Затмение

Утро рассветало, серое и туманное, что можно было понять, даже не смотря в окно: комнатам в доме передалось то же состояние. Гостиная в двухэтажном доме американского типа, где сейчас бесцельно ходил наш герой, оставалась светлой и просторной несмотря на общее утреннее настроение. Он ходил из стороны в сторону, никак не мог найти себе места и занятия. В его собственной спальне наверху было куда темнее, окна зашторены (от соседей, они могут увидеть, но вот что — нельзя сказать), кровать расправлена, вещи раскиданы. Ему казалось, что он ходит назад и вперёд, как тигр по клетке, но смотрелся скорее испуганным и нервным. Да и с внешней стороны до тигра ему было далеко, не помогли бы ни кошачьи глаза, ни рыже-чёрные полосы. Отец его куда больше походил на тигра, так как был с утра хмур и злобен, не выспавшись, и ещё с утра взял его, своего младшего, зашиворот, и велел идти вниз, не мешать старшему заниматься важным делом, — тот что-то учил. А он, наш герой, был в странном настроении, не зная, за что и приняться. Идти куда-то было необязательно (вернее, так он решил для себя), делать что-то — тоже, и он всё бесцельно ходил по дому. Отец вначале накричал на него, но потом сказал, что он может делать что хочет: надоело за ним присматривать, пусть он сам будет виноват, если появятся какие-то проблемы. Он уныло огрызнулся — оторвали от ничегонеделания, но такого важного! — и ушел обратно в свои мысли. Отец редко одобрял то, что он делает, да и его самого вообще, он был таким точным и правильным, его отец, что, кажется, один вид бездельничающего человека вызывал у него праведное негодование. Если он всегда занят, то как эгоистично со стороны других уклоняться от своих прямых обязанностей! К счастью, он вскоре уехал на работу, как и положено такому занятому человеку, и весь дом стал большим спокойным пространством для беспокойного отдыха нашего героя. Мать его была где-то здесь, а может быть, и нет. Ей было свойственно спокойно ко всему относиться, и она ничуть не удивилась, когда он остался дома. А вот он был весьма и весьма далек от спокойствия, с самого раннего утра, с четырёх часов, когда его заставил проснуться ночной кошмар. Ему снился страшный сон, и он видел в нём большую башню с винтовой лестницей, вьющейся вокруг столба, и множество стоящих на её ступенях, и заметил особо одного демона, вместо ног у которого были как бы голые лапы зверя с когтями, а руки его были как бы руки человека с пальцами длиной в два человеческих, и он истекал слизью. И, широко обводя вокруг себя рукой, он указывал на людей, которые висели вокруг башни на железных крюках и поднимались ввысь вместе с ней по цепи, и говорил, указывая на каждого из них: «И он принадлежит мне, и он не избежал меня», — и это был шестой демон бездны, и имя его было «Похоть». Сон был страшен в своем монументальном величии, а самое страшное в его снах было то, что он всё знал обо всех заранее. Отцу семейства в эту ночь тоже не снилось ничего хорошего. Ему виделось, будто бы он зашел в китайский квартал, но ему очень нужно было идти на работу, а сделать это было невозможно из-за великого множества снующих туда-сюда китайцев, и он ненавидел их, в его понимании — людей второго сорта, за то, что они мешают ему попасть на работу, и продирался сквозь них, раздражаясь всё больше; но и исчезни они, лучше бы ему не стало — он совсем не знал, где находится, и просто всё время шел вперед, бездумно и неосторожно, кого-то толкая, кому-то мешая. Внезапно он оказался в неком полутёмном закрытом месте, где китайский мудрец начал судить его, и говорил, что он не имеет права поступать и думать так, а он вынужден был оправдываться, что вообще было ему несвойственно. Он делал это хорошо и верно в своём понимании, но это не имело почему-то никакого действия, что было особенно страшно; мудрец сказал, что выносит осудительный приговор и приговаривает его к разрушению дома его семьи. Дом его семьи должен быть разрушен, — и правда, сейчас же возник перед ним на резном восточного стиля столике домик, построенный из карт, шпилек и маленьких шпажек для канапе, очень милый, построенный куда лучше по сравнению с домами многих других семей, так что он порадовался и гордился за себя — не зря были его старания, и дом семьи получился лучше и красивее других. Это так обрадовало его, что он даже не очень огорчился тому, что домик должен был быть разрушен. Он стоял перед ним на столе, а внутри его помещались четыре фигурки: его и его старшего сына, отлично сделанные, фигурка его жены, чёрная, изящно и красиво выточенная, и прозрачная, стеклянная — младшего сына. Но вот китаец выдернул из домика карту над их головами, объявив отныне дом его семьи разрушенным, но тот — на удивление — почти устоял, многие шпильки и шпажки остались стоять, и его со старшим сыном фигурки также устояли. Чёрная фигурка упала и, описав круг по столику, остановилась. Прозрачная фигурка упала, очень тонко и еле слышно звеня, и ударилась несколько раз, со стола на банкетку, потом на ступеньку, потом ещё и ещё, и треснула в падении, что было особенно плохо, потому что теперь это была неправильная, нехорошая фигурка, её больше нельзя было использовать. Сон был неприятен, и он забыл его почти сразу после пробуждения, не вспоминая больше. Старший сын всю ночь учил, слегка нервничая, — завтра ему предстоял важный день, и он уснул только ненадолго перед рассветом, также не избежав страшного сна. Ему снилось, что он видит трёх девиц, но не со стороны, а рядом, поскольку он сам — одна из них, которая пошла вниз на кухню, где другая объяснила ей тайком, что третья из них — вампир, и, хоть сама она тоже вампир, но не опасный, и им во что бы то ни стало нужно отогнать от себя третью, а отогнать её можно было только каким-то пламенеющим кнутом. Весь остаток сна они занимались тем, что бегали по его дому, почему-то заброшенному, размахивая перед собой пламенеющим кнутом и стараясь не подпустить к себе третью. Мать их в эту ночь не спала, а сидела за работой, напряженно вглядываясь в чёрные линии, цифры и буквы на белом мониторе. Сейчас он зашел к ней. Она была в спальне и лежала на кровати. Было видно, что ей сильно хочется спать, но она имеет время с удовольствием оттянуть этот сон, чтобы спать ещё слаще. Нет ничего страшно в том, что он остался дома, — говорит она ему. Пусть он лучше сходит и принесёт ей попить. Он вышел из спальни, но тут же непроизвольно остановился возле окна. Всё серое и по-прежнему в тумане, будто идёт дождь, но на самом деле сухо. Обманчивое состояние: может обернуться чем угодно. Он всё ещё нервничал, даже сердце слегка прихватывало, а сейчас прямо засосало под ложечкой, будто внутри проползла крупная холодная змея. На кусты за окном вдруг налетел ветер, сильный и порывистый, поднял и закрутил в небольшой вихрь сухие листья и мусор. Сквозь окно легонько подуло и потянуло холодом. Он вздрогнул и испугался. Наш герой был весьма задумчив, но не по природе, а выработанно, чтобы уйти в себя при первом удобном случае, но постепенно уходил даже глубже собственных мыслей, и они текли сами по себе в его сознании, а он был совсем далеко, как красиво можно сказать, вне времени и пространства. Сейчас он испугался именно одной такой самой-по-себе текущей мысли, и оттого-то у него похолодело внутри, и оттого-то ему и стало страшно. Она была такая приятная и обволакивающая все чувства, эта мысль, но мерзкая, такая явственная, но неисполнимая, так близко было её удовольствие, но страшно было и представить, что будет потом. Он слегка улыбнулся, но снова напряженно нахмурился, потому что задумался, задумался на самом деле, вернувшись к мыслям из небытия. Он часто делал что-то непроизвольно, совсем машинально, иногда совсем не думая о действии, — и это могло послужить ему оправданием сейчас, когда его тело будто бы само по себе, без контроля разума, отправилось на кухню. Когда он осознал это, то сказал себе, что так и надо, что он идет туда не по велению опасной мысли, завладевшей им, а только потому, что мама попросила его принести ей воды, вот он и идет, — всего лишь налить воды. Он любил уходить из реальности и оправдывать себя. Это хорошо выходило, только вот другие редко верили. Как бы то ни было, эта мысль медленно, но верно шла к своему осуществлению. Нельзя сказать, что он сам принял это решение. Нельзя было также сказать, что что-то извне безраздельно завладело им. Он машинально взял высокий стакан и налил туда воды, затем задумчиво подошел к одному из кухонных шкафчиков и открыл его. Ему очень хотелось увидеть там одно лекарство. Он не очень-то хорошо понимал, что делает, и вновь был далеко. Иногда из-за этого, чтобы спокойнее уснуть, ему приходилось принимать снотворное. Говорилось, что это вредно, вызывает привыкание и расшатывает психику. Он обычно вяло огрызался, говоря: «куда уж сильнее», и верил этому не больше, чем глупой статье в глупой газете, так как там же это и было прочитано. Ему нравилось экспериментировать с собой, успокаивая себя тем, что он делает это редко. А чтобы отец не нашел в его комнате флакончик с чудесным снотворным и не накричал, он обычно носил его с собой в кармане. Сейчас он рассеянно погладил его и улыбнулся. В конце концов, стакан вполне можно было перепутать с чем-нибудь ещё — например, с самим собой, — оправдал он себя. Он взял стакан, размешал содержимое, и немного попробовал. Вода была сладковатой и холодной. Он взял стакан, вернулся в спальню и протянул его матери. Она и так была готова уснуть, но обрадовалась его приходу: — Ох, какой ты у меня милый! Папа бы обязательно сказал, что не стоит пить перед сном или что-нибудь ещё. Он напряженно посмотрел на неё, но тут же, спохватившись, отвел взгляд. Она улыбнулась ему и сказала, что всё-таки поспит несколько часов, тут же отвернувшись и укрывшись с головой одеялом. Он быстро, но осторожно вышел. Ему стало очень и очень страшно, но так, будто он сделал небольшую шалость и специально доводит нервы до взвинченного состояния, воображая, что его посадят лет на десять за это. В конце концов, в том, что он делал до сих пор, не было ничего преступного, — успокоил он себя. (но дело уже наполовину сделано! — прошептала внутри недавняя мерзкая мысль). Он почти бегом кинулся в свою комнату и упал там на кровать, спрятав голову в подушку. Очень хотелось спрятаться под кровать, а ещё лучше — исчезнуть, чтобы никто больше не видел его и не сказал бы ему чего-нибудь такого, что неприятно будет слышать. Ещё очень хотелось забыться или умереть ненадолго. По прошествии некоторого времени ему стало спокойнее. Хоть было и страшно, но он, как ни странно, перестал нервничать, и неприятное грызущее чувство отступило. Теперь он почти ничего не чувствовал и действовал будто на автомате. У людей пожилого возраста часто встречается синдром мгновенной памяти, когда они моют руки или принимают таблетки, тут же забывая об этом, в растерянности выходя из ванной и тут же размышляя, что же они сейчас сделали, а что забыли сделать. У него такое случалось сплошь и рядом, постоянно, он целый день делал что-то машинально, будучи в то же время в сильной задумчивости. Вот и сейчас он не мог дать себе отчета в том, что встал и вернулся в спальню матери, встав возле двери и прислушиваясь, — но не было слышно даже дыхания. Вытянув шею, он несмело заглянул. Одеяло белым холмом прятало под собой его драгоценность, как сугроб снега, скрыв неведомое. И эта неизвестность, безусловно, нуждалась в том, чтобы быть открытой. Он подошел и аккуратно приподнял одеяло за пухлый белый угол. Лучшая из женщин в его жизни спала там мёртвым сном, подобно царевне из сказки. Белый холод прятал под собой вожделенное тепло. … Надо сказать, его сознание слегка прорывалось в действительность из этого нигде, но тут же уходило назад, испуганное происходящим. И ему было бессознательно страшно, страх прятался глубоко в нём, и поэтому почти ничего не чувствовалось. Это было так, как от внезапной сильной раны не чувствуешь сперва боли и не думаешь, что она опасна, а может быть, для него это было так, как идешь на огромный риск и можешь всё потерять, но не думаешь о нём, и он не волнует. Скорее всего, так и было. И, выходя после этого из родительской спальни, он не считал, что сделал что-то плохое, как садист или извращенец не думает так: все действия ненормальных предельно логично обоснованы в их понимании, и то, что они делают, по их мнению, плохо, но необходимо, и поступать по-другому они не могут. Он говорил себе, что любит её, но иначе, чем брат и отец, а главное — гораздо сильнее по сравнению с ними. И он был доволен, хотя куда больше ему было противно от самого себя, а ещё сильнее — страшно. Не давая этим чувствам развиться и окрепнуть, стараясь почти не думать о произошедшем, в то же время он был горд собой, впервые сделав то, чего хотелось, не следуя ничьим советам и в одиночку приведя в исполнение свой план. Его отношения с матерью после этого не изменились, что вселяло спокойствие. Глава семейства, надо сказать, был весьма подозрителен, но не в таком духе, как известный детектив или премьер-министр, которого постоянно хотят убить на заказ возле подъезда или взорвать с помощью бомбы, а как убийственно мелочный обыватель, хитрый деревенский житель, во второстепенных деталях и мелочах: не болтают ли о нём соседи чего-нибудь глупого, не украли ли гости на прошлой неделе одной вещицы, которой он никак не может найти, не изменяет ли жена с партнёром по работе, и прочее, и прочее. У него, подобно всем людям с постепенно появившимся достатком, чувствующим непрочность семейного счастья, подозрительность приняла особенно воспалённый характер: самое страшное не казалось ему особенно вероятным, но мелочи сильно раздражали. В один из таких припадков подозрительности, когда ему показалось, что кто-то ворует деньги из тайника за шкафом в спальне, он даже установил там скрытую камеру. Старший его знал об этом, потому что сам помогал устанавливать, остальные – нет, так как были под подозрением. Вот и в этот раз ему снова показалось, что из тайника пропала тысяча. С пристрастием допросив членов семьи и не определив виновника пропажи, он вышел из себя, обидевшись на всех и подозревая, что каждый знает, но не говорит. Это не дало ему спокойно уснуть, не забылось и на следующий день, и, выбрав удобный момент, когда никого не должно было быть дома, он отпросился с работы и посреди дня отправился домой. Обычно он никогда так не делал, и всё казалось странным и вызывало ощущение неопределимой неправильности, неверности. День был солнечный, но словно угрожал катастрофой. Солнце давило сверху и жгло, впору вспомнить киплинговское «…к чему чреватых солнц висят ряды?», людей на улицах почти не было, отчего он чувствовал себя очень неловко. Приходилось успокаивать себя тем, что у всех есть важные дела помимо работы, — могут быть и у него. Приехав, он вытащил весь архив записей за прошедшие две недели, со времени последней проверки тайника, устроился поудобнее на диване, приготовившись долго наблюдать мелькание кадров в быстрой перемотке. Несмотря на ускоренный до предела режим, дело это оказалось утомительным; вскоре его отца семейства потянуло в сон, с которым он упорно боролся, находясь в полудремотном состоянии, на грани, пока не заметил нечто. Впрочем, вначале не слишком было понятно, что именно произошло. Ему показалось, что он увидел что-то до крайности глупое и возмутительное, сказав себе, что это, возможно, глупый розыгрыш или шутка; затем догадался остановить плёнку и посмотреть снова, нормально, но и тогда не смог поверить своим глазам. Было очень тяжело поверить в это обыденное на домашней плёнке и одновременно отвратительное зрелище. Разум пытался защититься непониманием, говоря, что этого не может быть, и одни глаза видели то, что случилось: младший сын вновь и вновь заходил в комнату, подходя к постели его жены, поднимая одеяло и ложась рядом — а на то, что происходило далее, и смотреть было нельзя, непреодолимо тянуло зажмуриться и забыть эти нелепые толчки и бессмысленные и глупые движения, то чересчур робкие и неловкие, то предельно осторожные и вкрадчивые, как у кота. Отец всё сидел и смотрел перед белым экраном и не мог подняться, смотря снова и снова, а когда наконец понял, что увидел, на него словно навалилась огромная тяжесть, и она была не сверху, на плечах, а где-то глубоко внутри. Он всё спрашивал себя: как же может ему быть так плохо? как произошло то, что он увидел? Он посмотрел снова, и сознание сказало ему: да. Осознав до конца увиденное, он тут же дернулся и выключил видео, чтобы не видеть больше этого ужаса, но становилось только тяжелее, потому что он наконец поверил тому, что видел, а видел он свою жену со своим младшим сыном, сперва ложащимся рядом, а затем робко, с волосами, закрывающими его лицо, отгибающего полу халата на матери… Это повергло его в полную растерянность, он совершенно не представлял, что делать, а наихудшим было ясно представлявшееся крушение всего его спокойного, привычного уклада жизни с небольшими радостями на выходных и будничными заботами, вернуться к которому нельзя будет никогда. Какой жизнь будет дальше, он боялся подумать, но точно ощущал, что совершенно иной, чем иначе. Может быть, потому, что он уже сейчас решил, что он сделает с младшим сыном. Удивительным показалось отцу то, что, несмотря на невыносимую тяжесть постигшего, так хорошо ощущавшуюся физически, он смог протянуть руку к телефону и позвонить старшему сыну. Тот ответил не сразу, голосом страшно занятого человека: — Да? — Приезжай скорее, — еле смог выдавить из себя отец. — Что случилось? — Поинтересовался старший. — Да, да, скорее! Он торопил его, не вслушиваясь в ответные слова, и без сил совершенно нажал на кнопку прекращения разговора. Казалось, что она вдруг окаменела, и надавить её стало неимоверно сложно. На этом все его силы иссякли. Старший, прибыв через полчаса (спустя невыносимую и тяжкую вечность!), быстро вошел и, глядя на его посеревшее лицо, озабоченно спросил о его самочувствии. При виде него отцу удалось очнуться от забвения: — Тебе тоже станет нехорошо, когда ты это увидишь. — Он на секунду задумался. — Я не знаю, должен ли тебе это показывать. Это ужасно… В конце концов, ты уже взрослый… — Нет, если это важно, то я должен! Он включил старшему видео и вышел на балкон. Но даже прохладный ветер и свежий воздух никогда ещё не были такими мучительными и давящими. Боль вызывало почти всё, куда не взгляни, — то мучительно-жёлтые шторы на окнах, то режуще-частые полоски на ковре, то невыносимо спокойно гуляющие напротив дома люди. Первый ужас прошел, оставив место боли и непониманию. Через пару минут из комнаты послышалось сдавленное «О, Боже!» старшего, и тот тут же прибежал к нему. — Я… Я просто не знаю, что сказать. Это что, серьёзно? Вернее, я не понимаю… — Это именно то, что ты видел, и ничто иное. — К отцу вдруг пришла железобетонная уверенность во всех своих последующих действиях. — Знаешь, что я хочу сказать… Мы не должны оставить это так! — Это ужасно, я же после этого смотреть на него не могу! — Согласился старший. — И я хочу, чтобы ты помог мне в этом. Старший вновь согласно и уверенно кивнул. — Я, наверно, просто убью его, — сказал он сыну и задумался. Тот было дежурно возразил: «Ну что ты!», но потом, растерянно постояв и немного подумав, осторожно предложил: — Помнишь мамину старую дачу? Там давно никто не живет — трущобы, да и людей почти нет. — Да, пожалуй. Мы могли бы убить его и спрятать труп в подвале, — в доме ведь несколько подвалов! — Отец усмехнулся, однако, вовсе не думая об этом как о шутке. — Его бы долго никто не нашел. Он выглядел очень уверенно. Сын испугался. Для него несомненно было, что младший брат заслуживает строжайшего и очень жестокого наказания за омерзительный поступок, но ещё более очевидной была для него причинно-следственная связь «убийство-тюрьма», и наступления последствий ему вовсе не хотелось. Он принялся разубеждать отца: — Нет, нет! Понимаешь, если мы убьём его, нас из-за него же и посадят! Даже если мы скажем и покажем тогда, что он сделал, эта запись не произведет такого впечатления, как на нас. Лучше не убить его, а просто, скажем, очень сильно избить. Это лёгкое преступление. За это почти никогда не судят. К тому же он будет полностью под нашим контролем! Даже если дело и дойдет до суда, мы всегда можем показать эту запись. — Нет, мы не никому не будем это показывать! Невозможно, если об этом узнают… — Отец снова тяжело опустился на диван и сжал виски ладонями. — Это самый страшный позор, это кошмар… — Конечно, но в крайнем случае мы должны будем доказать его вину. И ещё, если мы просто побьем его до полусмерти, то всегда сможем велеть ему ничего не рассказывать, если он не хочет получить снова, ведь он-де сам не хочет, чтобы об этом узнали. Страшно представить, как это перенесла мама… — Ооо… — Отец даже застонал при этой новой мысли. — Почему она не сказала мне? Ужасно, ей ведь сейчас гораздо хуже, чем нам, но она вела себя с ним так же. Наверное, она спала и почти ничего не чувствовала. У него вдруг остро закололо сердце, он почти упал на спинку и окончательно закрыл лицо руками. Кажется, ещё никогда всё не было так плохо. Сын сел рядом, обняв его. — Она, наверное, ничего не поняла. Она ведь спала, — слабым голосом начал отец. — Она всегда так крепко спит, даже я не сразу могу её разбудить. Он с трудом поднялся. — Значит, на старой даче, но когда? — Можно даже завтра. Заберем его на машине, когда он будет возвращаться домой. — У него мгновенно, как редко бывает в сложных ситуациях, требующих действия, сложился план. — Да у тебя завтра выходной, а я отпрошусь. Мама, скорее всего, уедет завтра. — Подберем его завтра вечером, отвезем туда и покажем это видео. Я хочу услышать, что он скажет в своё оправдание. Хотя какое там… Но все же. От навалившегося осознания произошедшего становилось только хуже. Всё оставшееся время он чувствовал себя мёртвым, и только необходимость наказать сына поддерживала его. Ему было невыносимо тяжело и тошно, и когда он ходил, то ходил как призрак, не вполне ясно понимая, что происходит вокруг и что нужно делать ему самому. Скоро в доме должны были появиться жена и он, тот, кого видеть сейчас у него точно не достало бы духа, и он счёл за лучшее лечь спать, укрывшись с головой одеялом. А старший в это время ходил наверху и поражался изменчивости жизни и тому, что ещё недавно ничего не знал, а теперь вот должен был удерживать отца, чтобы тот не убил младшего брата, и этот внезапный переход весьма его удручал, так как раньше его учили, что ко всему должны быть свои предпосылки. Вскоре в доме появилась мать — прямо-таки впорхнув, как птица. Она заметила, что что-то произошло, но не придала этому особого значения. Райские птицы редко разделяют печали людей, и редко такую обитательницу рая можно заставить озаботиться сложностями их жизни. Он вернулся домой довольно поздно — впервые за много недель перепало немного неформального общения со сверстниками. Брат, кажется, избегал его, — он видел его только раз, издалека, в дверях комнаты, когда тот обернулся и странно посмотрел на него. Отца он не видел. Мать была, как обычно, очень мила, но с тех пор она внушала ему страшное смущение, при ней постоянно было неловко. Возможно, он предчувствовал надвигающуюся угрозу, но не распознал как следует. Обстановка была напряжена до крайности, до ультразвука, и потому он не слышал этого напряжения. Он не был ни фаталистом, ни летучей мышью. Следующим вечером он возвращался домой. Ему не очень нравилось ходить, скорее — сидеть и думать (или, как другие называли это, мечтать). А когда идешь, не очень-то думается, то и дело запнешься или попадешь в другую смешную ситуацию, или наткнешься на кого-нибудь, а натыкаться на людей он не очень любил, как и самих их. Правда, попадались среди них просто очаровательные (опять же, мама…), но ведь не часто найдешь бриллиант в куче других камней. Обычно он применял методику ограничения контактов с ними. Ещё он обычно ходил по дворам — это быстрее, путь сокращается, правда, люди рассматривают тебя внимательнее. Самое лучшее — это двор, где их нет или же они не скоро там появятся. Он слегка улыбнулся при этой мысли только было хотел уйти в обетованное никуда назад, как путь ему преградила большая тёмная машина. Впрочем, он довольно быстро признал в ней их машину, обошел её и, открыв заднюю дверь, с облегчением упал на заднее сиденье. Дальше идти не придется. Он не знает пока про приговор. Спереди сидят его брат и отец. Они сразу куда-то едут, не говоря ни слова. Ему всё равно, он сидит в небрежной позе, расслабившись. Но после того, как проходит около получаса, он начинает нервничать, поскольку направляются они куда угодно, только не домой. — Мы куда-то едем? — Спрашивает он и мысленно отвечает себе: разумеется, уж куда-то точно! У тебя такие умные мысли, а вопросы ты задаешь глупые. Брат наконец с трудом выдавливает из себя, что они собираются ему что-то показать. У него неприятно глухой и чужой голос. — Мы едем в кино? — Спрашивает он снова, брезгливо скривив бледно-розовые губы. Ему вспоминается прошлое путешествие такого рода, когда все поехали в кино, а он сидел в машине, так же до последнего не зная, куда все направляются. Но ему никто не отвечает, и он злится. — Да что, в конце концов, мы до ночи будем так ехать? Постепенно узнается путь, по которому они ездили всего пару раз в его детстве. Определенно, это дорога к старой даче, большому и светлому с тёмно-зелёным дому, стоящему чуть поодаль от ряда других вдоль широкой дороге. Дача прячется в редком перелеске из облетающих берёз и желтеющих лиственниц. Они сворачивают вниз с дороги и останавливаются рядом. Он внезапно понимает, что в этом пустом и холодном доме давным-давно никто не был, и это начинает пугать. Правда, он не успевает построить никаких догадок и рассуждений. Брат неожиданно грубо вытаскивает его из машины за руку. — Эй, что такое? Старшему очень хочется дать ему по губам, но он сдерживается. Они зашли в дом, одинокий и пустой, хотя все вещи стояли на месте. Казалось, что из-за угла в коридоре вот-вот вывернет призрак или другое менее поэтичное и более мерзкое создание. Он думает, что будь здесь один, непременно испугался бы и шороха собственных шагов и сразу убежал, а со старшим братом вот ничего, не призраков боишься. Они заходят в гостиную. Отец почему-то начинает возиться с телевизором и проводами, подключая его, брат помогает ему, а он, как обычно, ходит вокруг, чувствуя себя никчемным и потерянным. Очень хочется помочь им, но он не знает, чем. Вот они всё настроили и усаживают его на диван, сев рядом с ним по бокам и крепко взяв его за руки. Всё становится страннее и страннее, но он молчит. Всё равно. Всё суета. А им будто тяжело было что-то сказать, и они оба молчали от этой тяжести. В итоге отец произносит, тщательно выбирая слова: — Хотелось бы, чтобы ты сказал что-нибудь… Зачем ты это сделал? — Его голос дрожит, в его мыслях: «Как ты можешь оправдаться после такого?!», и в его чувствах — растущая ненависть. И когда он увидел на кассете запись того дня, то всё понял, и нечто упало и безвозвратно его покинуло, осталось только что-то такое, что ни сказать ничего не умеет, ни сделать, беспомощное и немое. Он облизал губы и вдавился посильнее в спинку дивана, испуганно смотря на экран. Когда стали показывать то, что он сделал, то он слегка прикрыл глаза, как человек, который ничего не хочет видеть, поскольку и так всё знает. Отец до этого и не думал о нём как следует, то есть, он осознавал, что вот растёт рядом с ним что-то, уже высокое, но пока слабое и никчемное. Младшего лучше не замечать, ведь если его заметишь, то ничего приятного он тебе, конечно, не ответит, спасибо не скажет и даже не огрызнется, а взвизгнет и убежит, или посмотрит на тебя отрешенно, и поймешь, что до Марса ему куда ближе, чем до понимания твоих слов. Брат до этого просто не понимал его, а теперь начал чувствовать стойкую гадливость, хуже простой неприязни, и даже некоторый страх, будто целуешь больного чем-нибудь венерическим или вылизываешь гнойную рану. Отец до сих пор ещё как-то сдерживался, но когда увидел это снова, и младшего, закрывшего глаза и умиротворённого, ему показалось, что тот еле сдерживает улыбку, вроде: «Да, это сделал я, и, признаюсь, с превеликим удовольствием. Видите, папа, и я на что-то способен», то внутри у него всё зажгло огнём и затмило в глазах. Хотелось не наказать его, разобравшись в причинах, а бить его, и сильнее, чтобы он визжал и плакал, взять его за загривок и ударить об стену или пол (главное, не повредив их при ударе), и повозить туда-сюда, чтобы кожа слезала с лица с кровью, и не видеть ему больше этого лица с его выражением, а только гримасу боли. Старшему стало обидно, что отец так сдержанно, почти вежливо просит брата объясниться, а тот только кривит губы в ответ, как ребёнок, который ничего не объясняет, так как взрослые не поймут его, потому что слишком глупы. — Я считаю, что в этой ситуации было бы странно для меня объясняться. — Он тихо вздохнул и попытался собраться с силами, но голос дрожал, прерывался, и правильные и точные фразы покинули его. — Я делал это из особых чувств, и не хотел ничего плохого… кроме того, я часто плохо помню себя… Он закрыл глаза и сжался внутри ещё сильнее, а им показалось, что он с наслаждением откинулся и закрыл глаза от удовольствия увиденного. Ему и впрямь хотелось расслабиться. Ещё хотелось заплакать, но это было и вовсе по-детски, и он к своей гордости неплохо сдерживался. Это был момент наивысшего напряжения. В следующее мгновение отец поднял его за шиворот с дивана. Удар, куда-то сбоку, по лицу, так жжет, что сложно понять, куда, затем под дых, очень неожиданно и грубо, от родного отца подобного ведь не ожидаешь, верно? Он изгибается, его держат крепче; дыхание точно перекрывает, нельзя вдохнуть столько, сколько хочется. Вокруг не осталось ничего, кроме боли и грубых и сильных рук, удерживающих его, из которых он пытался вырваться. Несколько следующих ударов заставили его упасть на пол, и он не пытался подняться, а только сжался, чтобы закрыть самые болезненные для ударов места. Брат иногда поднимал его с пола, исключительно чтобы тот разжался, и ронял снова. Он старался в это время не смотреть на них и не слушать, что они говорят; а может, они и так молчали, только изредка сбоку и сверху был слышен руководственный голос отца, говорящего что-нибудь вроде: «Дай ему посильнее, пониже пояса, после того, что он сделал с мамой, это совершенно не стыдно». Он был тяжелее и быстро выдохся, отдавая только приказы брату, которые тот воплощал на нём в жизнь и боль. Брат тоже тяжело дышал, но в точности и с лихвой выполнял указания. Что касается его, то он уже не пытался сдерживать крики, визжал и выл от боли. Ему это тоже не было стыдно, так как от отца и брата его отличало не только поведение, но и куда более слабое сложение. Под конец ему хотелось, чтобы ударили головой обо что-нибудь тяжелое, посильнее, чтобы забыться на время и не чувствовать этой боли и унижения. К счастью, в момент нового поднимания с пола брат случайно, но удачно бросил его на край горшка с высокой засохшей офисной пальмой, стоящей в углу. Удар пришелся на висок и шею. Дыхание в последний раз перехватило, и сознание отказало мгновенно и бесповоротно, будто его и не было, точно он был брошен телепортацией в своё родное черное никуда без мыслей, времени и пространства. Брат ещё раз пнул его в живот. Тело дернулось безо всякого смысла, отвалившись к стене и обнаружив под собой лужицу крови. Отец предложил выйти и покурить на кухне. — Понимаешь, когда он придет в себя, надо сказать ему… Ну, то есть, мы повезем его в больницу… Отец возразил, что по больницам его таскать нечего — заметно, что он бил, а когда они потащат его в машину, у него и одежда вся будет в крови. Старший ответил, что переломал ему, наверное, все ребра. Кроме того, он в основном пинал, одежда у него чистая, а если и будет грязная, что с того? Они скажут, что нашли его на улице, избитого, ну и, естественно, замарались, пока тащили в машину, и повезли вот сразу в больницу. Если ничего серьёзного, его сразу отправят оттуда домой, и не будут интересоваться, а если всё серьёзно, то, конечно, стоит оставить его там, и они, таким образом, сделают всё совершенно правильно. — И надо сказать ему, чтобы он рассказал там… что шел по дворам, сзади кто-то напал, избил; было темно, и он не видел, кто. — Я думаю, ему придется согласиться, если он не хочет остаться здесь один без помощи. Отец выпустил всю физическую ненависть и желание отомстить, а неудовлетворение и непонимание остались, и он не мог ни понять, отчего, ни справиться с этим. Он хотел снова спросить у младшего «Почему?», но не мог от отвращения, и даже не отвращение это было, а просто не хотелось ни видеть его, ни разговаривать с ним. Он притушил окурок, выкинул его в окно и встал. — Сходи посмотри, что там? За окном были темно-фиолетовые сумерки, а в доме стало совсем темно, особенно в коридоре. Старший вышел из кухни, и, почти на ощупь пройдя этот отрезок пути, добрался до гостиной. Там были задернуты все занавески на окнах, но всё же было чуть светлее. Младший брат лежал возле стены, не только неподвижно, но, кажется, даже не дыша, и напоминал просто кучу хлама, сваленного в углу. Старший подошел ближе и легонько пнул его в бок. Тело не отозвалось совершенно, будто он пинал вещь. Тогда он нагнулся и брезгливо потрогал его. Рука скользнула сперва по одежде, затем попала по что-то липкое. Он было отдернул её, но тут же понял, что это волосы в крови, и превозмогая себя, потянул её обратно. Кожа с первого касания показалась ему холодной, и он сразу бросился назад, на кухню. — Он какой-то холодный… и не шевелится! — Переводя дух и чуть не плача, пожаловался он отцу. — Ну, пойдем, посмотрим, — он будто бы выглядел спокойным, но чувствовалось, что он до крайности напряжен. Они вернулись в гостиную. Отец нагнулся и подхватил младшего. Руки у того бессильно свесились вниз, голова неестественно откинулась, но главное — он издал нечто вроде тяжелого вздоха, будто ни стонать, ни хрипеть сил уже не осталось. — Пугаешь меня: «холодный, не шевелится», — передразнил он сына и отправился в машину, велев ему затереть тряпкой кровь и все следы. Снаружи было уже непроходимо темно, только край неба слабо зеленел от зари, и оставалось удивляться тому, как быстро наступила ночь. Было около одиннадцати вечера. Он сел с младшим на заднее сиденье. Тот был ни жив ни мёртв, в забытьи, и не мог произнести ни звука. Через какое-то время вернулся старший, даже в такой темноте стараясь пройти путь от дачи до машины быстро и тихо, сел за руль, и вскоре они быстро сорвались с места, сразу решив ехать в госпиталь. По пути отец пытался растолкать младшего, но тот и на сильную боль уже не реагировал, — Скажи, что тебя били двое или трое, было темно, и ты не знаешь их! Он, кажется, слабо понимал, что ему что-то говорят. — Ну, кивни мне, что скажешь так… — А то мы выкинем тебя в лес прямо здесь, и ты сразу сдохнешь? — добавил брат, и впрямь сворачивая в лес по обочинам дороги. Он, наконец, что-то всё же понял, начав издавать слабые плаксивые звуки и двигаться, пытаясь освободиться от рук отца. — Обещаешь, что скажешь так, как я тебе велел? Младший дернул головой и утвердительно повел глазами. В госпитале им не задали почти никаких вопросов из тех, на которые они так тщательно готовили ответы. Люди оказались или гораздо доверчивее, или гораздо добродушнее, у них и своих забот хватало. В доме оказалось почти так же. Мать расплакалась, испугалась, но не пыталась узнать почти ничего из того, что могло бы навести её на подозрения. — Вы же уезжали ещё днём? — Да, черт, полгорода объездили, пока нашли его, он же не мог ничего толком сказать! — И отец удивился тому, как естественно и легко смог соврать. У младшего теперь не стало никаких дел из тех, что так обременяли его раньше. Им никто не интересовался, и он всё время спал или делал вид, что спит. Когда всё болело, но не сильно, а просто бесконечно и протяжно побаливало, под действием обезболивающих, с трудом перебивающих эту боль, без конца хотелось спать. В больнице было тихо и спокойно, отца и брата, которых он опасался и раньше, а теперь они подтвердили словами и делами, что так и надо делать, не было. Они всё пытались внушить, чтобы он ничего не говорил — он не слушал их (но и не говорил, правда, тоже). Здорово, что они хоть раз его боятся. Пару раз приходила мать — ей было очень жаль его, она всё плакала. Отец и брат ей явно ничего не сказали, особенно из правды. Но ей, должно быть, было больно смотреть на него, и она сидела с ним недолго, тут же исчезая. Увы, через две недели врачи заявили, что можно забрать его домой, и он даже заплакал от досады, сказав медсестрам, что сильно всё болит. Но, увы, не находилось лекарств, помогающих от болезненных мыслей. После этой катастрофы и утери всех ценностей отец со старшим сыном стали ближе друг другу, пригляделись один к другому и могли беседовать теперь часами, совсем откровенно, не утаивая ничего из жизни тела и души. Может быть, потому, что им казалось, что после произошедшего нечего бояться, ведь ничего не может быть страшнее. У них появилась хорошая общая тема со множеством вариаций и совместные интересы. Они были как старший и младший партнёры в фирме, занимающейся сомнительными делами, хотя им самим казалось, что они похожи на солдата и сержанта во время военных действий. Отец по обыкновению стоял на террасе и курил. Старший сын только что вернулся и забежал к себе в комнату. Младшего недавно привезли из госпиталя, и он лежал в соседней комнате. изредка тихо постанывая для самоутешения. Как только послышались быстрые, но тяжелые шаги брата, у него с непривычки прихватило сердце от страха. Он замолчал и постарался лежать не шевелясь, хотя всё тело болело и ныло. Брат в соседней комнате бросил сумку на кровать, быстро переоделся, умылся и сошел вниз, не заглядывая к нему. Но это было только временное облегчение, так как вдвоем с отцом они вполне могли до чего-нибудь додуматься, вернее, договориться, и вернуться обратно. Пока что можно было спокойно постанывать и для них ещё немного оставить этих стонов, или даже разреветься при них, чтобы они если не пожалели его, то хотя бы испытали отвращение, сплюнули и ушли. Старший тем временем тоже вышел на террасу к отцу. — Ты ещё не знаешь, чем он тут любил без вас заниматься. — Что ещё? — Я, конечно, не знаю, как часто он это делал… ну, словом, как-то раз вечером… вы уехали, а я сидел в гостиной и смотрел телевизор, и тут наше чудо вылезает из своей комнаты — и к вам в спальню. Я спрашиваю, зачем, а он как-то застеснялся и не отвечает. Хорошо, сижу, смотрю дальше, прошло минут десять. А он шуршит там чем-то, но так тихо. Я думал, если он решил там спать улечься, так пойду и скажу, своей, что ли, комнаты, нет? Встаю, заглядываю туда, и вижу. что он роется в одежде. Достал мамину ночную рубашку — белая такая, шелковая, — осторожно берёт её, и… — Он замолк, решив, что главное сказано. Отцу открывается доселе неизведанное в глубинах души его сына; удивительные вещи предстают перед ним, незамеченные ранее. Значит, основания для случившегося уже были! Значит, это можно было предвидеть, вглядись он чуть внимательнее в повседневную жизнь и привычки сына, но он не замечал, не интересовался, и явное перед его глазами было скрытым, как спелый плод, внутри которого плодятся черви. Он расспрашивает старшего сына долго, подробно, но слишком поздно. — Да, берёт её, знаешь, так нежно, обнюхивает, тут уже мне стало противно, я понял, что что-то не так, — и в голосе его слышится «да, тогда ещё». — А ты думаешь, почему он так долго в ванной сидит? Я думаю, он успевает всё нижнее бельё…ну, ясно, чем он потом занимается, — и старший показывает это характерным жестом. — Знаешь, — говорит отец. — Мама всё хотела уехать в другой город на работу… я не отпускал её, но теперь, пожалуй, отпущу, пусть поработает там хотя бы лето. "Так нам будет проще с ним", — додумал старший. Мысли у обоих текли тяжело и болезненно, — Да, без мамы будет легче, если что. — Шутка была не очень хорошей, но перевела мысли на другую тему. — Как он там? — Не знаю, я и смотреть на него не хочу. — Он ещё не может вставать? — Ещё бы, кто ему все ребра переломал? — Ты сам просил переломать, ещё стоял рядом и говорил: «Дай ему получше, дай ему!» Перебранка носит шутливый характер. Они смеются негромко, но искренне. Они выходят с террасы и поднимаются наверх. Шаги к его двери были неотвратимы, он понял это с самого начала. Холодный комок подступил к горлу, хотелось тихо завыть, но желание показать себя перед ними жалким и беспомощным пропало или превратилось в какое-то другое, более сильное. Он закрыл глаза и отвернулся к стене. Может, они подумают, что он спит, и не будут ничего делать? Дверь относительно тихо распахивается, но на его мнимый сон не обращают никакого внимания. — Ну-ка вставай! Он переворачивается и пытается приподняться на подушках, опустив глаза. — Если ты хоть что-нибудь попытаешься рассказать маме… — начинает старший брат с обычной угрозой в голосе, однако сомнений в её правдивости и действенности не возникало. Он кивает. Ему хочется выглядеть покорным, чтобы только они отцепились. — Вот она уедет, только подожди, — с той же явственной угрозой продолжает отец. — Мы с тобой тут церемониться не будем, учти. Ему очень захотелось разреветься, и по лицу это, видимо, стало заметно. Лицу стало горячо, он сжимал губы, но они кривились сами по себе. Старший брат с выражением презрения на лице не больно, но очень унизительно заехал ему по голове. Он сразу упал обратно и закрыл голову руками, стараясь сжаться в комок в углу кровати, но ноги не слушались его и не двигались с места. — И только попробуй мне что-нибудь ещё, — назидательно говорит отец. Ему хотелось плюнуть на него сверху, но плевать на собственную простыню было жалко, так что он ограничился показательным выражением и вместе со старшим вышел. — Зачем ты его опять бил? Он же теперь всю ночь станет реветь в подушку и тебе же спать не даст. Они снова усмехнулись. — Знаешь, — начал вечером отец, пододвигаясь поближе к матери. — Я тут подумал… помнишь, ты говорила, как тебе предлагали работу в том городе… Думаешь, там было бы лучше? — Конечно! Я бы и сейчас туда поехала. Если бы не ты… — Она говорила с легким укором. — Я, наверное, был несправедлив, когда не отпустил тебя туда… я тут подумал и решил, что если так будет лучше… — Наконец-то! — сказала она, улыбаясь и целуя его, и думая про себя, что ему всегда стоит только получше поразмыслить о деле, как он превращается в довольно сносного человека, с которым вполне можно иметь дело. – Да. Я бы сразу уехала, если б не этот случай с нашим младшим… — С ним ничего страшного, он скоро выздоровеет, — быстро отвечает отец, стараясь быть убедительным. — Главное — я не понимаю, кому это было нужно? Кто это мог сделать? Ведь его же избили, но он ничего мне не говорит. А обычно всё мне рассказывает… — Значит, было за что, — пытается подвести её к нужным мыслям муж. — Я считаю, он сам виноват, сделал что-нибудь… Она с сомнением и жалостью пожала плечами. Тело у неё слегка отдавало болью, когда она вспоминала, как его избили. — У него такой тихий и спокойный характер. Не представляю, кто мог желать ему зла. Конечно, я знаю, что в этом возрасте они очень жестоки и могут переходить любые границы! Ему хочется сказать ей о тихом омуте с чертями, он еле сдерживается. — Мне его так жаль, — продолжает она. — Ему будет плохо без меня, я боюсь. — Мы все будем по тебе скучать. — Ты ведь его не очень-то любишь. А я знаю, что ему… что ему хочется ещё ласки, в конце концов. Он тут же напрягается. — Он даже слишком нежно к тебе относится, — стараясь не выдавать волнения, произносит он. — Он никогда к тебе не лез? Ну… не приставал? Я хочу сказать, что... — О, не надо этого, пожалуйста! От ревности ты готов подозревать собственного сына! — Она злилась от того, что её подозревали в абсолютном, с её точки зрения, абсурде. — Пойми, он младше, он такой замкнутый, — конечно, ему нужно больше нежности. Он только делает вид, что ему всё равно, а на самом деле очень волнуется из-за всего, что ты ему говоришь. Когда-то она была права в этом, но теперь эти слова стали ложью. Её муж смущается и переводит разговор на другую тему. — Так значит, ты скоро уедешь? — Может быть, даже в конце недели, улажу всё здесь, на работе и прочее. Там должно быть гораздо больше шансов, понимаешь? Но это не вечно, я вернусь через несколько месяцев, не бойся, — все её мысли занимала теперь новая перспектива, хотя она немного посомневалась насчет резкой смены настроений у мужа. Однако она считала, что отлично его знает. И вот его мучители стояли сейчас над кроватью, чтобы объявить эту новость. — Не пытайся устроить истерику. Будет хуже, поверь. — Мама собирается уехать на несколько месяцев. Мы будем жить втроём. Надеюсь, ты понимаешь, что у тебя прибавится обязанностей? Жизнь угрожала плавно перейти в постоянный кошмар, а положение — стать положением золушки, которую в конце ждёт не прекрасный принц, а только ещё больше работы. Правда и он мечтал о своём принце, у которого было несколько имён, и в их числе: Смерть и Успокоение. Только пока он лежал, а скоро придется работать и работать, наверняка на него повесят самое грязное и неприятное по дому и вокруг. Но отъезд матери мучил даже больше, чем плохое обращение. Впрочем, готовить или поднимать что-нибудь тяжелое его наверняка не заставят, иначе непременно придется уронить это что-то на любимых отца и брата, или отравить их. Но это выйдет, конечно же, не специально, а совершенно случайно, просто потому, что он слишком слаб, а также не понимает, что и куда сыпать. Стрихнин или сода — какая разница? Он зевнул и подумал о том, что же делать сегодня дальше: поразмышлять ещё на подобные темы — поуходить в мир теней, вдруг да удастся остаться там навсегда, — или поспать, вдруг увидишь что-нибудь интересное. Скоро можно будет вставать, и тогда всеми этими приятными делами уже не позанимаешься. Ему уже можно было вставать и понемногу ходить, но это представлялось вовсе не обретением свободы, а, наоборот, обретением рабства. Они наверняка будут заставлять его делать все самое отвратительное и немилосердно бить, если что не так. Милыми и сердечными их не назовешь, это точно. По аналогии со словом «милый» мысли перешли на мать. Когда её провожали, он специально, назло им, встал и проводил её до дверей, и его последнего она поцеловала на прощание. Это было как касание ангела, как будто белая кошка ткнулась в него холодным и влажным носом, и он ещё долго после ощущал этот поцелуй, пытаясь сохранить чувства в том виде, как застал их в момент поцелуя и чуть после. Было очаровательно всё, что она делала, и все вещи, что её окружали; все её слова и действия были совершенно уникальными, не такими грубыми и простыми, как у других людей. Может быть, она сама хотела того, что случилось? Но думать об этом было нельзя, нельзя, богохульственно, и слишком обнадеживало его. Но ведь правда, — утешал он себя, было сложно не заметить то, что он делал. «Несправедливо», — думал примерно в то же время отец. — «Жизнь так несправедлива ко мне, ведь я растил детей правильно и нормально, но не заметил, чуть отвлекшись, как рядом выросло чудовище, огромная отвратительная тварь, которая на моих глазах все эти годы росла, становилась больше и больше, а я ничего не видел». Никакие отношения более не могли быть спокойными, это было вне его контроля. Он мог теперь сказать что угодно кому хотите, не сдерживаясь, и переставал бояться даже по привычке. Раньше сознание случившегося давило его, но в последнее время стало легче. Сыновья постоянно дерутся? Ничего, они и в детстве без конца так делали, и то было неплохое время, уж куда лучше, чем сейчас. Он ещё раз зевнул и перевернулся, ложась поудобнее. Надо было спать, даже хотелось этого, но он не спал. Приятно было вытянуться и просто лежать в темноте. Он старался не думать о младшем последнее время и не возвращаться к обдумыванию установившихся взаимоотношений, но почему-то было тяжело и сложно уснуть. Явственным, однако не воспринятым им в этом качестве ответом наверху что-то зашуршало, затем заскрипела дверь, медленно и опасливо, выстраивая в его воображении картину того, как в своей комнате младший поднимается с кровати и, тихо и осторожно открывая дверь (а она назло скрипит и скрипит), направляется в коридор, к ванной. Вскоре резко хлопает другая дверь, и слышатся другие, более весомые и уверенные в себе шаги и крики: вслед за младшим поднялся и старший, выяснить, какого черта ему, твари, ночью надо в коридоре, зачем он шляется, зачем пошел в ванную уже который раз за вечер, ему же говорили… Выяснение было делом громким, так что уже не приходилось оправдывать себя в том, что он не спит ночью; вернее, это было уже не выяснение, а разъяснение ранее сказанного, и, судя по новым звукам, оно было делом рук и ног, а не слов. Слышен смачным шлепок, прямо как в индийских фильмах, и становится ясно, что это старший убедительным ударом доказал младшему, кто здесь занимается делом, а кто шляется ночью и мешает другим. Чувствуется, что если тот и попадет в ближайшее время в ванную, то только ползком, потому что лежит на полу у ног брата. Тут не до словесных изысков, когда лежишь на полу и скребешься, пытаясь встать, а попытки вроде и не пресекаются, но… — Пусти! — Визжит он. — Пусти, мне надо в ванную! Снова звуки борьбы и глухие удары, и младший начинает шмыгать носом. — Сейчас я тебе покажу ванную, — недобрым одышливым голосом сообщает старший, и, судя по звукам, арена борьбы плавно, хоть и не без труда с его стороны, перемещается в ванную. Отцу вспоминается пятилетней давности приветствие гостей: «Пойдемте, мы покажем вам наш ремонт в ванной!», он усмехается, но усмешка быстро исчезает, когда он понимает, что без его вмешательства не обойдется и в этот раз. Зачем он только рассказал тогда всё старшему? Чтобы бесконечно разнимать их теперь? Стоило поспешить наверх, пока в чистой и хорошо отделанной ванной не началось что-нибудь крушиться, а старший не начал отделывать младшего тщательнее, чем ванную. Он вздыхает и тяжело поднимается с кровати, полный сожаления и усталости. Но когда он появляется наверху, его крик, похожий на рычание главного льва в стае, заставляет вздрогнуть обоих сыновей. — А что он тут ходит? Я решил его утихомирить! Известно, чем он в ванной занимается… — Меня разбудил не он, а ты. — Извини, — старший покорно опускает голову, не преуменьшая своих сил. Его согласие всегда нравилось отцу. Он не то, что младший, — того если упрекнешь, то ему всегда проще сделать вид, будто он не понял, на каком языке обращаются, чем согласиться или просто сказать «да». Во время конструктивной беседой со старшим младший всё же дорывается до ванной. Включается свет, яркими бликами разбегаясь по плитке и зеркальным поверхностям, теряясь и приглушаясь в коридоре. Дверь тихо закрывается, но слышны журчание и плеск воды. В этот раз ему действительно требуется только умыться. На выходе из ванной его ждет отец, стоящий в коридоре уже один. У него сложены на груди руки. — Я ещё не закончил разговора с тобой, чудовище. Но слов ты, видимо, не понимаешь… … Уже раннее утро. Старший брат с отцом завтракают на кухне, немного позже заходит младший. — Кровь у меня уже почти перестала, — он ещё раз шмыгает носом. Они молчат, затем поднимают головы и недружелюбно поворачиваются к нему, делая такой вид, чтобы он понял, как глупо заходить туда, где его не хотят видеть. Он постоянно, уже каким-то внутренним чувством, спиной ощущал и боялся, что его побьют, при этом одним видом зля их. … Отец возвращается домой после очередного нервного дня на работе. На кухне грязно, ничего не прибрано, и судьбу младшего на ближайшее время это определяет совершенно точно. Он поднимается к нему. Пусто. Обходит весь второй этаж. Никого. Отлично. Куда это он не постеснялся уйти с такой разукрашенной с позавчерашнего дня рожей? Спускается к себе. Ещё лучше! Вот ты где обосновался, тварь! — тот лежал на их кровати ничком, обхватив подушку. Иногда мы не запоминаем своих действий, например, краткой дороги от ванной до постели; так и он сейчас не осознавал, как всё произошло. Вот он стоял над кроватью, смотря на сына, а ещё через три секунды тот валяется у его ног в гостиной, рыдая и пытаясь обнять его ноги, так как инстинкт подсказывал ему, что такого человека тяжелее пнуть или ударить. Отцу внезапно становится страшно жалко и одновременно омерзительно при виде его, хочется взять его на руки, как лет десять назад, и одновременно хочется пнуть его ещё раз, и последнее происходит тут же. Сын взвыл и, совсем не стесняясь, громко зарыдал, стараясь по непонятной причине не убежать, а только придвинуться ещё ближе к нему. Отец насильно заставляет всякую несвоевременную жалость и горечь покинуть его и, брезгливо освободившись, отходит. — Я не понимаю, зачем? Зачем ты это сделал тогда? Ну почему? — Дрожащий голос всё же выдает его. Сын всё так же рыдает, и его ответ вряд ли будет принят благосклонно. Он тяжело и болезненно кашляет. Изо рта, так типично в последнее время, начинает идти кровь, и сил подняться совершенно нет. Отец стоит над ним, сжимая губы, и почему-то глаза. Потом он пересиливает себя, и, закрывает за собой дверь. Ему хочется верить, что это не его слабость и не капитуляция перед сыном. Не смотреть на него, не смотреть, не вспоминать, иначе он сейчас не выдержит! Сначала, когда кровь только начинала течь, внутри что-то невыносимо болело, и он кашлял не прерываясь. Потом, правда, он немного успокоился, поняв, что отец ушел. Она шла всё сильнее, но это было уже совершенно не важно. Совершенно. Она залила одежду и капала на ковёр. Плохо, он замарал его… Он понял вдруг, что страшно устал. Он ляжет сейчас, прикроет глаза на минуту, а потом обязательно встанет, ковер ведь надо почистить… Холодной водой, лучше сразу. Вода, холодная, ледяная, которая должна течь, и унести его с собой, в тёмный водоворот.