Ты только живи...

      Златоволосая девушка неспешно шагает по старому городу. Ей некуда спешить. Её больше никто не ждёт. Никто больше не будит её по утрам нежным влажным поцелуем в щёку, говоря: «Доброе утро». Никто больше не заваривает на завтрак любимый кофе «Сен-Тропе» и не приносит из булочной напротив свежайшие булочки. Больше никто не усмехается лукаво в отражении зеркала, когда она завершает утренний туалет и тщательно, но всё же зря, прокрашивает губы. Больше никто не увлекает её обратно в постель, старательно пробуя её вишнёвые уста на вкус и обязательно сминая выглаженное платье на бёдрах. Больше никто не заставляет её переодеваться в более практичные джинсы, чтобы смело запрыгнуть на мотоцикл и отправиться на ненавистную работу через весь город, вновь и вновь опаздывая из-за их утренних шалостей… Больше никто не шлёт ей сообщений каждый час в течение всего рабочего дня с волнующими до дрожи признаниями. Больше никто не встречает её после работы и не ведёт в тихий ресторанчик сразу под их квартирой и не заказывает ей её любимых омаров и бокал бессменного «Шардоне». Никто не целует её по дороге наверх, начиная ещё в лифте, и после, с трудом попадая ключом в замок, прижав к входной двери, и в коридоре, и в гостиной, мучительно медленно стягивая с неё вещь за вещью, бережно складывая их и целуя каждую клеточку всё более открывающегося обозрению тела. Никто больше не делает её счастливой в спальне цвета черничных ночей. Никто не рассказывает больше сказок ей на ночь. Никто не сцепляет руки замком за спиной, целуя неизменно нежным влажным поцелуем в щёку, желая: «Спокойной ночи»…       Больше никто… Но только она одна знает об этой тайне здесь и сейчас.       Своей видной красотой и сокрытым под солнцезащитными очками одиночеством Мацумото Рангику старается показать прохожим, что у неё всё в порядке. Она улыбается всем и каждому, кто идёт ей навстречу, будто бы улыбаясь вместе с этим и жизни, скользившей так же лениво-неспешно вдоль красивых старых улочек, вот только не навстречу, а от неё. Но Рангику всё равно, уже всё равно. Она абстрагируется от противоестественного хода времени вспять и смотрит прямо. Гордо держит голову. И звонко выстукивает тонкими каблучками по брусчатке: цок-цок, цок-цок, цок-цок… Мужчины оборачиваются ей в след. Женщины нервно закусывают губы, поравнявшись с нею. Жизнь равнодушно спешит вперёд, даже не одаривая лёгким полуоборотом головы назад, обижаясь на то, что умопомрачительные шпильки Рангику надела специально и даже не подумывает гнаться за ней.       Знакомая до боли улочка упирается в указатель и выводит на набережную, которую она так искала на прощанье. Художники всех возрастов и рас увлечённо рисуют пейзажи местных красот и портреты прохожих. В воздухе витает смешанный запах прогревшейся реки, влажного мха на плитах вдоль берегов, масляных красок и скипидара. Своей резкостью он практически забивает ароматы маленького стихийного цветочного рынка, расположенного совсем неподалёку, но Мацумото не нужно разбирать цветы по запаху ― они все красуются на выставленных готовых полотнах вдоль подножья моста и навевают своей яркостью куда более ощутимые благоухания, нежели настоящие лилии, розы, хризантемы и фиалки.       Рангику останавливается перед небольшой картиной, на которой изображена тигровая лилия в форме женского силуэта, и автор сего произведения мгновенно вырастает возле неё, делая незамедлительный комплимент: будто прекрасная барышня сама как эта лилия — наипрекраснейшая королева цветов. К молодому художнику в аляповатом берете вскоре присоединяются другие мастера кистей, пастели и угля. Все они наперебой твердят, что незнакомка ― не то сошедшая богиня с полотен Боттичелли, не то ангел, спустившийся с небес на землю, не то воплощение самой красоты, соткавшееся в этом осеннем тёплом воздухе самого красивейшего города на земле.       Мацумото усмехается сдержанно: комплиментами её не удивить, равно как и приевшимися предложениями написать портрет. Она мотает головой: в её жизни уже имелся один портрет, пускай и не самый замечательный, но невероятно ценный, ибо написанный любящей рукой под шёпот самых искренних комплиментов, срывавшихся с нежных влажных губ всякий раз после каждого поцелуя…       От толпы навязчивых, но совершенно безразличных ей, воздыхателей, спасает звонок мобильного телефона:       À Paris       Quand un amour fleurit       Ça fait pendant des semaines       Deux cœurs qui se sourient       Tout ça parce qu'ils s'aiment       À Paris…*       Лёгкая жизнерадостная мелодия рингтона вмиг стирает уверенную улыбку с губ Рангику, и задрожавшие вдруг пальцы судорожно зарываются в чёрную лаковую сумочку в поисках бьющего воспоминаниями по ушам предмета. А тот, будто нарочно, постоянно выскальзывает из рук, не отключаясь и не замолкая, повторяя и повторяя вновь куплет о счастливых деньках влюблённых в самом романтическом городе. В Париже. В городе, в котором она сейчас. В городе, в котором этой популярной песне начинают подпевать с ходу и отовсюду: со стороны цветочного рынка, с вернисажа уличных художников, с окон старых домов, с многолюдного Моста Искусств**. В городе, в котором Рангику становится тесно от давящих тоскливых слёз, горько от угнетающей грусти и неимоверно тягостно от того, что его нет рядом…       À Paris…       Звонок звучит повторно, и ужасная пытка начинает новый ход, по кругу, подобно не прекращавшейся песне популярного шансонье. Его задорный голос и мелодичное признание в любви обожаемому городу увлекает всех, но не её. Ещё каких-то пару месяцев назад Рангику с лёгкостью подхватила бы озорной мотив и живо залепетала бы слова на французском, будто бы она всю жизнь знала его, сейчас же ― она не различала в весёлой песенке ни единой строчки, знакомая история казалась до жути чуждой и нереальной, а её музыка заставляла не танцевать, а болезненно сжиматься в комок. Воспоминания, связанные с этим рингтоном, гнали вперёд, не вдогонку за уходившей от неё жизнью, а просто прочь от всех тех мыслей, которые вспыхивали новой жаркой болью в голове с первых же аккордов, били нотами, будто молотом, по ушам, по глазам и по сердцу, заставляя прежде сильную женщину, нарочито улыбавшуюся и цветущую, словно лилия, вмиг померкнуть и завянуть, точно давно всеми позабытая роза в кувшине без воды.       ― Рангику?! Ты где?!       Мацумото с дрожью выдыхает и теряет на секунду разум: голос женский, не его… Ладонь бессознательно прижимает телефон к груди. Колени подворачиваются, плечи дрожат, а перед глазами расплывается пейзаж сентябрьского вечера над Сеной. Ей приходится хвататься за поручни моста, стараясь из последних сил не упасть без чувств, забывшись от боли и жестокой реальности. «Голос не его… Не он… Почему?..» Всё так душераздирающе неправильно…       ― Мадемуазель, с вами всё хорошо? ― бросается к ней тот самый молодой художник и участливо заглядывает в глаза, сокрытые за полупрозрачными стёклами.       Присутствие посторонних в её личном горе мгновенно мобилизует и заставляет Мацумото вспомнить о своём актёрском таланте. Она силится изогнуть ставшие деревянными губы в слабом подобии беззаботной улыбки и старательно кивает: конечно с ней всё в порядке и иначе быть не может! Она делает первый шаг вдоль по старому пешеходному мосту, отмахиваясь от ненужной ей помощи. Будто ступая по поверхности, усеянной тысячей клинков, она не подаёт виду и пытается скользить непринуждённо, плавно виляя бёдрами, внушая себе и всем на свете мелодию походки уверенной и стойкой ко всем жизненным неприятностям женщины, беззаботно цокающей каблучками по мостовой. Цок-цок, цок-цок, цок-цок… Так гораздо лучше. Так не больно. Так не страшно. Так не зябко. Так не одиноко…       ― Мадемуазель?!       ― Со мной всё хорошо, ― оборачивается она и улыбается что есть мочи своей самой ослепительной улыбкой: она никому и никогда не покажет, какой же противоестественной болью рыдает у неё скрытая ото всех душа.       ― Алло? Алло! Ран?! Ты меня слышишь?! ― обеспокоенный голос, раздававшийся из телефона, набирает пару октав вверх, ибо его обладатель, лишённый возможности созерцать фальшивое благополучие Рангику, начинает уже явно сходить с ума от запавшей в динамике тишины. ― Рангику, ты меня слышишь? Что с тобой? Ты где?       Она шумно вдыхает воздух, заглушая внутреннюю дрожь, и смеётся в трубку:       ― Со мной всё в порядке, Орихиме! Не нужно так кричать, моя дорогая! Я на Мосту Искусств, а здесь всегда ветрено, поэтому плохо слышу тебя, а ты ― меня. Всё хорошо, не беспокойся.       На другой стороне города нервно закусывают губу: подруга никогда не умела врать и даже расстояние не могло добавить её притворству правдоподобности. Орихиме сглатывает: Рангику не стоит играть перед ней, ведь они самые близкие друзья и знают друг друга с детства, они как сёстры, которые чувствуют настроение каждой даже через разделяющий их взрослые жизни океан, а в одном городе ― и подавно.       ― Прости, ― робко выдаёт Орихиме и всё же делает вид, что верит ей. Вот только губы её кривятся в отчаянном рвении не расплакаться от досады за искалеченную хрупкую душу подруги. ― Я просто хотела напомнить, что самолёт на Токио отбывает в девять. Ты не забыла? Ты успеешь добраться?       ― Д-Да, ― выжимает из сжавшейся спазмом груди Мацумото: возвращаться из страны счастья, где они были вместе с ним когда-то, в страну печали, где всё твердит о том, что его больше нет, было неимоверно тяжко. ― Я просто хотела попрощаться напоследок с городом, который много чего для меня значил… Закат со стороны Лувра так живописен…       ― Я понимаю, ― тихо шепчет Орихиме, зная истинную причину восхитительных вечеров на Мосту Искусств для Рангику. ― Хорошо. Тогда мы с Ичи будем ждать тебя уже в аэропорту?       ― Ладно, ― прозвучало безучастно, ― но вам вовсе необязательно меня провожать. Мне же не пять лет всё-таки…       Иноуэ почти представляет, как Мацумото капризно надувает губки ― такой её привыкли видеть все родные, друзья и даже её шеф, но… ничего такого не происходит. Она буквально слышит, как губы подруги судорогой сводит от непосильного сейчас для той позёрства. Она жутко пугается, когда в сухом голосе нет ни грамма игривости. Она видит через весь город, как некогда голубые глаза теряют со слезами последние остатки своего цвета.       ― Глупости, ― голос срывается от натужной шутливости: она тоже сильная, когда это требуется друзьям. ― Брось, Ран, ― нервно хихикает названная сестра, ― ты ведь не откажешь мне в удовольствии обнять тебя на прощание?       ― Пожалуй, нет, ― неловко мнётся Мацумото и хватает в ладонь быстро скатившуюся по щеке слезинку. Что не так? Почему она плачет? Откуда это чувство стремительно увеличивающегося в геометрической прогрессии расставания меж ними? От Парижа до Токио день лёту, и они с подругой навещали друг друга едва ли не каждый месяц, но почему сегодня Рангику ощущала такую пустоту, которую нельзя было пересечь никакими сверхзвуковыми самолётами? ― Хорошо, Орихиме, я буду вовремя. Не волнуйся.       ― Угу, ― раздаётся недоверчивое, ― ты только это… Рангику, не пропадай никуда, хорошо?       ― Хорошо, ― отзывается неуверенное, а потому вслед за ним короткие гудки выглядят более, чем логичными.       Мацумото, нажав на «Отбой», вглядывается в экран телефона, заметно округлив глаза: более пятидесяти пропущенных звонков и около двадцати сообщений! Ренджи. Кира. Момо. Тоширо и Орихиме били все рекорды: почти каждый второй непринятый вызов и непрочитанное ею sms было либо от него, либо от неё. «Как ты?», «Ты где?», «Держись!», «Мы с тобой!» ― подобными фразами и вопросами запестрел список разговоров и голосовая почта, но Рангику, даже видя и слыша всё это, не воспринимала ни слова. Будто это и ни к ней обращались вовсе. Будто это были и не её друзья. И звали её не так. «Ран», «Рангику», «Мацумото»… Нет, её не так зовут. Перед глазами иные сообщения, в ушах всегда принятые звонки с рингтоном от Франсиса Лемарка, а в сердце ― нежное: «Любимая» — с придыханием влажных губ… Так её зовут, так её звали…       Она трогается умом от боли и неистово жмёт на кнопку «Удалить» под сообщениями и звонками от всех, кроме него. Пальцы сводит от дрожи, а она жмёт и жмёт на «Продолжить» и, когда доходит до края, выходит на главный экран… И новый приступ боли. Его лицо… Счастливое. Улыбающееся. Родное. Близкое. Незабвенное. Живое…       Рангику хватается за рот и пытается зажать мычащие от глубинных стенаний губы. Душа разрывается на миллиарды осколков, а глаза, наоборот, собираются в одну точку ― в его глаза, по-мальчишески озорные, до беспамятства преданные и до безумства влюблённые в неё.       ― Нет… Нет… ― шепчет она, отчаянно отвергая истинность нынешнего для неё бытия, в котором невозможно будет никогда дотронуться до густых ресниц поцелуем и заглянуть в обожаемые очи, читая в них своё будущее… Теперь их нет. Нет его. Нет любимых глаз. И не их будущего…       Вдруг картинка на телефоне сменяется, и входящий вызов вновь начинает петь жестокую правду о том, как «два сердца улыбаются друг другу, потому что полны любви». Рангику знает это. Рангику прекрасно помнит об этом. Вот только сердце её теперь гибнет в одиночестве, и оно… не выдерживает. Она кусает кулак до крови, чтобы не раскричаться, выбрасывает телефон, полный душераздирающего счастья, в воды Сены и тут же цепенеет от охватившей её опустошающей тишины…       Когда Мацумото приходит в себя, а её глаза начинают видеть, она встречается взглядом с огромным розово-оранжевым солнцем, целующим реку, сделавшуюся цветом чая с молоком. Вечерний ветер заставляет мелкие волночки не перешептываться, а перекрикиваться, убегая наперегонки из-под Моста Искусств дальше, на запад, под череду таких же старых, красивых, замысловатых мостов. Париж купался в живописной пастели, будто бы все жители и гости этого города оказались погружёнными в одну из тех лёгких и причудливых картин уличных художников.       Рангику оглядывается: сколько же она простояла вот так, утратив ход времени? Собор с готическими сводами на правом берегу будто спешит ответить зазевавшейся туристке на вопрос и выбивает колоколами седьмой час вечера. Рангику хмурится; не потому, что задержалась, и не потому, что выбросила телефон, и не потому, что никогда в своей жизни не имела наручных часов, ― она просто не понимает, как и когда дошла ровно до середины моста? Закатное солнце, находящееся теперь прямо перед ней, загадочно усмехается и подмигивает бликами в воде, мол, так и нужно, ведь наблюдать то действо, которое она так стремилась увидеть, теперь ей гораздо удобнее. Мост как раз наполняется людьми. В основном парочками. Целующимися то тут, то там в розово-дымчатых лучах прощающегося на сегодня солнца. Рангику хочется сбежать из этого места, переполненного флюидами любви, но её взгляд приковывает то, ради чего она приехала в Париж на этот раз.       ― Где же он… ― шепчет она и пробегает пальцами по бесконечной тарахтящей «цепочке» из металлических замков, прикрепленных к поручням «моста влюблённых». Замки все разные, и их превеликое множество. Золотистые, серебристые, красные, белые, чёрные, шоколадные, узорчатые. Железные, бронзовые, оловянные, алюминиевые, латунные, порой даже мельхиоровые. Новые, совсем ещё блестящие, и обветшалые, потрёпанные не жалующими любовь ветрами, ливнями и солнечным светом. ― Ну, где же он?       Рангику шагает то влево, то вправо в поисках нужной и дорогой сердцу вещицы, то приседает на корточки, то перегибается через поручни, стараясь дотянутся до каждого замка, который хоть капельку напоминает их собственный «замок любви». Как жаль, что в тот момент, когда они вешали его, она была настолько счастлива, что не запомнила место расположения. Она вообще не верила в эту глупость ― чувства, закованные в неразлучную связь, запечатанную ключом и подписанную их именами. Но он верил. А она не могла уступить его романтизму.       ― Марк и Сара… Джанин и Паоло… Бенджамин и Ребекка… Роман и Анна… ― Губы шепчут чужие имена, а глаза неустанно пытаются выудить знакомые. Сердце бешено колотится и млеет от досады: его не могли снять, ведь ещё не прошёл год***!       Наконец пальцы будто пробивает током и она прирастает кожей к матовому чернильному лощённому замку, на котором гравировкой выбиты японские иероглифы. Рангику гулко охает от боли, пробившей сердце, и опускает свинцом налитые веки. Расплавленная тоска струится из них и прожигает кровоточащие борозды на щеках. Не открывая глаз, она тянется к ключу, висящему на цепочке на её шее, безжалостно рвёт серебро и затем впивается взглядом в мерцающий в закатных лучах маленький предмет, хранивший частичку памяти о самом дорогом человеке.       Замок щёлкает, и дужка выпрыгивает из затвора. Ключ и замок зажаты в ладонях, точно самое бесценное сокровище. Мацумото отчаянно мотает головой, греет замёрзшие от нервов руки и шепчет-шепчет в них любимое имя:       ― Шухей, Шухей, Шухей… Как же так… Как же так… Как же…       Она плачет, не стесняясь прохожих и не цепляясь больше за время. Солнце садится быстрее, чем должно, колокола готического собора бьют восемь, затем девять, десять, одиннадцать… А Рангику всё стоит и плачет, стоит и шепчет, стоит и не верит, что это конец… С этим замком она забирает их любовь с собой, с этим именем на устах она забирает своё будущее у жизни, убежавшей теперь слишком далеко вперёд, с этой болью в сердце она забирает у себя свою же душу, которой вместо счастья было суждено сгореть в аду заживо, ещё даже не умерев.       ― Шухей… Как же так… ― Слёзы давно стекают ливнем, и, не в силах больше удерживать потоп горечи, очки сваливаются в реку вслед за телефоном. Широко распахнутые, но ничего не видящие, глаза Рангику сливаются с водами Сены. Серо-ночные, посеребрённые взошедшей над городом Луной. Веки расширяются в изумлении от созерцания знакомого до боли цвета и гулко хлопают, разгоняя слёзы и впуская во влажные зрачки непонимание.       ― Рангику, ― зовёт её из глубин родной голос, и тёмно-сизая гладь обретает родной оттенок любимых глаз.       ― Шу-хей?.. ― не верит она, но губы сами собой растягиваются в улыбке. Она перегибается через парапет моста и тянется к нему рукой. ― Шухей…       ― Рангику, остановись… ― шепчет лунная река, но при этом всё манит и манит к себе покоем тихо плещущихся волн.       ― Шухей, что? Я не слышу! ― Глаза становятся до колкости сухи, уши ― до невозможности чутки, а сердце пропускает удар за ударом, дабы не спугнуть того, кто милее жизни.       ― Отпусти меня, Рангику…       Её рот непроизвольно округляется, но спустя секунду-вторую разум, отбросив неуместный ступор, отрицая просьбу, заставляет судорожно замотать головой из стороны в сторону.       ― Нет! Нет, Шухей!!! ― Раскрытый рот замирает криком с любимым именем на устах. Рангику резко перегибается через поручни ещё ниже, но соскользнувшие наперёд длинные тяжёлые волосы вдруг перевешивают…       «Шухей…» ― Омут его глаз становится ближе, голос утягивает на самое дно, но родное видение отзывается пронзительным гудком грузовой баржи, выплывшей в этот момент из-под моста, и вместо мягких речных объятий любимого Рангику встречает смерть… железобетонным настилом безразличной к её чувствам палубы.