Принадлежать ему

Лютов саркастично улыбается и облизывает губы, словно приглашает. — Ты готова, Рудик? — спрашивает он. Мила сомневается, но всё же кивает. Лицо Лютова стремительно приближается к её лицу. Он уверенно прикасается к её губам, посасывает нижнюю. Мила и глазом не успевает моргнуть, как его рука уже успевает притянуть её ближе за талию. Без предупреждения Лютов вторгается языком в рот Милы. Им он водит по её языку, она пытается неумело отвечать, но действия Лютова настолько точны и выверены, что Мила просто не может тягаться с таким мастерством. Он целует жёстко и властно, не спрашивает разрешения и не собирается обходиться только языком. Порой он прикусывает губу Милы, так что она зажмуривает глаза от боли и чего-то ещё, доселе ей неведомого. Он хватает её густые рыжие волосы и тянет их вниз, чтобы она держала голову так, как он хочет. Порой он отвлекается на другие элементы лица Милы, давая ей хотя бы вдохнуть, но через секунду снова накрывает её губы своими. У него во рту горячо. Влажно. Поцелуй пылает безумным жаром, который перемещается на лоб, щёки, шею, всё тело Милы, и она сплошь покрывается мурашками. Мила понимает: ещё чуть-чуть, и она взорвётся от этих безумных движений языка Лютова по внутренним сторонам её щёк, по налитым кровью губам. Ещё момент — и всё её тело содрогнётся от незнакомого, но манящего чувства. Она пытается оторваться, но пока рано. Поцелуй закончится, только когда этого захочет Лютов. А его прижимающие Милу за талию руки, его недовольное рычание при попытках сопротивляться говорят, что он не желает останавливаться. Мила ощущает, как её стягивает между ног. Как сильное желание отключает мозги и заставляет думать только о поиске большего, настоящего наслаждения. Она ёрзает на месте и в беспамятстве тянется к пуговицам на рубашке Лютова. Всё равно этот поцелуй и так перешёл все границы. Одной рукой Лютов отпускает талию Милы, хватает её за запястье и уводит в сторону. Нельзя. Это поцелуй, и только. Лютов не тот, кто позволит себе переступить черту. Но Мила не может терпеть таких истязаний. Непроизвольно она думает о его торсе, о его члене, который был бы виден через джинсы, если бы у неё только была возможность опустить глаза хоть на миг… Мила чувствует очередной укус за губу, и самосознание окончательно теряется. Она готова на всё. Она готова сесть на него сверху, тереться промежностью об его ногу, об его член, лишь бы хоть немного снять подступившее вплотную возбуждение. Она бледнеет, потому что вся кровь уходит к низу живота. Мила громко дышит в лицо Лютову. Если бы не гордость и невозможность отстраниться, она бы уже молила о прекращении пытки. Когда у Милы получается сгенерировать хотя бы одну мысль сквозь ураган сексуальных желаний, она думает: неужели он не возбуждён? Неужели ему не хочется хотя бы помять грудь, погладить внутреннюю сторону бедра? Это дало бы ей какое-то облегчение, пусть и небольшое. Но Лютов держит себя в руках, будто у него подобные поцелуи, больше похожие на настоящий половой акт языками, происходят ежедневно. Пока Мила безумствует и дёргается чуть ли не в конвульсиях, Лютов продолжает развлекаться: он до боли впивается губами в щёку Милы. Он ждёт, пока она проронит хотя бы один стон. Это для него — настоящая победа. Но у Милы появляется возможность сжать губы, овладеть собой, сдержаться, и она не упускает её. Лютов ослабевает хватку и медленно проводит обжигающим языком по ярко-алому пятну на мягкой коже. Мила больше не может. Мила больше не вытерпит. Она хватает Лютова за шею, притягивает его ближе, впивается в его губы поцелуем, будто ждала этого по меньшей мере лет сто. Несколько минут танца их языков с постоянной сменой зала — и Мила снова задыхается. Лютов отстраняется с довольной ухмылкой — такого рвения он точно не ожидал. — Продолжим? — его гадкие глаза блестят иссиня-чёрным греховным светом. Глупый вопрос, он ведь всё равно заставит Милу продолжить, если захочет. Лютов грубо хватает плечо Милы и заставляет её лечь, сам же нависает сверху. И снова она чувствует следы укусов и поцелуев на шее, щеках, носу, лбу, подбородке… Ей кажется, что она вся в этих отметинах, и каждая будто говорит: «Ты. Принадлежишь. Ему». И Мила действительно принадлежит. В данный момент так точно — безвозмездно, беспрекословно, безусловно. И самое ужасное, что потом напугает её больше всего, — она наслаждается этим, ловит и запоминает каждую секунду этого сладкого рабства. Она растворяется в Лютове, словно исчезает сама, и вместо неё остаются только сбитое до ужаса дыхание и протяжные, хриплые стоны, которые она не может сдержать. Лютов всё ещё держит её плечо, сжимая его до исступления, потому что больше ничего сжать не может. Не имеет права. А Мила впивается короткими ноготками в его спину и шею, надеясь таким образом оставить при себе хоть какую-то часть бьющихся внутри эмоций. Пусть Мила возбуждена, слаба, почти бессильна, но всё ещё в сознании, которое подсказывает, что последствия одной слабости могут оказаться необратимыми. Но вот мучения подходят к концу — Лютов отстраняется, пока на совсем небольшое расстояние, твёрдыми подушечками пальцев проводит по шее Милы, спускается к ключицам, надавливает. Мила кривится от неприятных ощущений, но избегать их и не думает — внутри теплится надежда, что Лютов всё же перейдёт границу и опустит руку ниже. Но вместо этого он спускается сам и сильно оттягивает губами нежную кожу между ключицами и шеей. Один, второй, третий… Мила зажмуривается — каждый из засосов останется надолго. Закончив, Лютов проводит ещё горячим языком по своим творениям — на прощание. Потом ненавязчиво, но крепко целует в губы саму Милу и уходит, не сказав ни слова, оставив её одну судорожно дышать пропитанным их возбуждением воздухом.