехавшим навестить горячо любимых родственников. В конце концов, Джонни купил бейсболку с ярким логотипом «I love Florence» и, надвинув ее на глаза, объявил ей, что вот теперь он готов.       Они наслаждались приятным чувством беззаботности и внутренней свободы. Вернувшись в отель, договорились встретиться через два часа и разошлись по своим номерам. Конечно, она приехала сюда лишь для того, чтобы послушать любимого Бочелли на самом ярком из его шоу, в приятной компании малознакомого, но казавшегося ей очень близким, человека. Ничего более, никаких усилий, чтобы понравиться ему или затащить его в постель. Они подружились, ей это было приятно, слегка волновало кровь, и не более того. Но когда она взглянула на себя в зеркало, то была вынуждена признать: - Не морочь голову, детка. Ни себе, ни другим. Ты сделала все, чтобы сегодня он потерял голову. И если этого не произойдет, это будет выдающимся разочарованием твоей жизни.       Всю дорогу в такси до Лаятико она чувствовала на себе его взгляд. Их разговор был по-прежнему живым и непринужденным, но что-то изменилось. Когда Николь выходила из такси, Джонатан подал ей руку, но потом, не отпуская, сплел ее пальцы со своими, сделав это с такой обезоруживающей и непосредственной улыбкой, что она и не подумала выдернуть свою руку из его ладони. Его волнение и возбуждение передавалось ей, как-будто это были электрические импульсы, пробегавшие между их пальцами. Джонатан казался ей диковинным зверем, который принюхивается к воздуху свободы, прежде незнакомой ему.       В Театро де Силенсио Николь встретила парочку своих знакомых. В глазах некоторых из них она ясно увидела огонек любопытства и интереса к ее спутнику. Его непременно узнавали, восхищались. Не обходилось и без дежурных вопросов о творческих планах. Но хотя Джонатан был со всеми любезен и вежлив, он ясно давал понять, что он здесь не за тем, чтобы представить свою персону, а приехал за новыми яркими впечатлениями, и хочет их получить во чтобы то ни стало. Яркая атмосфера праздника и волшебства захватывала его в плен, кружила ему голову, и он впитывал свои ощущения жадно и ненасытно.       Первое отделение всегда было подарком Маэстро. В нем пели начинающие звезды и новички. Оперные гурманы вдохновлялись только, когда на сцену выходил Андреа Бочелли, но Джонатана восхищала каждая минута шоу. Даже весьма странная группа в шутовских костюмах, представившая рок-композицию в аранжировке классического оркестра, вызвала у него небывалый восторг. Она почувствовала в нем родственную душу. Для него, как и для нее, музыка была консервным ножом, который легко и играючи мог вскрыть ее душу. Музыка проникала в ее вены, становилась ее дыханием, ее мыслями, ее крыльями, с помощью которых она была готова парить в небесах. Мир вокруг исчезал, и существовали только ее Величество Музыка и его Величество – Голос, голос великого Певца.       За все второе отделение, где царил и властвовал Маэстро Бочелли, они не обменялись друг с другом и парой слов. Музыка украла их души, и отпустила в небо полетать. Счастливые и оглушенные собственными эмоциями, они дождались финального выхода Маэстро на сцену с маленькой дочкой на руках. Публика ревела от восторга, и казалось, что воздух вокруг напоен безудержным вдохновением.       На обратной дороге молчание объединяло их гораздо больше чем слова. Все, что они могли бы сказать друг другу, сейчас, было, пожалуй, лишним. Когда они вошли в лифт отеля, Николь достала из клатча пластиковый ключ-карту, но Джонатан забрал ключ и положил его обратно, громко щелкнув замком. Не выпуская ее руки, решительно направился в сторону своего номера, открыл дверь, обнял ее за талию и внес в свои апартаменты. Он впился в нее жадным поцелуем, и она сразу же отчаянно полюбила эти губы, как-будто других никогда и не знала. Встав перед ней на колени, он покрывал ее тело поцелуями, сантиметр за сантиметром. Не спеша, словно в замедленных кадрах, поднялся, и любуясь ее лицом, стал целовать глаза, губы, впитывал ее запах, наслаждался им, прерывающимся хриплым голосом шептал: - Ты пахнешь летней мимозой….       Николь скорее почувствовала, чем увидела, что он улыбается. Каждое его движение было полно невероятной нежности. Он целовал ее плечи, шею и нашептывал на ухо: - Ты пахнешь как полевые цветы в горячий полдень…       Их тела переплелись, дыхание смешалось…       Ей казалось, что ее сносит в водоворот и ничего уже, по большому счету, от нее не зависит. ***       Ее самолет улетал первым. Наступил миг, которого она так отчаянно боялась с момента, как открыла глаза в его постели. Та грань, на которой так трудно оставаться искренней и не казаться по-глупому сентиментальной. Ее рейс уже объявили и пассажиров приглашали пройти на посадку. Ей вдруг захотелось уйти просто так, без всяких объяснений, прощаний, неловких слов и многозначительных авансов. Ее состояние передалось ему, и Николь это почувствовала. Он остановился, развернул ее лицом к себе, а потом припал к ее губам долгим поцелуем, остановившись лишь тогда, когда ей показалось, что сейчас она задохнется.       Джонни прижал ее к себе, и слегка касаясь губами ее уха, прошептал: - Спасибо тебе, ma belle. - За что, - еле слышно спросила она. - За ощущение, что счастье может быть безграничным.       Отстранившись от нее, он взял ее за руки и поцеловал поочередно сначала правую ладошку, а потом левую. - Если когда-нибудь, мне покажется, что моя жизнь – полнейшая задница и мне вообще не стоило рождаться, клянусь тебе, я обязательно вспомню этот день, чтобы сказать самому себе, что это не так.       Пожалуй, все самые главные слова были сказаны. Без приторной фальши, и размазанных объяснений. Они отпускали друг друга, без взаимных претензий и обид, без фальшивых надежд и туманных обещаний. Каждому из них предстояло вернуться в свою жизнь, в тот мир, который они оставили лишь ненадолго, чтобы почувствовать, как могут за спиной вырастать крылья.       Николь прошла в самолет, заняла свое место и откинувшись в кресле, посмотрела в иллюминатор. - Прощай, моя флорентийская сказка. ***       За окном начался дождь, и капли забарабанили по стеклу, прервав ее воспоминания. Воспоминания, которые всегда были под запретом. Но сегодня табу было нарушено. Причина этому нашлась очень быстро. Вернее она не нашлась. Она притопала, шлепая маленькими босыми пятками по деревянному полу, кряхтя и посапывая, взобралась на постель и сокрушенно сказала: - Мама! Я не могу уснуть! - Почему? Мы ведь с тобой прочитали и сказку про глупого кота, и стишок про Миссис Утку и утят. - Я не хочу сказку и стишок. - А что ты хочешь? - Я хочу, чтобы ты еще раз рассказала мне про самый счастливый день в твоей жизни.       Николь обняла ее, и Аннабелль, устроившись в маминых руках, как в гнездышке, приготовилась слушать, каким счастливым днем стал для ее мамы день ее появления на свет. Голос Николь убаюкивал и ласкал. Но неугомонная малышка все не засыпала. Сонным, но еще бодрым голосом она спросила: - А когда меня еще не было у тебя, у тебя был счастливый день? - Конечно, был. - А у меня когда-нибудь будет счастливый день? - Обязательно будет. - А как я это узнаю? - Ты это почувствуешь, ma belle. Обязательно почувствуешь. Дождь за окном пел колыбельную, самую замечательную колыбельную на свете, колыбельную для Ma Belle.