Дурное влияние

      Когда вечером Шура возвращается домой, всё лицо у неё так и светится, а глаза искрятся.       — Спасибо, дорогой, — мурлычет она, отдавая Владимиру пальто. В последнее время в отношениях у них наметилось некоторое охлаждение, и давно уже она так его не называла.       — Настроение хорошее? — пытается он прощупать почву.       Шура задерживается у зеркала, откровенно любуется собой, поправляет пышные волосы.       — О да. Мне сделали замечательный комплимент!       Владимир, не удержавшись, фыркает. И всего-то? Странная реакция. Комплиментами Шуру заваливают всю жизнь, и ему казалось, что она уже давно принимает их равнодушно, совершенно уверенная в собственной неотразимости.       — Мне сказали, что я «неправдоподобно красива», — продолжает Шура, ничего не замечая. — Представляешь? Неправдоподобно, — произносит она почти по слогам и улыбается. — Вдвойне приятно услышать это от женщины! Тем более от такой…       Какое-то напряжение, которого Владимир до этих слов и сам в себе не осознавал, уходит.       — От какой же? Новая знакомая?       — Да, Елена Дмитриевна Стасова. Она будет, думаю, скоро заведовать нашим музеем учебных пособий. Явно уже делает больше, чем Мария Ивановна!       — Стасова? Не родственница того?..       — Племянница. Образованность, конечно, начитанность!.. И знаешь, вот видно, что она очень сдержанный человек, а всё равно… Мы с ней весь вечер о всяком проговорили, а потом она… — Шура с мечтательным видом обнимает себя за плечи. — Смотрит на меня глазами цвета вечернего неба и тихо так, серьёзно: «Вы неправдоподобно красивы».       — Вечернего неба! — смеётся Владимир. — Ну, писательница! Вот и вернулось твоё вдохновение.       Погрузившись в свои чертежи, он забывает о времени и вздрагивает, когда часы внезапно отбивают два. Слышит, как Шура успокаивает проснувшегося отчего-то Мишутку и возвращается к себе… Или нет? Нет, замедляет шаг и вот уже осторожно приоткрывает дверь его спальни. Шепчет:       — Надо ещё помочь вдохновению, — и сбрасывает лёгкий халатик.       Тут, возможно, и должны бы возникнуть первые подозрения, но Владимир обнаруживает, что не способен думать.       Шура начинает ходить в музей не два раза в неделю, как раньше, а почти каждый день. Её любимая подруга Зоя Шадурская, наоборот, появляется всё реже, а если и заходит, то обсуждают они в основном Стасову.       — Как ты думаешь, могла бы я быть такой же спокойной, мужественной, так же беззаветно служить идее? — взволнованно спрашивает Шура.       — Какой такой идее? — удивляется Зоя.       Шура умолкает, будто спохватившись.       — Ну-у, не важно. Любой. Абстрактной идее.       — Абстрактной — наверное, не могла бы, — предполагает Зоя, покачивая на коленях Мишутку. Владимир поднимает взгляд от арифмометра: с сыном вечно занимаются чужие люди, а Шура хоть бы разок его приласкала!       — Ты замечаешь, у неё какие-то совсем другие интересы, чем у нас. Как она сочетает работу в музее с… с ними? — Шура косится на Владимира, а он делает вид, что поглощён работой.       — Не знаю, — качает головой Зоя. — Вообще говоря, странная она какая-то, твоя Лёля.       — Моя Лёля, — задумчиво повторяет Шура.       Недели через три Шура приглашает Стасову на чай. Владимир с интересом смотрит на гостью. Высокая, осанка гордая, тёмно-русые волосы зачёсаны наверх, а лицо точёное, строгое. Перед такой, пожалуй, оробеешь.       — Рад знакомству, Елена Дмитриевна, — вежливо говорит Владимир, поднося к губам её руку с тонким запястьем и длинными изящными пальцами. — Шура о вас очень много рассказывала. Проходите, пожалуйста, сейчас принесут чай. Вот присаживайтесь сюда, во главе стола.       — Ну что ты, Володя, это место — твоё, — с мягким смешком замечает Шура.       — Нет-нет, пусть оно станет почётным для Елены Дмитриевны.       Отчего-то Шура выглядит раздосадованной — или показалось? Да, показалось: вот она уже лучезарно улыбается, когда Стасова чуть касается её плеча.       — Что ж, хорошо, побуду сегодня в центре внимания.       — Ну, не скромничайте, — Шура выдвигает для неё стул и поворачивается к Владимиру. — На самом деле Лёля всегда в центре внимания, где бы ни появилась.       Да, она бросается в глаза хотя бы даже своим ростом!       — Только если рядом нет вас, — любезно отвечает Стасова, и женщины обмениваются улыбками. Строгое лицо Стасовой при этом удивительно оживляется.       — Расскажите, Елена Дмитриевна, чем вы занимаетесь в музее? — спрашивает Владимир, когда няня Миши и по совместительству экономка Анна Петровна разливает ароматный чай.       — Заставляет всех работать! — со смехом отвечает Шура и, игриво подмигнув подруге, мимоходом гладит её по руке. — Ух, ты бы знал, как у нас боятся Лёлю.       — Немудрено! Вид у вас, Елена Дмитриевна, не скрою, суровый! Но Шуру мою напугать нелегко, не правда ли?       Стасова окидывает его взглядом.       — Да в этом и нужды нет. Шура у нас образцовая «культурница». Вот, новое начинание на днях предложила — кружок чтения ежемесячных журналов. Очень расширит, мне кажется, кругозор музейных сотрудников, да и самих их объединит теснее.       — Конечно! Володя, представь, как интересно: дискуссии, обсуждения злободневных статей!       Злободневные — опять о каких-нибудь рабоче-крестьянских волнениях, не иначе. Ну до чего ж это уже его утомило! Какое им дело до крестьян? Сами-то, слава богу, не бедствуют и не голодают. А что касается рабочих и «ужасных условий», в которых они трудятся, то Владимир как раз конструирует для одной из мануфактур новую систему отопления. На очереди — вентиляция, которая будет всасывать все вредные волокна. Рабочим грех жаловаться! Да и в любом случае — чем кому-то могут помочь разговоры за ужином о всяких ужасах и мерзостях, которые везде случаются, так уж жизнь устроена? Ну не революцию же Шура затеяла, в самом деле! И чего тогда зря тратить время?       — Да, да, подискутировать ты любишь, — улыбается он. Потом подливает чаю Стасовой: — И я, Елена Дмитриевна, буду очень признателен, если почётную обязанность выслушивать её пламенные речи вы отныне возьмёте на себя.       — Видите, Лёля, у вас всё сегодня почётное: и место, и обязанности! — Шура всё веселится, пожимая ей руку.       — Хм, дельные предложения слышала и самобытные суждения тоже, а пламенные речи пока не доводилось, — отвечает Стасова и многозначительно смотрит на Шуру. — Но на занятиях кружка наверняка ими порадуете?       — Я на заказ не умею, — смущается та.       — А должны бы! — отрезает Стасова.       Дальше они говорят о новой коллекции минералов, которую директор Мария Ивановна принесла для музея, снова об ужасном положении рабочих, о стачке в Москве, о Вере Фигнер и её мужестве в Шлиссельбургской крепости. Владимиру скучно, но в то же время смутно тревожно: уж лучше бы шляпки какие-нибудь обсуждали…       Засиживаются допоздна. В дверях Владимир как гостеприимный хозяин пытается подать Стасовой пальто, но Шура выхватывает его и держит сама. Елена Дмитриевна, которая определённо кажется барышней, придающей большое значение этикету, должна бы удивиться — а почему-то принимает это как должное. И шурины руки остаются у неё на плечах дольше, чем следует.       — Я вас провожу, Лёля. Темно уже.       — Да полноте, недалеко ведь совсем.       — Нет уж, нет уж, так спокойней.       — Пойдёмте тогда все вместе, — предлагает Владимир.       Женщины горячо отказываются. Эмансипация, понимаете ли. Он пожимает плечами и не настаивает.       Этой ночью Шура особенно изобретательна, и, когда она, наконец, удобно устраивается у него на груди, Владимир чувствует себя совершенно измотанным.       — Володя, — вкрадчиво шепчет жена, — в пятницу в семь мы с Лёлей договорились устроить первую дискуссию кружка. У нас, хорошо? Лёля ещё зайдёт в четверг, нам нужно обсудить, как подготовиться.       — «Лёля, Лёля», — ворчит он. — Смотри, ревновать буду.       — Рано, — отвечает Шура с коварной улыбкой.       На сбор кружка она убедительно просит его не приходить — да Владимиру и самому совсем не хочется. Он весело проводит вечер с друзьями, там много выпивают, немного играют в карты (он даже выигрывает) и шумной толпой возвращаются по набережной. От дома навстречу им тоже направляется толпа: курсистки и работницы вперемешку, а впереди — Шура под руку со Стасовой, с которой сегодня благодаря каблукам кажется почти одного роста. Что-то оживлённо рассказывает, энергично жестикулируя свободной рукой и не сводя глаз с подруги, так что в итоге запинается на мостовой и чуть не падает. Стасова удерживает её и с улыбкой качает головой.       — Шура! — Владимир отделяется от друзей и подходит к жене. — Елена Дмитриевна, добрый вечер. Кажется, всё прошло хорошо?       — Отлично! — подтверждает Шура, по-прежнему прижимаясь к Стасовой.       — Вот и ладно… Пойдём.       — Давай прогуляемся, проводим Лёлю.       — Тут целый батальон почётного эскорта, — Владимир обводит рукой работниц. — Мы будем только отвлекать внимание Елены Дмитриевны от нужд трудящихся…       Каково, а? С этим не поспоришь! Шура не спорит. Они со Стасовой отходят на несколько шагов («попрощаться»), шепчутся с весьма хитрым видом, целуются, конечно, и наконец Шура берёт под руку уже Владимира.       — Ну и какие нынче в журналах злободневные вопросы? — интересуется он.       Но оживление Шуры угасло, и она только пожимает плечами и отвечает сумрачно:       — Разные… Их там много было.       А дома Владимира ждёт сюрприз. Наклонившись за упавшим ёршиком для трубки, он обнаруживает под обеденным столом небольшой лист бумаги. Чертёж какой-нибудь из папки выпал? Владимир поднимает его.       Да тут не о чертеже, а о мятеже! «Товарищи, сплотитесь дружно, выставим наши общие требования и при каждом удобном случае станем отвоёвывать лучшую долю у наших угнетателей» …       — Это… что? — Владимир суёт листовку Шуре под нос. — Стасова принесла?       Не иначе. Сдать бы жандармам проклятую революционерку, но веских доказательств у него нет, да и не хочется связываться. Начнут проверки, не дай бог, и Шуру приплетут. А Шура, конечно, её выгораживает.       — При чём тут Лёля, нет, это одна девушка из музея нашла у себя в почтовом ящике!       Владимиру даже обидно становится.       — За дурака меня держишь?! Тоже мне, конспираторша! Бросать такие вещи где попало! А если бы это поднял не я? Если бы ты не у нас в квартире это оставила? Ты даже следы замести не можешь — а туда же! Тьфу!       Шура выслушивает с видом оскорблённой добродетели, потом разворачивается, уходит в свою спальню и запирается там. Владимир остаётся у двери, комкая листовку в кулаке.       — Никаких собраний у нас больше не будет, понятно? И с музеем тоже заканчивай! Это тебе не игрушки!       Шура отвечает гордым молчанием.       Несколько месяцев пролетают, как один день. Шура, конечно, продолжает ходить в музей и в кружок, который теперь переехал на квартиру к Стасовой, уделяет ещё меньше внимания семье и зачитывается марксистскими статьями. И всё же её предложение разъехаться становится для Владимира неожиданностью.       — Это как? — переспрашивает он. — Развестись?       — Что ты, — успокаивает Шура, — вовсе нет, — и терпеливо объясняет: — Но в браке, понимаешь, нужно жить на свободных началах. Самое лучшее — отдельно, без всех этих общих денег, одной кухни, постоянного детского плача. Зачем нам этот быт? Он только портит впечатления. Получается какой-то… узаконенный коллектив, я даже не знаю! Современная женщина, Володя, не должна бояться самостоятельности! У меня много интересов, и они, извини, конечно, не крутятся вокруг семьи и дома. Я должна писать статьи, а мне трудно сосредоточиться на творчестве, когда ты требуешь, чтобы я была хозяйкой. И вместо того, чтобы ссориться по этому поводу, как ты любишь, мы можем найти замечательный компромисс. Я сниму квартиру с Мишей и Анной Петровной, и будем иногда навещать друг друга.       Владимир совершенно не готов к такому повороту событий. Брак — это брак. Развод — это развод. А то, что предлагает Шура… Откуда у неё только эти дикие представления о семейной жизни?.. Наверняка снова от Стасовой. Вот уж кто — «прогрессивная женщина»! Будь его воля — вообще запретил бы им видеться. Но Шуру разве обуздаешь! Проще согласиться. Обычно блажь всякая у неё проходит довольно быстро. Наиграется в феминистку — вернётся. По крайней мере, с её стороны завести этот разговор — вполне честно. А что до её внезапной политической активности… А, да нечего об этом думать. Тоже блажь.       — Ладно, как хочешь, — говорит Владимир. — Давай попробуем.       Они пробуют. Уже неделю спустя Владимир укрепляется во мнении, что «свободный брак» ему не подходит. Ужасно не хватает звонкого голоса Шуры, трогательного лепета Миши и даже привычного и оттого успокаивающего присутствия Зои. Шура заходит лишь однажды, и когда он, соскучившись, буквально набрасывается на неё, грубо останавливает и требует, чтобы он использовал только язык, максимум пальцы. С ума сошла баба…       — Завтра я хочу видеть Мишу, — твёрдо заявляет Владимир.       Шура пожимает плечами.       — Не получится, я отправила его с Анной Петровной к родителям в Куузу.       — С чего вдруг? И почему меня не предупредила?       — Ко мне Лёля приедет, — Шура отворачивается, смотрит в окно. Владимир молчит, чувствуя, что она собирается добавить что-то ещё, и уже догадываясь, что именно. Оказывается прав. — На ночь.       — Так вы с ней всё-таки?..       — Да, — Шура прислоняется спиной к подоконнику, складывает руки на груди. — И чему ты удивлён? Я молодая, здоровая, свободная женщина. Это… попроще объяснить… как стакан воды: захотела — выпила. А когда я вижу Лёлю, у меня сразу разыгрывается жажда.       От такой наглости Владимир даже теряется.       — Минутку, никакая ты не свободная женщина. Ты официально замужем, и развода я тебе не давал и не дам! Да как вы вообще?!.       — Как? — прищуривает шальные глаза Шура. — Хочешь посмотреть?       — Да! — отвечает он прежде, чем успевает подумать. — То есть… Что ты сказала?       — Ты слышал. Если тебе интересно, «как мы вообще», могу устроить показательное представление.       Владимир проводит рукой по лбу, не зная, как отнестись к подобному предложению… от собственной жены. Шура снисходительно наблюдает за ним.       — Соглашайся, Володь. Ты просто увидишь, что это… совсем другое. В прогрессивном браке нет места ревности.       В дверь звонят. По дороге в переднюю Шура кидает на него многозначительный взгляд, и Владимир, как условились, прячется за портьерой.       — Опаздываете, товарищ, — укоряет Шура гостью. — На вас не похоже.       Стасова отвечает невнятно, что-то вроде «шпик», но, скорее всего, на самом деле она говорит что-то другое, потому что иначе в её словах нет никакого смысла. Владимир напрягает слух, чувствуя себя заправским шпионом. Судя по всему, Стасова ставит на пол свой вечный портфель, открывает его и показывает содержимое.       — Вот ещё порция. Отнесёшь по тому же адресу.       — Всенепременно, — отвечает Шура, растягивая гласные. Интонация у неё в точности такая же, как тогда, когда она приходила к Владимиру в спальню и мурлыкала, что хочет «развлечься» и «вернуть вдохновение». — Но всё, дело потом.       — Шура, дело никогда не может быть «потом». Если наши отношения будут ему мешать, нам придётся их прекратить.       — Будет очень жаль, ну, а пока этого не произошло, лучше поцелуй меня.       Представить оказывается гораздо легче, чем он ожидал. Наконец женщины входят в гостиную, Шура ведёт Стасову за руку и улыбается ей той самой улыбкой, которая всегда сводила Владимира с ума. Стасову, видимо, тоже сводит, потому что она идёт следом, не отрывая глаз от шуриного лица, словно зачарованная.       Владимир чувствует прилив возбуждения, окрашенного острой ревностью, и с большим трудом заставляет себя остаться за портьерой. Из спальни доносится смех, шорох снимаемой одежды, потом глухой удар, от которого Владимир, чьи нервы напряжены до предела, невольно вздрагивает.       — Ух! Осторожней, — опять смеётся Шура. — Сломаешь.       Он выжидает ещё какое-то время, довольно долго, потом, услышав глубокий стон, выскальзывает из-за портьеры и, мягко ступая по ковру, подходит к дверям спальни. Шура оставила их приоткрытыми. В небольшую щель ему прекрасно видно кровать и женщин на ней; первое, что его поражает, — преображение Стасовой. Именно потому, что она всегда выглядела серьёзно и строго, у Владимира чуть не рвётся ширинка, когда он видит её обнажённой, совершенно открытой, раскинувшейся на простынях и вцепившейся изящными пальцами в чёрные кудри Шуры, отчаянно прижимая к себе её голову. Шура удерживает её за бёдра, оставляя следы на белой коже, и изгибает спину, от чего на пояснице появляется маленькая ямочка. Рука Владимира ныряет в брюки, он закусывает губу, чтобы не застонать самому.       Наконец, Стасова обессиленно замирает. Несколько мгновений не двигается и Шура, уткнувшаяся ей в низ живота, потом садится, проводит губами по её запястьям, целует пальцы, ладони. Снова укол ревности: Владимиру она никогда руки не целовала.       Шура тянет Стасову к себе, заставляя тоже сесть, и направляет её руку вниз. Таких стонов Владимир, наверное, и не слышал от неё, разве что в медовый месяц. Много времени не требуется. Стасова невольно замедляет движения, опять заворожённо вглядываясь в её лицо, — Владимиру не видно, но он уверен, что Шура сейчас действительно «неправдоподобно красива». А она, уже почти на грани, жарко шепчет:       — Лёль, пожалуйста… ещё чуть-чуть… пожалуйста…       Волна удовольствия захлёстывает и Владимира. Ноги слабеют, и он едва успевает отшатнуться от дверей и тяжело привалиться к стене, иначе — выпал бы прямо в спальню с расстёгнутыми штанами. Кровь с такой силой стучит в ушах, что удивительно, как это женщины тоже не слышат.       Медленно Владимир приходит в себя. По уговору с Шурой, он должен бы уже тихо скрыться, но задерживается ещё на несколько минут: хочется послушать, о чём будут разговаривать, ведь Шура долго молчать не может. Владимир снова заглядывает в спальню. Шура распласталась на Стасовой, зажимая её руку между бёдер.       — Лёль?       — Да?       — Ты думаешь, я могла бы уехать за границу? Поучиться? Мне всё-таки сильно не хватает теоретической базы. Я читаю — и не всё понимаю до конца, да и мало у нас литературы, всё под запретом…       Стасова осторожно освобождает руку, гладит Шуру по спине, пересчитывает позвонки, и Шура вздрагивает и прерывисто выдыхает.       — Главное — не знание теории прибавочной стоимости Маркса. С партией надо слиться душой.       — Угу, — смеётся Шура. — Телом-то я — уже, — снова становится серьёзной. — Мне кажется, надо ехать в Цюрих, в семинар к профессору Геркнеру, я недавно как раз прочитала его «Рабочий вопрос». На год-другой… И там без семьи, без забот о хозяйстве спокойно пополнить знания…       — Поезжай, — соглашается Стасова. — Пожалуй, и правда будет полезно.       Шура устраивается возле неё.       — Ты приедешь ко мне? Я буду тебе читать свои конспекты, будем гулять по мощёным улочкам, а вечером заниматься любовью и играть в шахматы.       — Всё-то уже распланировала, — мягко улыбается Стасова. — Мои привычки, похоже, заразительны.       Владимир тихо и осторожно отходит от двери, крадётся через гостиную. Значит, Шура решила уехать, окончательно бросить и его, и Мишутку. Переубеждать её, видимо, бесполезно, если она думает о политэкономии даже в постели. А, и пусть катится! Пора взглянуть правде в глаза, их отношения себя изжили, им никогда не понять друг друга.       На улицу Владимир выходит с чувством гадливости. Мерзко и стыдно — и за Шуру, и за себя. Она права: у них там со Стасовой что-то совершенно другое, и вовсе не Владимир Коллонтай, а Карл Маркс — третий в их революционном союзе.